— Да вы, Гейне, не знаете сами, что вы написали! Позвольте вам прочесть. — И Рахель громко продекламировала с пафосом заключительные слова корреспонденции Гейне: — «…душа моя объемлет любовью весь мир, когда я в ликовании готов обнять русских и турок и когда меня влечет упасть на братскую грудь скованного африканца! Я люблю Германию и немцев; но не меньше люблю и обитателей прочей земли, которых в сорок раз больше, чем немцев. Ценность человека определяется его любовью. Слава богу! Я, значит, стою в сорок раз больше тех, кто не в силах выбраться из болота национального эгоизма и любит только Германию и немцев».
Рахель отложила газету и торжествующе посмотрела на Гейне, словно эти слова принадлежали ей.
— Я думаю, — сказал Генрих, — что я дал хорошую оплеуху старонемецким ослам. Некоторые из посетителей вашего салона тоже, должно быть, поморщатся…
Рахель Фарнгаген улыбнулась:
— Вы смелый, Гейне. Никто бы этого не сказал: у вас слишком скромный вид.
— Бои только начинаются, — сказал Гейне. — Вы еще увидите, как я всажу кинжал в брюхо прусского чудовища!
Самое заветное
С наступлением весны Гейне почувствовал себя лучше. Головные боли стали реже, слабость почти прошла. Со свежими силами принялся поэт за работу. Он снова появился в аудиториях университета и занимался юриспруденцией. Третье «Письмо из Берлина», хотя и в изуродованном цензурой виде, было тоже напечатано в газете. Но среди всех этих занятий было у Гейне самое заветное — его стихи. Он их писал часто и много. Мало с кем мог он поделиться теперь новыми созданиями своей музы. Порой приносил он небольшие листки бумаги с аккуратно переписанными строфами стихотворений Фарнгагенам или супругам Роберт. Только им не стеснялся показывать он свою интимную лирику. Он хотел составить цикл стихотворений, подобрав их в определенном порядке, и затем опубликовать вместе с двумя трагедиями — «Альмансор» и «Ратклиф». Поэт называл свою новую лирику «пропуском в лазарет его чувств».
Друзья в шутку спрашивали, появились ли новые жильцы в его лазарете — другими словами, написал ли он что-нибудь новое.
В стихотворениях Гейне звучала тема неразделенной и несчастной любви. Он вернулся к этому, но уже по-другому, В первых стихах были ночные страхи и волшебство мертвенно бледной луны, от них веяло кладбищенской жутью. Теперь лирика Гейне светилась солнечным светом, дышала запахами весенней листвы, сверкала в уборе цветов, звучала хором птичьих голосов:
В чудеснейшем месяце мае
Все почки раскрылися вновь,
И тут в молодом моем сердце
Впервые проснулась любовь.
В чудеснейшем месяце мае
Все птицы запели в лесах,
И тут я ей сделал признанье
В желаньях моих и мечтах.
Жизнелюбие и простота немецкой народной песни, внесенные в поэзию предшественниками Гейне — Гёте, Бюргером, Вильгельмом Мюллером, — жили в поэзии Генриха Гейне. Леса и луга, ручейки и реки, плывущие в небе облака и земля, покрытая пестрым цветочным ковром, — все жило в стихах Гейне. Для птиц и растений, для земных цветов и небесных звезд поэт нашел язык, и ему хотелось выразить своими стихами все скорби и радости мира;
Стоят веками звезды
Недвижно в небесах
И друг на друга смотрят
С тоской любви в глазах.
И говорят друг с другом
Тем чудным языком,
Что никакому в мире
Лингвисту незнаком.
Но я разгадал его тайны,
И мне не забыть тот язык
Грамматикой служил мне
Любимой нежный лик.
Гейне назвал этот цикл стихотворений «Лирическое интермеццо». Это был как бы поэтический антракт между двумя трагедиями, входившими в сборник. Гейне рассказал историю любви — от ее зарождения в дни сияющей весны и до печального конца, когда поэт решает похоронить свою неудачу со скорбями и горестями на дне морском:
Дурные, злые песни,
Печали дней былых!
Я все похоронил бы.
Лишь дайте гроб для них.
А знаете, на что мне
Громадный гроб такой?
В него любовь и горе
Сложил я на покой.
Стихотворения «Лирического интермеццо» почти все короткие, в восемь или двенадцать строк. «Из своих скорбей великих я делаю маленькие песни», — писал Гейне и называл эти песни «коварно-сентиментальными».
И розы на щечках у милой моей,
И глазки ее незабудки,
И белые лилии, ручки-малютки,
Цветут все свежей и пышней…
Одно лишь сердечко засохло у ней!
Какой неожиданный конец для лирического стихотворения!
Такая насмешливая, ироническая концовка раскрывала смысл стихотворения, показывала непрочность капризной и жестокосердной любви. Поэт умел передать и горькое чувство разочарования, и трагедию одиночества:
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.
И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
Романтическая грусть, глубина чувства придавали поэзии Гейне особое, неповторимое обаяние. Он много говорил о непонятости и об одиночестве, а сердце поэта искало дружбы и подлинного товарищества.
Когда осень позолотила листья берлинских парков и все чаще стал сеять мелкий дождь, Гейне, охваченный тоской, решил навестить друга — Эвгена фон Брезу. Тот жил теперь в Польше и в каждом письме звал к себе Генриха.
Гейне пробыл несколько недель у Эвгена, в поместье его родителей. Быстро прошли дни сердечного и глубокого общения с другом, страдавшим от вынужденного безделья в деревенской глуши. Генрих видел роскошь шляхетских пиров, шелк и бархат польских магнатов и рядом с этим — жалкие деревни с глиняными домиками, крытыми соломой, бедных крестьян, гнущих спину перед своими панами. Все это угнетало поэта. Он понимал, что и за пределами Германии народ живет в нищете и трудится на других. Гейне задумал написать очерк о Польше. Он надеялся, что ему удастся высказать мысль об аристократии, как о жестокой и грозной силе, против которой должен выступить народ и в Германии и за ее пределами. Быть может, прусские цензоры будут милостивее к нему, если дело касается Польши. Свои наблюдения над жизнью и образом мыслей поляков Гейне тщательно записывал. Он отмечал глубокие патриотические чувства польского народа и его стремления к свободе. «Любовь к отечеству у поляков — великое чувство, в которое вливаются все прочие чувства, как река в океан, — записывал Гейне. — Если отечество — первое слово поляка, то второе его слово — свобода. Прекрасное слово! Но… свобода большинства поляков не божественная, вашингтоновская; лишь незначительное меньшинство, лишь такие мужи, как Костюшко, понимали и стремились распространить ее. Многие, правда, с энтузиазмом говорят об этой свободе, но не собираются освободить своих крестьян».
Из таких записей возник очерк «О Польше», который появился в «Собеседнике», значительно смягченный цензурой. Но и в таком виде он вызвал озлобление прусских аристократов. «Эта статья сделала меня смертельно ненавистным у баронов и графов», — признавался Гейне в письме к своему другу Зете.
Перед отъездом из Берлина Гейне подготовил новую книгу и решил передать ее издателю Дюмлеру. Она называлась «Трагедии вместе с «Лирическим интермеццо». Вернувшись в столицу, Гейне в январе 1823 года отправил рукопись Дюмлеру с письмом, где характеризовал свои стихотворения как «цикл юмористических песен в народном духе». Поэт добавлял, что «образчики их печатались в журналах и своей оригинальностью вызвали интерес, похвалы и горькие упреки… О своей поэтической ценности я, конечно, не могу судить. Замечу только, что поэзия моя пользуется необычным вниманием во всей Германии и что даже враждебная резкость, с которой о ней кое-где говорили, является неплохим признаком».
Дюмлер согласился напечатать книгу Гейне. Поэт переживал радостное чувство, читая корректуру; вносил исправления в отдельные строки, иногда менял последовательность стихотворений «Лирического интермеццо», добиваясь логического перехода от одной песни к другой. В литературных салонах Гейне выступал смелее, охотнее читал стихи, выслушивал похвалы, а порой и попреки. Некоторые не понимали его резких переходов от пафоса и возвышенного стиля к иронической шутке, насмешке над косностью быта, мещанской узостью, дворянским высокомерием. Во всяком случае, было ясно одно: Гейне стал заметным человеком в литературной среде Берлина. Круг его знакомых расширился. Он сблизился с Адальбертом Шамиссо, своеобразным поэтом и прозаиком. У Гейне было нечто общее с Шамиссо. Оба относились отрицательно к тем романтикам, которые искали свой идеал в прошлом. Познакомился Гейне с Ламот Фуке, автором фантастической повести «Ундина», с видным юристом Гансом, с другими учеными и писателями.
Гейне уже не нуждался в покровительстве критиков и посетителей салонов, он сам старался поддержать молодые таланты. Правда, это далеко не всегда удавалось поэту. Когда он принес драму Граббе «Готланд» в салон Рахели Фарнгаген и сказал ей, что потрясен силой драматурга, она не разделила восторга Гейне.
— Прошу вас, — сказала Рахель Фарнгаген, — унесите скорее эту рукопись. От нее веет таким ужасом, что я не смогу уснуть, пока она будет находиться в моем доме.
Гейне нашел в Берлине друзей, но были у него и враги, и не только в столице, но и во всей стране. Они зло нападали на его стихи и прозу, всюду видя враждебные им идеи. Католические листки упрекали Гейне в безбожии и в скрытом желании подорвать существующий порядок в Германии. По рукам ходило стихотворение Гейне «Приснилось мне, что я господь», где он едко осмеял берлинских чиновников и юнкеров. Поэт, вообразивший во сне себя богом, говорит другу Эвгену: