— Возьми это в награду за диплом и прежде всего поезжай на морские купанья. Надо избавиться от головных болей. У адвоката должна быть ясная голова.
…Так Гарри очутился в августе 1825 года на песчаном острове Нордерней, омываемом Северным морем. Издавна гам жили поколения рыбаков. Беспросветная нужда, голод, безудержный риск выхода в море на жалких челноках при бурной погоде — все это знал Нордерней многие десятилетия. Рыбаки погибали в борьбе с волнами; молодежь обычно отправлялась в плавание на иностранных купеческих кораблях и нередко находила себе смерть в открытом море. Часто в жалких лачугах оставалось лишь женское население. Остров был красив своеобразной, дикой и привольной красотой: белые песчаные дюны служили естественным заслоном от своеволия морской стихии, и солнце, песок и вода составляли единую симфонию величественной природы. Нашлись предприниматели, решившие превратить Нордерней в модный курорт. Они построили купальни на берегу, казино с красивым рестораном и танцевальным залом, домики для курортных гостей, заведение для морских ванн. Сюда приезжали на летний сезон прусские дворяне, надменные и внутренне никчемные, со своими женами, детьми и родственниками. Они валялись целыми днями на пляже, рассказывали сплетни, смеялись, курили, пили пиво, закусывали, а по вечерам шумели в казино и танцевали под визгливые звуки маленького оркестра. Местные жители, далекие от такой «цивилизации», с удивлением и любопытством смотрели на праздную жизнь приезжих и, наверно, в глубине души считали их дикарями.
Когда Гарри приехал на остров Нордерней, там стояли сухие, жаркие дни. Он проводил утренние часы на песчаном пляже, купался в море, и головные боли реже беспокоили его. Но Гейне раздражало шумное и суетливое общество, грубый смех и плоские шутки ганноверских офицеров, наводнявших пляж. Когда жара несколько спадала, Гарри шел на ту сторону острова, где ютились рыбаки. Он охотно беседовал с ними, вслушиваясь в их фризский говор, садился в лодку и вместе с рыбаком выплывал в открытое море. Хлесткая волна подбрасывала лодку, но гребец ловко справлялся с веслами и уверенно вел свой просмоленный челн вперед. Гейне подружился с одним из рыбаков, молодым парнем, красивым и крепким, пропитанным запахом рыбы и соли. Этот парень успел уже побывать на английском торговом судне во Франции и Дании, Испании и Португалии. Но отец моряка умер, и он вернулся на родной остров, чтобы никогда не покидать его. Парень был молчалив, но Гейне сумел найти в нем поэтический проблеск. Среди островитян-фризов сохранилось много старинных песен, легенд и сказаний. Эти люди были полны суеверия; они думали, что злые ведьмы насылают бури на корабли, а добрый дух — «хлопотун», защитник невинных душ матросов и пассажиров — старается их спасти от гибели. Вера в «хлопотуна» была так сильна, что еще лет сто назад на кораблях во время ужина матросы ставили для него лишний прибор и клали лучшие куски на его тарелку.
Гейне запоминал морские сказки, услышанные от рыбаков, и, гуляя по берегу, думал о великой истории человечества, связанной с морем. На берегах южных морей родились мифы о прекрасных греческих богах: о могучем царе богов и людей Зевсе, его жене Гере, дочери Афродите, вышедшей из пены морской на острове Кипре, о морском боге Посейдоне, морской богине Фетиде, родившей великого смертного героя Ахилла, о многих других богах, рожденных эллинской народной фантазией. По морским волнам неслись корабли греческих воинов, осаждавших Трою, и суда крестоносцев, завоевателей древнего Иерусалима.
Образы античного мира, средневековья, нового времени возникали перед поэтом, когда он бродил по морскому берегу или сидел на прибрежном песке, вслушиваясь в многоголосую музыку водной стихии. И ему казалось, что вот-вот из пучины вынырнет грозный морской бог с трезубцем или, резвясь, поплывут по волнам веселые нимфы, или вдруг на горизонте покажется страшное видение — таинственный корабль Летучего Голландца с распущенными парусами, обреченного вечно странствовать по морям. При встрече с другими кораблями оттуда пытаются передать пакет с почтой, но этих писем нельзя доставить, потому что они адресованы давно умершим людям — ведь Летучий Голландец и его экипаж давно потеряли счет времени.
Мысли и образы, рожденные Северным морем, воплощались в стихах, написанных в новой для Гейне манере. Переливчатые голоса моря, то бурного, то меланхолически-спокойного, не вмещались в обычные размеры и ритмы. Это были вольные стихи, подчиненные особой, внутренней гармонии слова. Плывя в челноке вокруг острова или лежа на палубе кораблика лицом кверху, Гейне как бы впитывал в себя звуки моря и краски солнечного заката.
Огненно-красное солнце сходит
Вглубь, в далеко шумящее,
Серебром окаймленное море;
Воздушные тучки, прозрачны и алы,
Несутся вслед; а напротив,
Из хмурых осенних облачных гряд,
Ликом грустным и мертвенно бледным
Смотрит луна; а за нею,
Словно мелкие искры,
В дали туманной мерцают звезды.
Буря на море, где «все кипит и свистит, трещит и ревет в сумасшедшем доме звуков», рождает у Гейне новое стихотворение:
Беснуется буря,
Бичует волны.
А волны ревут и встают горами,
И ходят, сшибаясь и пенясь от злобы,
Их белые водяные громады,
И наш кораблик на них с трудом
Взбирается, задыхаясь,
И вдруг обрушивается вниз,
В широко разверстую черную пропасть.
О море!
Мать красоты, рожденной из пены,
Праматерь любви! Пощади меня!..
И вот наступает штиль. Сверкают золотые чешуйки на водной глади, безбрежно широкое ласково пенится море. Гейне записывает:
Тишь на море! Ярким светом
Дали водные залиты,
И в уборе зыбком судно
След зеленый оставляет.
У руля улегся боцман
И храпит, на брюхе лежа,
А у мачты чинит парус
Весь смолой покрытый юнга.
Щеки грязные не могут
Скрыть румянца, и тоскливо
Рот сведен, тревоги, муки
Полон взор его прекрасный.
Тут же рядом разъяренный
Капитан стоит: — Мошенник! —
Он кричит. — Да ты из бочки
У меня стянул селедку!
Тишь на море! Над волнами
Рыбка умная всплывает
И, в лучах головку грея,
Плещет хвостиком игриво.
Неожиданно на рыбку
Чайка вниз летит стрелою
И, с добычей легкой в клюве,
В высь лазурную взмывает.
Из стихотворений самых различных — от философских до жанрово-бытовых — складывался цикл «Северное море». Гейне писал и прозаический очерк под тем же названием. Здесь в легкой и, казалось бы, безобидной форме курортной корреспонденции содержались глубокие мысли о литературе и политике, религии и философии. Вращаясь в кругу немецких мелких дворян и даже владетельных особ, главным образом смещенных с тронов бурным вихрем времени, Гейне подшучивал над тем, что Германия, породившая столько князей, «всегда была конским заводом государей»: «Страшно подумать, какое множество миниатюрных деспотиков должны мы, немцы, кормить. Если даже эти князья уже не держат в руке скипетра, то все же они держат ложку, нож и вилку и едят отнюдь не овес, да и овес обошелся бы дорого».
По вечерам, когда курортное общество собиралось в казино, проводя время в салонных разговорах и танцах, молодой доктор прав Генрих Гейне был нарасхват. Его остроумие, живой и общительный характер, умение скрыть даже колкость в изящной светской оболочке делали его желанным в этом обществе, столь чуждом ему по духу. Гейне шутил, смеялся, слушал бесконечные разговоры о породистых собаках, лошадях и предках и тут же мысленно рисовал карикатуры на этих напыщенных и ничтожных людей. Впрочем, и здесь Гейне нашел нескольких более тонких и образованных собеседников. К их числу принадлежала княгиня Сольмс-Лих, посетительница салона Фарнгагенов. Она была горячей почитательницей стихов покойного лорда Байрона и читала наизусть отрывки из его «Чайльд-Гарольда». Однажды на прогулке она сказала Гейне:
— Знаете, господин доктор, я вас считаю единственным последователем Байрона.
— О нет, — с живостью ответил Гейне, — я его страстный почитатель, но не последователь! Во мне совсем нет английского сплина, и моя горечь идет от желчных орешков моих чернил.
— Но у вас столько яда! — сказала княгиня.
— Согласен, — ответил Гейне, — но это только противоядие от укуса тех змей, которые еще угрожающе притаились в развалинах старых замков и католических соборов…
IV. Годы странствий
Снова Гамбург
Был рождественский вечер 1825 года. Гарри, зябко кутаясь в шерстяной шарф, сидел за столом в комнате сестры, жившей в Гамбурге. Он писал в Люнебург Рудольфу Христиани, как всегда, кратко и вместе с тем обстоятельно. Образным языком поэта сетовал Гейне на свое пребывание в Гамбурге. «Дорогой Христиани! Скверная здесь жизнь. Дождь, снег и слишком много еды. И я очень зол. Гамбург днем — большая бухгалтерия, а ночью — большой кавардак…»
Неопределенность положения мучила Гейне. Адвокатом он не стал и уже не собирается стать им. Почему? Он сам не мог объяснить это точно. «Все теперь думают, — писал он Христиани, — что я остаюсь здесь для адвокатства! Но я знаю меньше, чем кто-либо, что я здесь стану делать. Ты только не думай, что я бездельничаю, — напротив, где бы я ни находился, я пишу стихи. Следующую замечательную песню я сочинил вчера вечером. Разве она не изумительна? Но для того чтобы ты с этим согласился, мне нужно действительно ее написать, что я и делаю:
Они любили друг друга,
Но встреч избегали всегда
Они истомились любовью,
Но их разделяла вражда.