— Ну что, братан, как оно ничего?
Но однажды Птица впал в чудодейственное остервенение.
Было это так.
Гуляя по полям, среди полыни и одуванчиков, обдуваемый ветерком и согретый солнцем, он ощутил животворящее томление земли. Томление его собственное, небывалое по силе, толкнуло его пасть в полынь и одуванчики. Желтый цвет этого невзрачного цветка поверг его в религиозный экстаз. Вот мое стадо. Я ваш пастырь — проникся он истиной, и дух его возопил:
— Я! — КРЕСТНЫЙ! — ОТЕЦ! — ОДУВАНЧИКОВ!!
Поведав такое, лицо его изобразило свирепость. И он признал небывалую силу своей личности.
С того дня Птица ощутил некую осиянность всего.
Лec, небеса, поляна, он на поляне — все засветилось небывалым Смыслом.
Тогда, одев венок из одуванчиков и белую рубаху до пят и раздув устрашающе ноздри, словно он яростный печенег какой или свирепый гунн, Птица покинул землю отцов, где зародился и вызрел.
Уединясь окончательно, он долго скитался среди одуванчиков и ковыля, ромашек и васильков… И в душу его небольшими порциями стала проникать благодать, а в мозг просветленность. Он бродил в пустынных местах, обрастая бородой и волосами, пока не оборвался вконец и не проникся истинным смыслом вещей и многосложностью счисления понятий.
И тогда, воспаленный усердием к новым понятиям, он поспешил к соплеменникам открыть заблуждения невежества.
Построив в шеренгу братанов, теток и малолетних чад, он выступил с поучительным нравоучением.
Он сказал так:
— Первая нужда людей, бона-мать, есть пища и кров, бона-мать, вторая — удовольствие, бона-мать, и просвещенные народы, бона-мать, ищут его в согласии звуков, бона-мать, веселящих душу, бона-мать, посредством слуха.
— Сердечное удовольствие, бона-мать, производимое музыкою, бона-мать, заставляет людей, бона-мать, изъявлять оное разными телодвижениями, бона-мать, — рождается пляска, бона-мать, любимая забава просвещенных народов.
— Но вершина приятности! бона-мать, заключена в сочетании красок, бона-мать, нанесенных на поверхность предмета, бона-мать, и веселящих глаз.
Народ безмолвствовал.
— Разум есть светлое око души, бона-мать, обитающее во главе!
Народ безмолвствовал.
Птица плюнул:
— Мозгов у вас, бона-мать, как у кильки.
И улетел в столицу.
Но Птица погорячился. Народ понял все, как надо.
После отлета Птицы народ всем миром притащил из леса на центральную поляну огромное дерево. Срубил из него бабу, расцветил ее небывалой красоты колером и устроил пляски с песнопением. И выпивоном.
И по сей день к бабе-идолу каждый год, в канун праздника Крестного отца одуванчиков приходят просвещенные жители, почитая ее как святыню.
Бабу-идола зовут Бона-матерь.
Оказавшись в столице, Птица долго кружил, подбирая себе гнездо. Он уже стал Птицей, но еще не был Птицей ас, поэтому поиски носили хаотичный характер.
Сколько и где он летал — неведомо. Однако чутье творца и вездесущее Провидение направили наконец сей необузданный Дух посетить нашу местность.
Летая по просторам великого города, Птица наблюдал дома, обильные всевозможными благами, жителей, в избытке приятности шатающихся без дела, узнал новые удовольствия и обнаружил в груди жгучие потребности, вконец разлюбив мрачные леса свои, некогда украшаемые для него одним лишь буйством стихий.
— Я покорю этот призрачный город своей зримой личностью, — решил Птица. — Здесь буду жить. Мне здесь нравится…
Особенно приглянулась Меньшикова башня на Чистых прудах. Она возникла, как возникает диво: стройная, розовая с золотой шишкой вместо головы.
— Я женюсь на этой шикарной тетке! — объявил Птица. — Фиктивно.
Сказано — сделано. С обоюдного согласия Птица застолбил территорию.
Коммуналка, куда он въехал, расправив парусом ноздри и изобразив на лице естественную свирепость, была искусна в коварстве. Десятилетний опыт противостояния кланов отточил их гибельное ремесло до совершенства.
Имея дух пылкий и бодрость героя, Птица оказался дилетантом в политических играх коммунального бомонда.
Построив в шеренгу двух пьющих старух, малолетку, дедка с трагическим (для страны) прошлым и Марину с Валерой, Птица обозначил свои права просто:
— Я архитектор, бона-мать, гениальный художник современности, имею намерение проживать здесь свободным образом в присущей мне манере, о чем вас раз и навсегда уведомляю. Искушать мой нрав не советую — получите огорчение.
Коммуналка внимала Герою со свойственным аристократии безразличием. Отточенность манер сей гремучей, видавшей виды публики таила в себе неуязвимость, достойную самой высокой Дипломатии.
— Не ссы, — сказал Валера, не меняя выражения светлых глаз. — Все путем, командир, исполним в лучшем виде.
— Дружочек, — сказала одна из старух, рыхлого телосложения, — Я знаишь, какая… Я дочь командарма, с партизаном жила в продотряде, в дружественной нам Германии, и офицеры обходительные как мотыльки порхали вокруг и склоняли меня к сожительству. А я знаишь, какая…
Вторая старуха, пьянее первой, задвигалась вдруг каким-то изуверским манером (словно Майкл Джексон, но в заторможенном темпе) и воспроизвела звуки, толковать которые я бы не рискнул.
— И-и-и-и! шиза, мурлин мурло недовинченный!
Зато дедок (с гибельным для страны прошлым) был трезв и конкретен.
— ****ей не водить, график дежурства на кухне, шуму не издавать, эЛТэПэ, слава Богу, пока никто не отменял.
Точку поставил малолетка.
Он подошел к Птице, потупив наглые глазки:
— Дяденька, ты че — Илья Муромец? А я змей Горыныч, — и, рванув рубаху на груди, завопил: — Коли меня, коли!!
Птица по достоинству оценил зарытые таланты самородков. Театр-студия на Чистых прудах имени «Современника» пребывала в отрыве. Источники вдохновения, изрядно оскудевшие, стояли всюду в количестве многозначном.
Ничего не поняв из вышесказанного, Птица ухватил однако суть: контингент искушен и коварен, обстановка приближена к экстремальной, Бона-матерь ему не помощница и надеяться надо только на извилистость мысли и неуязвимость тылов.
Тогда Птица сделал шаг, расценить который можно как малоэффективный в тактическом плане. Однако Крестный отец одуванчиков лишь выигрывал время для глобальных стратегических решений.
Он извлек из кармана портмоне, из портмоне — развесистую купюру и сунул ее Валерию в нос: «Чеши в сельмаг».
Надо заметить, что энергетика воздействия крупных купюр на личность давно уже ждет своего исследователя. Вполне допускаю оригинальные открытия в этой области.
Партизановна, например, зарделась и опала, как лист осенний, и зашуршала в сторону Птицы, влекомая импульсом магнетического происхождения. Старуха Джексон, таинственно щурясь, исполнила низовой танец живота и произнесла маловразумительный спич: «О-ссс-поди! каки'елюди вго'лливуде». Дедок напрягся, малолетка сквозонул, Марина преобразилась, а Валера, не меняя младенческой синевы глаз, выдохнул: «Кому??!».
Дальнейшие события протекали соответственно заданной теме. Театр имени «Современника» отрабатывал репертуар, утвержденный свыше.
Купюру линчевали и схоронили, как и положено, на дне стакана, обретая взамен вялотекущее буйство, заторможенный пафос и Истину, обликом и манерами похожую на старуху Джексон.
Апофеоз праздника ознаменовался чудесами обильными и метаморфозами жуткими.
Когда уже не одна купюра пошла на прокорм чудищу алчущему, синь Валериных глаз прорвалась вдруг в пространство, наполнив квартиру некоей зыбкостью и содроганием. Очертания предметов приобрели эфемерность и взаимопроникновенность, а в стенах обнаружились сквозные отверстия. Иначе как объяснить постоянное возникновение и исчезновение ее обитателей.
Старуха Джексон без видимых причин вздыбилась ввысь, а Партизановна размокла и заструилась. Дедок впал в прошлую жизнь и, застолбив себе место в сквозном отверстии, облаял праздношатающуюся Марину. Марина завопила, делая испуганное лицо, а дедок, захлопнув сквозное отверстие, запрыгал мячиком в дальний угол, где и отрапортовал, взяв под козырек: «Вохр Вертухаев пост сдал».
Малолетка, притаившись, плескался, ловя отражение в растекшейся Партизановне и напевал:
Как приятно в полночь ровно
Кожу с черепа сдирать,
Оторвать кусок огромный
И жевать, жевать, жевать!
Птица же, воспарив грубой плотью, хохотал:
— Что, поганки, бона-мать, засквозили? размякли? вздыбились? а я вот ща ка-а-ак
дуну — плюну — попишу —
полысну — пощекочу!
Разметаю ваш семенной генофонд по углам, размажу по стенам.
Не то попрет из земли родной мутота одноклеточная. Расползется плесень беспросветная по весям цветущим и городам великим.
Доколе!!
Не для того я Могут-птица, лицо глобальное, личность эпохальная, крестный отец всея одуванчиков!
…тьма плескалась, зависала, сквозила, шла косяком и всасывала в себя все…
Колесо истории продолжало свой неторопливый ход.
Хочется заметить, однако: это Родина моя. Ее судьба и в славе, и в упадке, и в полном размокании равно для нас достопамятна.
И еще мысль: история современников есть национальное достояние, необходимое всем, кто достоин иметь Отечество.
Птица забронзовел не сразу.
Он бронзовел поэтапно, согласно собственным умозаключениям, в целях увековечения Прозрений небывалых, осенявших его в обилии.
Первый шаг к заветной цели был многоходовым и рассчитанным. Завоевание жизненного пространства, присоединение соседних областей, пополнение казны и, наконец, утверждение единовластия как единственно возможной формы правления. Равноправие Птица считал анахронизмом и любое его проявление душил в зародыше.
Жил он сам по себе. Исключительно. В его личности тонули все поползновения на взаимность. Взаимность предполагала лишь взимание дани с лица, осмелившегося покуситься на приближенность к его трону. «Казна робких принадлежит смелому» — было выбито на щите его коммунального княжества. Это означало одно — робким он считал не себя.