В общем, есть о чем рассказать интересующейся данной местностью публике.
Одно меня угнетает: солдат совсем плох. Как лег неделю назад на диван, так и лежит, в Черную Дыру неотрывно смотрит. Страшное дело. Она же из него, подлюка, все соки вытягивает. А отдачи никакой. Эдак всего без остатка сожрать может.
Я же так рассудил: чтобы выявить истоки сего рецидива, надо понять первопричину, откуда ветер дует. Как говорят опытные следопыты, кому это выгодно?
И я, времени не теряя, потянул за ниточку. Клубочек и повел меня во тьму предыстории. Глубоко пришлось залезть, до тридевятого колена его праотцев.
Богатейший, надо сказать, материал обнаружился. Я его в отдельный ящик заложил, в спецячейку.
Оказывается, предки Егора жили в Индии. Но это не очень их радовало. Температура в тени, как у водки, 40 градусов, да работы непочатый край. Без сна и отдыха трудятся, чтобы детей прокормить. Детей же не счесть. Просто наваждение какое-то.
Да еще угнетатели на жаре активизировались. Буквально спину не дают разогнуть. Что делать? Ропщет народ, тревожит его ситуация. Микробы в атмосфере тьмою плодятся — предвестники смуты крутой.
Ну а когда до смуты дело доходит, всегда найдется агитатор-горлан умы просвещать.
— Братва! — орет. — Знаю местечко одно классное. Не местность, а райское наслаждение! Луга шелком стелятся, поля золотом колосятся, зерно размером с кулак. Не земля — толстый слой шоколада. Работать вообще не придется: палку в землю воткнешь — наутро клубника величиной с арбуз. Вот так. Пора эмигрировать.
Не все, конечно, на агитацию клюнули.
— Знаем мы твою кулюбнику, — ворчали тертые жизнью доходяги, — одна маята. Заведешь ты нас в степь беспредельную колючки жевать. В степу костьми и лягем как один волкам на прокорм.
Однако и романтиков всегда хватало.
Побросали мотыги, слушают, раскрыв рот.
— Это ж надо, — удивляются, — что ж ты раньше молчал? Хотим эмигрировать. Тотчас.
Повозки снарядили, детей загрузили, лошадей у эксплуататоров увели. Снялись с места и тронулись в путь.
И все бы хорошо — далеко уж отъехали — да вот беда: на радостях, что от гнета векового избавились, загуляли. А на такой жаре пить — дело крайне опасное. По личному опыту знаю… Вокруг тебя 40 градусов да внутри 40. А 40 плюс 40— все 80 получаются. А это сильно возбуждает… До полного закипания 20 градусов остается. Их же набрать не проблема, если не останавливаться на достигнутом.
А собрались, как я сказал, одни романтики. Эта же публика весьма падка на различные эксперименты над собой. О будущем не думают. Им что на данный момент есть, то и хорошо.
Короче, перепились все от мала до велика. Кипят, пляски какие-то затеяли, песни орут. Костры развели зачем-то…
Финал таких историй весьма плачевен: похмельный синдром, потеря ориентации и полное выпадение памяти.
«…а по утру они проснулись», как говорится… Смертный ужас в глазах стынет. Страх Господень вместо «доброго утра»
Где они? кто? и зачем? — три роковых вопроса, на которые ответов еще не придумал никто.
Дороги назад, естественно, никто не помнит. Кто их сюда заманил — тоже. Сам агитатор-бля-горлан пьян в стельку, бредит о каких-то райских наслаждениях.
Для всех же райское наслаждение на данный момент к одному сводится: как бы опохмелиться найти.
Ну и поехали, куда их интуиция повлекла. А что им оставалось делать? Поначалу хотели родные места отыскать. Грустно по чужим краям в таком виде мотаться…
Да вот незадача. Как в населенный пункт попадают, пошустрят, как положено, денег с местного населения настригут на обратный путь, так у них что-то в душе ломается. Закипает в них градус роковой. Куда-то тащиться, думают, искать чего-то. Дома тоска зеленая. А тут, вот они денежки, карман прожигают. Ну и все по новой: песни, пляски, костры, картошка печеная… Разве устоишь против таких соблазнов?
Так и стали жить. И ничего. Некоторые по коммерческой части преуспели — деньги из воздуха научились добывать, другие по артистической — виртуозы.
Короче, все у них случилось в итоге: и райское наслаждение, и клубника с шоколадом да шампанским в придачу. Говорят, их русские поэты этим добром подкармливали.
Вот такой материал удалось откопать о далеких Егоровых предках. Время пришло и о самом Егоре подумать.
Замечу только, что слышал Егор порою зов неясный да влечение тайное. И не было ему покоя тогда. Ломает и бьет его страсть роковая. Не знает, куда себя деть. То ли песню затянуть, то ли костер разжечь, то ли напиться да украсть что-нибудь стоящее и уйти в туман за кибиткой кочевой.
Однако вступление затянулось. Пора и честь знать.
Пора окунаться непосредственно в повествование. Открыть ворота для доступа широкой общественности, запустить, так сказать, в закрома. Ленточку перерезать. Посмотреть, чем там Гарри-бес занимается. Предать огласке его тайные помыслы и дела.
Все. Как говорили древние мореплаватели, уходя в странствие: «Едем в путь!».
Лежит Егор в подземелье, приваленный камнем, в Черную дыру неотрывно смотрит. А над ним Гарри-бес клубится и пламенеет во всем своем блеске.
Обрел бес былую мощь и величие. Высосал из Егора все его силы, наблюдает теперь на корчи и муки несчастного, ждет развязки с безучастным вниманием.
Гарри давно уж подобрал себе нового подопечного. Соперника масштабного, утонченного ума и сложной душевной организации. Музыканта Божьей милостью. Такие клиенты попадались нечасто и в прошлые времена. Природа скупа на подобные откровения.
Гарри долго готовился к встрече. Мелким бесом вился вокруг, примеряясь к его Дару. Часами простаивал за портьерой, таился в тени рояля, пуская слюни, умильно внимал искусству виртуоза и ждал. Гарри умел ждать.
И, наконец, он решился предстать перед ним во всем своем помпезном величии.
Золотые дымы и блеск бриллиантов, лед и пламень, сладостный яд познания и горечь потерь, пир страстей и пустыня одиночества.
Видит бог, Гарри старался, как мог…
И вершина, и смысл его ритуала — распахнутый сюртучок.
Как же по-царски смотрел музыкант в эту мертвую пропасть! Он смотрел и играл! И как!
Его божественная музыка, обожженная Знаком распада, приобрела то трагическое звучание, ту истинность, что отличает Высокое искусство.
И Гарри забился в экстазе. Он ощутил сумасшедший восторг, сладчайшее, забытое им наслаждение, которое несла ему лишь борьба с избранниками.
И Гарри возжелал борьбы! Долгой, изнурительной, страстной борьбы, в которой победа дорого стоит.
Но такое станет возможным, лишь тогда, когда рассчитаешься по старым счетам. Он привязан к солдату до тех пор, пока не прикончит его.
Таков закон касты.
Склонился Гарри над Егором. Слюни ядовитые роняет. Вглядывается в скорченное тело солдата с нескрываемым презрением. Вспоминает царскую осанку музыканта. И здесь… Без роду, без племени спившийся бродяга. Что и говорить, не в пользу Егора сравнение.
— Неужели ты будешь жить, солдат, в этом крысином углу, забытый всеми и потерявший все? Иди и умри.
— Верни мне Грушеньку, бес!
— Грушеньку? Это невозможно, приятель. Мы дважды не обслуживаем. Природа не востребует таких, как ты. Иди и умри. Я дам тебе шелковый шнур.
Встал Егор тогда. Сам как бес стал, тенью неплотной и зыбкой. Все Дыра сожрала. Расползлась чернота по углам, липким холодом в кости вползает. Душу на куски рвет боль невыносимая.
А Гарри-бес торопит, толкает в спину: «Иди. Иди в мертвецкую. Иди и умри как мужчина».
А в мертвецкой холод лютый и мрак кромешный. Знобит Егора ознобом предсмертным. Зубы чечетку бьют.
А Гарри шнурок на крюк накинул, петлю завязал, табурет подсовывает. Давай, солдат, лезь в петлю.
Смотрит Егор на удавку бесовскую, не видит в ней смысла никакого. Слышит сердцем зов неясный. Будто лучик надежды мелькнул вдалеке.
— Погоди, бес, не все еще исполнено. Разве так умирают? Темно и холодно в доме твоем.
Нагреб Егор мусора со всех углов да запалил костер. Занялся огонь языками веселыми. Слизывает черноту и холод. И столбик надежды маяком мерцает Eгору.
Задрожал Гарри мелким бесом, заклубился в углу. Не нравится ему эта затея.
А Егор смотрит на жаркое пламя, думает, Грушеньку вспоминает. Дом свой на бугре с высоким крыльцом. С крыльца далеко видно. Такие просторы открывались бескрайние… Избы гурьбой, поля под снегом, лес темной полосой, озеро. А там опять лес в синей дымке… И небо!
А под небом — он.
Вольному воля…
Затянул тогда песню Егор, что в сердце томилась.
Бывало, в дни веселые
Гулял я молодец,
Не знал тоски-кручинушки,
Как вольный удалец.
Любил я деву юную —
Как цветик хороша,
Тиха и целомудренна,
Румяна, как заря.
Спознался ночкой темною,
Ах! ночка та была
Июньская волшебная
Счастлива для меня.
Но вот начало осени;
Свиданиям конец,
И деву мою милую
Ласкает уж купец.
Изменница презренная
Лишь кровь во мне зажгла,
Забыла мою хижину,
В хоромы жить ушла.
Живет у черта старого
За клеткой золотой,
Как куколка наряжена,
С распущенной косой.
Замолчал Егор. Нету сил продолжать. Страсть нерастраченная сердце разрывает. Навалилась боль тяжестью чугунной. Заперла в тюрьму на засовы железные. Не дает вольным ветром дышать.
Вольному воля…
Смотрит Егор на костер, силится выведать что-то важное. Знает, пришла последняя минута. Выбирай, солдат. Из двух зол самое горькое, самое злое выбирай.
Закипел тогда в Егоре градус бескомпромиссный роковой. Зарычал по-звериному, да сунул руку в костер.
Лижут языки веселые руку Егору.
Выжигает огонь напасть бесовскую.
Завертелся волчком Гарри-бес, зубы золотые скалит, волоса искрами разлетаются, рвет на груди сюртучок свой бриллиантовый.