И разумом, отточенным, как скальпель,
ты вскроешь скорлупу запретов. Бога
анатомируешь, исследуя детально,
и выводы ты занесешь в тетрадь.
Ты мир познаешь изнутри, а значит,
во всех его противоречьях вечных.
Ты царь. Держава велика твоя. За это
безделицу заплатишь ты семье:
любить не сможешь мир, тобой разъятый.
Нельзя любить и знать одновременно.
Егор
Пошел ты! пес… Со всей своей семейкой.
Я понял твою гнусную игру.
Узоры складно вяжешь. Только
я лучше водки выпью килограмм,
чем слушать твой елей. Ручаюсь,
я вытравлю тебя, как таракана,
я водкой тебя насмерть уморю!
Ты, бес, меня достал. Но помни:
я никому и ничего не должен.
Гарри-бес
Мы не таких ломали гордецов.
Однако, вижу, ты не понимаешь…
Егор
Пойду напьюсь, чтобы тебя не слышать.
От слов твоих я чую запах тленья.
Пошел, старик! Ты трупами воняешь.
Гарри-бес
Так просто не уходят из семьи.
Заплатишь одиночеством кромешным.
Любить не сможешь. Не спастись тебе!
Запои, как браки, совершаются в сферах незримых. То есть там, в изогнутом пространстве небытия, где гений человеческий бессилен что-либо вычислить.
Ничего, казалось, не предвещало беды…
Шел себе человек, свежий и радостный, на солнце щурился, по сторонам глазел.
А из другой подворотни другой человек, пусть даже хмурый, но тоже свежий, вышел погулять.
А в изогнутом пространстве сфер незримых в тот момент кто-то ногтем могущественного пальца накарябал тайный знак. Крест поставил на пересечении Трубной улицы и Рождественского бульвара.
И сколько бы ребята ни петляли, какие бы крутые виражи ни измышляли, они обязательно столкнутся в нужный момент в данном месте.
Они могут долго стоять друг перед другом, переминаясь с ноги на ногу, курить, рассеянно беседовать, оттягивая момент неизбежности, не решаясь признаться… Но сигнал обязательно прозвучит! Двусмысленный жест, случайно оброненная фраза и…
Все. Попались, добры молодцы. Покатилась история в прорву…
Через три дня «веселый» очнулся на чердаке старинного дома, в районе Павелецкого вокзала под мирное воркование голубей; «хмурый» на соломенной подстилке в конюшне на Беговой, под фырканье и топот лошадиный.
От былой свежести не осталось и следа…
Егор и Корней встретились в Печатниках у пивной вполне закономерно. Никаких могущественных пальцев с кривым ногтем. Никаких роковых крестиков. Упаси Боже.
Просто каждый самостоятельно накануне зело нагрузился и вышел естественным образом поправить здоровье. Каждый со своей банкой.
Корней, как более зрелый (уставший), не любил пиво. То есть пить его пил, но без должного проникновения в суть процесса. (Закусывал — бывало и такое! — шоколадкой.) Он любил коньяк и водку.
Егор пиво любил. Однако коньяк тоже любил. А особенно водку.
Это совпадение пристрастий склонило соратников в пользу последней. То есть свои симпатии, выпив пива, они отдали водке. И из пивной вышли вместе.
Покупая водку, Корней изрек очередную мудрость.
— Совет Талейрана: прежде всего не надо быть бедным.
С мудростью Егор согласился, но настоял, чтобы водка была завода «Кристалл». Корней же, как истинный аристократ, был безразличен к выбору.
— Я в ней ничего не понимаю. По-моему, плохой водки не существует в природе.
Дальше вышла заминка. Корней хотел идти к Егору. Егор же хотел идти к Корнею. То есть каждый не хотел идти к себе.
Вполне понятно: у обоих собственное заглубленное жилище вызывало активное неприятие. То есть и Корней, и Егор не желали встречи с родными пенатами, в которых все живенько напоминало о недавних виртуальных сражениях.
Решение было принято компромиссное: идти к Птице.
Рассудили так: там, конечно, Содом и Гоморра, а проще говоря, форменный завал, но лучше Птицыно безумство, чем свой тихий ужас. К тому же в его жилище проникает дневной животворящий свет, по которому истосковались их израненные сердца.
У Птицы соратники застали картину упадка. Всеволод-барин с Хромой Ерахтой спали на диване валетом. Сам хозяин в растрепанных чувствах и с развалившейся на две половинки губой мучительно пробивался из мира грез и беспорядочных видений на поверхность. Анатоль, предчувствуя новый виток напряженности, благоразумно покинул театр боевых действий. Туза послали за водкой, откуда он возвращаться не пожелал.
Зато вернулся Крот Тишайший. Не сумев определить юго-западного направления, он сделал большой круг и был просто ошарашен (натурально — Бермуды!), выйдя на улицу Жуковского с противоположной стороны, прямо к дому Птицы. Решив больше не испытывать судьбу, он сидел теперь перед зеркалом с крайне озабоченным видом. Он сделал открытие, глубоко поразившее его.
— Вот смотрите, — обратился он к вновь примкнувшим товарищам, — парадоксы природы. Вот он я — Крот Тишайший. Есть такой? — Есть. А это он (ткнул пальцем в отражение). — Тиша Кротчайший. Есть такой? — Есть. Теперь так: где у меня левая рука — у него правая. Логично? Логично. Где у меня правая рука — у него левая. Тоже вроде логично.
А теперь смотрите и удивляйтесь!
Там, где у меня голова, у него что должно быть? — Ноги естественно! А там голова. Странно как…
— Да ну тебя в болото…
— Нет, постойте! Ведь если я Крот Тишайший, а он Тиша Кротчайший и его левая рука — моя правая, то его голова должна быть на месте моих ног. Тогда бы все сошлось… Выходит право-лево поменяли, а верх-низ забыли?? Так что ли?
— Отстань.
— Не, ребята, нельзя так. Мы не можем оставаться равнодушными к таким крупномасштабным аферам. Нам кто-то нагло и подло морочит голову! А мы… делаем вид, что все нормально. Везде парадоксы бермудские.
— Корней! — заорал Птица, пробившись на поверхность и жадно хватанув воздуха, — у меня душа поседела и мозги заколосились…
— И чем я тебе помогу?
— Мир сошел с ума и дал трещину. И трещина пролегла через мою губу. Как теперь водку пить? Все в щель проливается.
— А что ты хотел, старик, — сказал Крот, не желая выходить из Зазеркалья, — нас крупно подставили. Я вот тоже всю жизнь что-то выкраивал… В школу раньше на год пошел. В армии вместо двух год прослужил. А потом у Чащиноида в подвале, на целлофановом диване ка-ак приложился! Семь лет в прорву. Теперь знаю причину — мы отражаемся лживо.
(Хочу заметить, что записывать выступления сильно датых товарищей — занятие неблагодарное. То, что они воспроизводят голосом, их в принципе удовлетворяет. Чужая речь их интересует отчасти. Потому что каждый уже забрел в свою пустыню и залез в скорлупу. Там и влачится. И вопиет. Иногда, правда, прорывается в чужую вотчину, оглушая соседа и навязывая ему свои звуки, но ансамбля в итоге все равно не случается. Получается ерунда и дурдом. Поэтому слушать это не обязательно, запоминать тем более.)
Корней, например, вполне разумный товарищ, энциклопедических знаний, вдруг взял и взорвал и без того непрочный мир сомнительным заявлением.
— В уставе израильских ВС записано: солдат, попавший в плен, может рассказать противнику все, что знает о собственной армии. И это не является предательством, а всего лишь профессиональный способ защиты солдат от пыток и расстрела.
— Е-ооо!! — завопил Птица, взмахнув фиолетовой губой, словно флагом. — Воинство Иудово. Псы хитрожопые, не хило устроились! А заповедь Христову забыли? Не стучи!
— Не, — сказал Егор о своем. О наболевшем. — Это не про нас. В нашем совковом монастыре другие уставы: не верь, не бойся, не проси. И заповедь одна: умри ты сегодня, а я завтра.
А Крот Тишайший смотрел, смотрел на Егора да высказался, поделился с товарищами острым наблюдением пытливого ума:
— Егор, ты и на Страшный Суд, по-моему, пьяный завалишься, с глазами синими и беззастенчивыми, как небо, безо всякого выражения, будто в них церелеум из тюбика надавили, спросишь: ты что ли будешь тут Бог?
— Ага, — обрадовался Егор свежей идее, — без очереди, на протырку. Пропустите, скажу, рабы Божьи, я от Гарика…
Птица перевозбудился окончательно от столь беспардонных фантазий. (Хотя, если честно и по большому счету, Птица возбудился не от этого. Даже пьяный он чувствовал, у него забирают власть. В его родном гнезде по всем законам общинного уклада дирижировать должен он и только он! А тут этот молодой ухарь прет напролом и заказывает свою музыку — глумливую и наглую — и чувствует себя при этом вполне раскрепощенно и комфортно.) И он заголосил, тыкая в Егора пальцем:
— Ты… Ты же социально опасен! Недоросль! Враг народа моего! Эго…
— Ты чего, дядя Витя, — удивился Егор, — кипятишься… Мы с Тишей шутим. Юмор у нас такой — забубенный. А с Богом я разберусь, не ссы. Дружу я с ним, понимаешь? Крепкой мужской дружбой. Нравится мне этот мужик. А с Гариком нет. С Гариком не дружу… с Гариком просто приятельские отношения.
О, если бы не губа и общий упадок сил, Птица бы предъявил свой козырной аргумент в споре: одним броском отправил бы в партер этого фраера. Но пока — раненый и уставший — он просто указал на дверь:
— Пшел вон, эго!!
На что Егор, впрочем, не среагировал никак…
Егора увлекла интересная мысль. (Спьяну иногда осеняют прозрения глобальные: вот он, открылся наконец истинный смысл вещей!)
Он подумал: а почему, собственно, человечество так надувается и тужится (или трепещет и прячется) от этого понятия — Бог, которого и определить-то связно никто не в состоянии. «Бог есть? Ну, есть. И Дьявол есть. А вот Человек — надприродное создание — тоже ecть… Ну и что тут такого? Три явления. Три таинственные формулы — великие загадки. Три уровня единой субстанции… Так разбирайтесь, ребята, что почем. Чего о стенку-то колотиться. Религий понавыдумывали каких-то истошных. Не на того Бога не так посмотрел — отлучаем; помолился — получи индульгенцию… Как в бараке, ребята, живете, и Бог ваш — натурально пахан, а Вера — закон. Вор в законе ваш Бог, вот он кто. Или боитесь его, рабы Божьи, или выпрашиваете что-нибудь, типа жизни вечной»…