Начадил змей, как водится, напылил… Гарью и пеплом все вокруг засыпал.
Встал Егор, замотал руку тряпкой и пошел прочь из мертвецкой.
Спасенному рай.
А рай — место заповедное.
Путь до него прост и прям, как луч.
Так ведь кто по прямой идти сможет. Кто на левую ногу хром, у кого правая спотыкается. Короче, всяк знает, добраться туда не каждому суждено.
Однако, делать нечего, пошел Егор, спотыкаясь и прихрамывая. И Гарри вслед потащился…
Прошло много лет. Четыре иль пять. А может, и того больше.
Не замечал Егор года.
Жил и жил в своем подземелье, как инок, уединенно и мрачно. Бородой оброс. Одежду и пищу не выбирал. Что Гарри даст, тем и обходился.
И все это время постигал единственную науку, жестокую и страшную, — науку творца.
— Ты царь, — говорил Гарри, — тебе дано увидеть то, что недоступно другим.
Там за гранью, за пределами зримого, твой материал.
Там первородная глина.
Там гул всех эпох.
Там пространство в пространстве, непостижимое разуму.
Там Дух Безразличный.
Там Бога нет. Он еще не родился.
Там Целое рассыпано мельчайшими гранулами, образуя прекраснейший, но мертвый узор.
Там нет движения, но есть пульсация; нет тепла, но есть взрывы запредельных температур.
Там нет времени, но есть Всегда.
Ты должен осмелиться заглянуть туда, за грань. За живую ткань жизни.
Прорви этот видимый мир. Он слишком прекрасен, чтобы быть правдой.
Все настоящее — страшно.
Так говорил Гарри-бес. И был он строг и абсолютно спокоен.
И не было в нем ничего от прошлого Гарри. Не было золота и мишуры. Была лишь тоска, и токи разрушительной страсти пронизывали пространство вокруг.
— Ты царь, — говорил Гарри. — Я дам тебе краски и холст.
Ты сделаешь невозможное.
Ты прорвешь плоскость холста, ты взорвешь пространство. Ты уничтожишь жизнь, любое ее проявление, спалишь дотла окружающий тебя мир. Этот обман звуков и запахов, красок и света.
И потом на пепелище, в этой безумной пустыне ты разыщешь пульсирующий сгусток первородного вещества, ты поднимешь с самого дна лишь комок дожизненной глины, вдохнешь в него Бога и краску обратишь в цвет и цвет заставишь светиться, и пространство, как разлетающееся облако, раскроется под твоей кистью.
Построй свой дворец. И царствуй тогда.
Иначе не будет тебе покоя. Нигде и никогда.
И помни: все настоящее пишется кровью.
И началась у Егора долгая, изнурительная, выматывающая душу работа.
И боль, что томилась под сердцем, окрепла и стала его сутью. Везде и всегда.
И страсти разрушительной силы обрушились на него, и токи безумия, посылаемые Гарри, как демоны, принялись разваливать построенный Богом Храм. И душа его подчинилась этой безудержной пляске, и внял он Учителю своему, и проник за Пределы.
Страшно заглянуть за грань.
Страшно и невозможно, глядя туда, жить живой жизнью.
Но страшнее стократ разрушать ее самому и там, на пепелище, в тупом и затхлом безвременье тщиться отыскать материал, пригодный для созидания.
Гарри бесновался.
Он не мог долго ждать. Он хотел владеть. Сразу всем.
Владеть ВЕЧНОСТЬЮ.
Он заводился, обдавая Егора жаром. Он прорвал Пространство, как ветхую тряпку, он комкал его и рвал клочьями. Он расщепил Время, в камни обращая мгновения. Он перелистывал эпохи с легкостью фокусника. Он заходился в экстазе, рассматривая плоды человеческих усилий.
Он творил ХАОС.
— Все это было, было… — говорил Гарри, — ВЕЧНОСТЬ. Старая истасканная сука, неподвижная тупая тварь. Она везде! Отблеск ее отражения зыбким ореолом светится всюду. Каждый предмет несет в себе ее отстраненный облик.
О, как прекрасно это таинственное НИЧТО.
О, как страшна ее тупая неподвижность!
Она не знает Любви, не ведает Тайны. Она вскрывает печати, срывает одежды, обнажает суть.
Лишь Бог, полный скорби, смотрит на нее отовсюду.
Она не берет жертвоприношений — она забирает Судьбы. Она примет всех, кто осмелился заглянуть в ее Пределы. Каждого примет и переварит.
И нет ничего отвратительней ее равнодушной всеядности. И нет ничего подлиннее.
Над этой истиной-парадоксом ты будешь биться всю жизнь. И каждый раз вновь и вновь будешь открывать и поражаться: нет ничего отвратительней ее всеядности и нет ничего подлиннее.
Ты слышишь эти звуки?
Слышишь монотонный гул ее мелодии?
Ты должен обрести эти звуки, эту музыку беспредельности. И в каждой краске будет светиться ее отражение. На каждый предмет ляжет ее отпечаток.
Ты боишься? Боишься осмелиться? Осмелиться прикоснуться?
Я помогу тебе.
Я заварю бульон из страсти и милости.
Я раздую угли под твоей кастрюлей.
Дальше готовь сам.
Немного смерти добавь в жизнь, в благодать капни смертного ужаса, отчаянием разбавь надежду, в любовь подмешай тоски, а веру окрась сомнением.
И вот оно! закипело, ожило…
И над всей этой стряпней — беспристрастие творца.
Ты теперь бог.
Бог, создающий Вселенную.
Когда же это случилось?
Егор почувствовал: тепло… еще теплее… горячо!
Сознание еще не восприняло этот подарок, но рука уже знала и делала. Момент истины случался неотвратимо. По деловому просто. Будто ничего другого и быть не могло.
Шесть лет не давалась ему эта работа.
Шесть долгих лет бесплодных усилий.
Шесть лет он не мог проникнуть в глубь холста, не слышал звук цвета… Зазеркалье не принимало его.
Все это время он ползал по поверхности, тыкался в ее холодную плоскость, как муха в стекло, и бесился. И тосковал. Он слышал жизнь, но она не подпускала к себе. Видел мир подлинный, но не мог быть в нем!
Холст рвался, не выдерживая натиска страстей, потухшие краски сдирались с поверхности и лежали под ногами грязными грудами. И ничего не случалось!
Отчаяние было страшным и черным.
Он метался в своем подземелье, как в трюме корабля с задраенным люком. Корабль несется по просторам бескрайним к цели заветной (а море и стонет, и плачет, и бьется о борт корабля). Но ему что с того!! Он изолирован. От тепла и света. От милости Божьей.
О, адские пытки несостоятельности!
О, бессилие!
Иногда, случалось, его посещало вдохновение…
Мысль обострялась, душа ликовала, воображение рисовало потрясающее по силе и величию здание жизни.
Твердой рукой профессионала-строителя он возводил свой дворец.
Все было учтено: пропорции, материал, отделка. Во всем виделся продуманный целесообразный смысл. Здание завораживало своим великолепием. Егор парил в поднебесье: неужели это моих рук дело? о-о-о!
Но остыв от созидательной эйфории, он прозревал, что натворил. С холста смотрело на него пластмассовое лицо мертвеца.
Дорога стелилась мягко, и путь был приятен… но сладким трупным запахом потянуло из ямы…
Егор рычал и кидался замазывать содеянное с яростью.
Уничтожая эту роскошную мертвечину, этот припудренный и напомаженный памятник самодовольству, он замечал, с каким напором работает рука, с каким живым блеском ложится краска.
Хаос, возникший на холсте, нес куда больше смысла и убедительности, чем вся эта выверенная и продуманная конструкция мироздания.
— Из хаоса явился мир, — ронял Гарри. — Случайность — язык Бога.
Но что было делать с этим божественным началом? Как обратить в гармонию сие первородное буйство? Как из звука сложить Слово? Слово, которое Бог.
Егор ощущал, как безнадежно нагроможден его организм, как замусорено сознание. «Господи, — просил он, — сделай так, чтобы я стал чист, как младенец, рожденный вчера. Расправь мою душу, дай услышать Тебя, Господи. Обрати на меня милость свою!»
Но этот…
Он здесь. Он есть. Он присутствует.
Он посеял сомнение, обнажил Тайну, сорвал покровы с тела Господня и бросил его на развалины, в свое пустое пекло.
Кому ж тут молиться?
… но нет, нет… все не так… Ты сам. Один в этом мире! Забудь обо всем. Начни все с начала.
Есть краска, рука, холст. И все!
Не молись, не проси, не рассуждай. Превратись в пустоту, в ничто.
Вот краска, рука, холст… И никаких посредников! Тебя нет. Ты расчищен для звука, пронизывающего тебя. Ты полый инструмент, господин Исполнитель. Попади в резонанс и двигайся, расставляя знаки.
Ты слышишь цвет? Ты видишь звук? Ты чувствуешь дрожь рождения? Холст пропускает тебя!
Там между знаков — пространство. Долина, полная шорохов. Там из светящейся пустоты, из легких касаний, из колыхания форм, из наплыва теней, из закодированного первородного вещества рождается Божество. Оно проявляется и гаснет, и вновь проявляется…
Не спугни его, потеряйся, исчезни…
Егор стоял и смотрел на содеянное.
Сознание оседало, как пыль, проявляя реальность.
Что это было?
Озарение? Энергетический выброс? Прорыв в мир иных измерений, где все и всегда?
Он был вычищен, выхолощен… использован силой, не замечающей его. Он попал в поле его воздействия. Через него просквозил поток, всасывающий в себя все, что копилось долгие годы, зрело нарывом. Все вынес вихрь и выбросил на холст.
Все теперь там.
Там знаки божьи. Они притягивали к себе. Краска жила, пульсировала. Она несла в себе заряд. Затаившийся взрыв. Код. Звук жизни вечной.
Там жило изображение.
Художник — зверь чуткий.
Бродит по свету, прислушивается да по сторонам посматривает.
Нюх у него волчий и глаз, как репей, цепкий. Все видит снаружи и изнутри. Видит да в копилку складывает.
Глаз у Художника круглый, как шар, крутится планетой в пространстве необъятном, и со всех сторон по невидимым проводам к нему информация поступает. Он ее принимает и переваривает.