Берет тогда в руки кисть удалую и кроет своим гением все подряд: и потолок, и дверь, и стол, и будильник. Везде расставил мажорные знаки крестный папаша желтоголовых братишек.
И засветилось гнездо чистым и ясным колером…
И впадал тогда Птица в чудодейственное остервенение: «Я покорю этот город глобально. Я освещу его лучом своей радуги, я посажу поля одуванчиков и пир Духа моего проплывет над Чистыми прудами и вознесется непокорный выше Меньшиковой башни!»
Однако из окна смотрело на него свинцовое небо в проплешинах, дома черепашьей расцветки да жители в блеклом и мрачном сновали туда-сюда по земле, запакованной в серый асфальт.
О, город-монстр! растлитель душ нестойких…
О, любовь без надежды! О, вера в призраки…
О, место под солнцем!
И закатил тогда Птица пир.
Вдарил дубиной праздника по хребту дряблых буден.
Накрыл стол во всю площадь своего жилища. Гостей назвал зело изрядно. Водку закупил впрок.
А накануне усердно трудился. Написал полотно маститое. Сюжет таков: леж®т Птица на диване один-одиншенек и смотрит, смотрит в потолок. Называлась картина: «Сорок лет одиночества».
Под ней и сидел теперь во главе стола в малиновой рубахе да штанах небесно-голубого цвета. Носки, под стать ансамблю, были истинно желтые.
Когда началось это грандиозное пиршество, он не помнил. Когда закончится — не ведал никто.
Какие бы козни ни готовила ему жизнь, Птица держал удар стойко. Судьба, как надоевшая ворона, привлеченная яркостью гнезда, досаждала порою нещадно. То соседи войну объявят, то Чащинский порчу нашлет, то заказчик кинет. Но Птица — парень-хват — поймал-таки злодейку за черные перья да усадил с собою в честной компании: отдыхай, старуха. Налил ей стакан, а много ли глупой птахе надо?
Сидит Птица во главе стола, перед Богом и людьми отчет держит. В руках кубок расписной, на столе четверть водки (был у Птицы свой кураж, любил мощные объемы). За столом гости дорогие: Мара, две Настюхи, Соболь с женой, критикесса Альбина да боевой товарищ Анатоль (Чащинский). Смотрят на юбиляра с обожанием, переходящим в испуг.
Начал Птица за здравие. Выложил гостям козырной аргумент в пользу Бахуса.
— Выбирая истинную веру для народа своего, Великий князь Владимир Святославич высказал свое светлейшее мнение: Вино есть веселие для русских. Не можем быть без нeго. Нам ли, православным, отменять сию древнюю заповедь, в канун тысячелетия крещения Руси?
— Дело говоришь, — кивают гости. — Как прожить без оного? Истина на все времена… (Выжить бы умудриться, думают про себя, с такими познаниями.)
Но Птица так не считал: трезвым да ушлым и дурак проживет. А ты попробуй спьяну к Фортуне в любимчики влезть.
— Я вам так скажу, — продолжил юбиляр свой могучий тост в стиле тяжелого рока, — наше время, скудное делами Славы и богатое ничтожными разборками новоявленных бобиков, — время выбора. Чистота отношений или черный беспредел. Божий колер иль гремучая смесь.
Вон оно, войско бисово, расползлось по весям цветущим, городам великим, рвут нашу душу кусками да тащат в свой окоем.
Не желают величия нашего!
То антихрист-перевертыш по гиблым местам нас водил, то диссиденты-насмешники смуту навели, ересь наслали. Вона их тьма-тьмущая гуманоидов иноплеменных, мордехай-мазохеров, сахаровых-с-боннер матерью… каки-то щаранска-амальрики! У-у-у, жванецко-бродское племя!
ВЕЧНО — ВСЕМ — НЕДОВОЛЬНЫЕ!
Кто убил русского поэта Серегу Есенина?
А?? Будто не ведаете!
Его убил Еська Бродский с подельником своим Пастернаком. Один завлек подлой хитростью, другой замочил соловья. За это им по тридцать серебреников Нобелевский комитет отстегнул.
— Че-то ты, Михалыч, путаешь… Когда тот жил… и эти… — засомневался Анатоль. И тут же круто пожалел о сказанном. Че полез?
— Это ты мне говоришь? Мне?? Ты!! Пес неверный. Ты слово знаешь? Божье слово?
— Какое еще слово?
— Трень-брень, како слово… Ты думаешь, Господь на небесах, диавол во аде, а на земле царствуешь ты, чума вечно пьяная… пророс, понимаешь, как куст из рояля… како слово…
Везде Господня держава и в сей, и в будущей жизни!
И Слово его — Р-Р-Р-РАВСТВЕННОСТЬ.
Опрокинул Птица кубок, выдохнул зычно, крутанул зрачками по орбитам и продолжил леденящим душу голосом свою гневную отповедь.
— Мы не вечны, ныне здравствуем, завтра в могиле, и другие хватанут нами созданное. Молится в подполье жучило Педмансон идолищу своему — наркодоллару. Ждет, подлец, когда Птица Асс в землю ляжет.
Доколе!!
Россия нам отечество, и нет другой альтернативы!
Время пришло — собирай камни. Собирай и тащи их ко мне.
Я так решил: музей современности организую имени ясно-певчей Птицы Асс.
Таково мое мнение и потребность.
И воля моя.
Аминь.
Леденящий душу голос угас. Но воспаленный ревностью к пользам Отечеству, Птица оглядел гостей пристальным щуром, выискивая крамольников. И вскоре выискал-таки.
— А-а-а! Чащиноид. Горе инородное! За великого русского поэта Сергея Есенина, соловья, Богом призванного, получи, фашист, гранату! — и, не вставая с места, отоварил Толяна в переносицу. Толян и рухнул под стол.
Ну вот… что ты будешь делать! А как красиво все начиналось.
Две Настюхи, Мара и критикесса Альбина столпились в испуге в дверном проеме, раскраснелись, бедняжки, не могут в рукава своих шубок попасть.
— Вот тебе, бабушка, и юркнем в дверь, — веселится Птица, довольный всем.
— Экий ты гризли, — сказали Настюхи и ушли в темноту. Стремглав.
А критикесса Альбина и Мара ничего не сказали, шубки запахнули и за Настюхами по мокрому снегу вслед ушли. Да и Соболь с женой засобирался.
И что толкнуло гостей дорогих на столь поспешный исход из святых палестин? От стола и закуски. Во мрак, пургу и неизвестность.
Так вот, это я распорядился. Данной мне властью, взял да и вывел всех за кулисы. Нечего им тут болтаться, подумал, черный запой не для женских глаз. Идите, бабоньки, с Богом.
Но свято место пусто не бывает.
Поэтому из-за кулис я вывел иной контингент — проверенных в боях корешей: Севу-барина, Туза, Хромую Ерахту и Кирюшу Тишайшего по прозвищу Крот.
Этим волкам все трын-трава.
— Ну что, именинничек, спекся? — интересуется Сева.
А Кирюша Тишайший, любивший точность определений, освидетельствовал тело: напился в извращенной форме.
На что Птица в свойственной ему ярой манере возразил обоим:
— Я выпью шестьсот бутылок водки и сохраню чистоту отношений.
Хочу заметить, что обещание это, данное в полемическом запале, он исполнит вскоре в полном объеме: выпьет 600 (шестьсот) бутылок водки за год и три месяца, практически не покидая места приписки, вследствие чего отношение с внешним миром останется девственно чистым. Так что к прочим достоинствам Птицы можно отнести и это: слов на ветер он не бросал и пустомельством не занимался.
Но вернемся к гостям. Вновь примкнувшие кореша внесли некоторую живость в увядающий было праздник.
— Пока ты тут резвишься, — заметил Сева, — олигархия МСХ тихой сапой развинтила локомотив и продала с него все самое ценное. Что осталось, невозможно реанимировать.
— Кому?!
— Да какая, блин, разница кому…
— Кому ты это рассказываешь? Мне?? Птице, Богом призванной? Говорил я вам, грядет година кривая. Погаснет светило разума, и река чистоты отношений потечет вспять, и живые прикинутся мертвыми…
— Понесло чуму по кочкам, — плюнул Ерахта. — Тебе говорят, Союз нерушимый артистов свободных трещину дал. Президент СХ Савостюк переоделся в женское платье и живет на чужой даче под фамилией Глухов. При этом документы о купле-продаже подписываются сами собой регулярно. На Кузнецком, 11, две кошки ветошные под это дело сдали все, даже воздух в сортире. Цифру крутят такую, что и не выговоришь.
Вчера в «Союз» ботва в золотых цепочках на лимузинах подкатила. Отдайте, говорят, пацаны, печать по-хорошему. Бубен остался за главного, стакан махнул, но печать не сдал.
В Координационном Совете светопреставление. Грызня идет за передел собственности. То великий правовик Тазьба ситуацию под личный контроль взял: смуту замутил почище попа Гапона.
— Тазьба тень не отбрасывал и в зеркале не отражался, — заметил любитель точных определений К. Тишайший. И остолбенел.
Из под стола фильмом ужасов выползло изображение очковой змеюки-мутантки в спутаных волосах и бороде. Направив свой жуткий взгляд на Кирюшу, оно мирно попросило закурить.
— Дай закурить, а?
«Ну и ё нах», — подумал Тиша Кротчайший и ушел по утреннему насту в направлении юго-запада.
Как вы догадались, змеюкой прикинулась невинная жертва ярости ревнителя отечественной поэзии — Анатоль Чащинский.
Знатоки знают, удар в переносицу коварен своими последствиями. Два чернильных овала симметрично сползли под оба глаза без вины виноватому. Ко всему прочему три роковых вопроса зависли в замутненном куполе головы: кто он? где? и зачем?
Боевые товарищи, однако, не среагировали на чудесное воскрешение никак. Просто налили стакан и сунули его в разбитый нос Анатолю, продолжая судьбоносную беседу.
— А что Корней? — интересуется Птица. — Вождь краснорожих… Пустил по ветру гнездо монументальное? Все пропил-просквозил?
— Боже ж ты мой! Какие речи волнительные… — высказался Туз. — Сам-то, поди, сколько квас пьянствуешь?
— Нормально квашу. Всю жизнь.
— Не, Михалыч, серьезно, — спросил Сева, — ты когда последний раз в миру был? На большой земле.
— Когда… считать надо.
— Так вот, Совет давно распущен.
— Е-оо…
— Комбинат монументальный накрылся… собственным директором.
— Е-оо…
— Председателем Правления вместо Корнея избран товарищ с ограниченной ответственностью.
— Кто?
— Костя Аксельнардов.
— Е-оо!! Кин— стин — тин — блин! Этот? Мышь серая! Мастер спорта по живописи.