За дверью опять стояла его тётя.
— Проснулся ты наконец? — произнесла она требовательно.
— Почти, — ответил Гарри.
— Вот и пошевеливайся! Пойди, пригляди за ветчиной на плите. И не вздумай пережарить — в Дадлечкин день рождения всё должно быть идеально!
Гарри тяжело вздохнул.
— Что там ещё? — взъярилась через дверь тётя.
— Да нет, нет, ничего…
У Дадли день рождения. Как он мог забыть? Гарри медленно поднялся с постели и начал шарить вокруг в поисках носков. Пара отыскалась под кроватью, он стряхнул с них паука и надел. К паукам Гарри давно привык — в чулане под лестницей их было полно, а спал он именно в чулане.
Одевшись, он прошёл через прихожую на кухню. Обеденный стол ломился под грудой подарков. Похоже, новый компьютер, который Дадли давно требовал, в этой груде присутствовал — как, впрочем, и второй телевизор, а также гоночный велосипед. Зачем Дадли понадобился велосипед, Гарри понять не мог — Дадли был очень толст, и единственным физическим упражнением, которое он выносил, было кого-нибудь поколотить. Гарри служил ему самой любимой мишенью для подобных упражнений, но поймать его Дадли удавалось нечасто. Гарри бегал очень быстро, хотя по нему этого было не скажешь.
Может быть, тут сказывалось проживание в чулане, но для своих лет Гарри всегда рос маленьким и щуплым. А выглядел он, как правило, ещё меньше, чем был на самом деле, потому что всю одежду, которая ему доставалась, он донашивал за Дадли, а тот был его толще в четыре раза. Лицо у Гарри было узкое, коленки узловатые, волосы чёрные, а глаза — ярко-зелёные. Круглая оправа очков, которые он носил, была во многих местах залеплена клейкой лентой и еле держалась — последствие бесчисленных ударов по носу, полученных от Дадли. Пожалуй, единственное, что Гарри в своей наружности нравилось — это тоненький шрам на лбу в форме молнии. Шрам этот был у него всегда — по крайней мере, так ему казалось, и как только он научился задавать вопросы, он сразу же попытался узнать у тётушки Петунии, как он его получил.
— В автокатастрофе, когда погибли твои родители, — ответила она. — И нечего задавать дурацких вопросов.
Не задавать вопросов — вот первое правило жизни в доме у Дурсли, которое он выучил.
Дядя Вернон зашёл на кухню в тот момент, когда Гарри переворачивал на сковороде ветчину.
— Причесался бы! — буркнул он вместо приветствия.
Не реже чем раз в неделю дядя Вернон громко изрекал, глядя поверх своей газеты, что Гарри давно пора стричься. Гарри готов был поспорить, что он провёл в парикмахерской больше времени, чем все остальные мальчики из его класса, вместе взятые, но всё напрасно — волосы его всё равно росли так, как им хотелось, то есть во все стороны.
К тому времени, как на кухне появился Дадли со своей матерью, Гарри уже дожаривал яичницу. Дадли был очень похож на дядю Вернона. У него было огромное розовое лицо, чуть-чуть шеи, маленькие водянистые голубоватые глазки и густые светлые волосы, плоско облегающие его крупную толстую голову. Тётя Петуния частенько приговаривала, что Дадли похож на ангелочка; по мнению Гарри, он был похож на поросёнка в парике.
Гарри уместил тарелки, полные яичницы с ветчиной, на обеденном столе — с большим трудом, поскольку места там оставалось в обрез. Дадли тем временем пересчитывал подарки. Лицо его помрачнело.
— Тридцать шесть, — промолвил он, глядя на отца и мать. — На два меньше, чем в прошлом году.
— Но ведь ты ещё не посчитал подарок от тёти Маргариты, милый — вон он, под той большой коробкой от мамочки и папочки.
— Ну вот, тогда тридцать семь, — сказал Дадли, багровея.
Гарри, подметив первый признак надвигающейся серьёзной истерики, принялся быстро заглатывать свою порцию ветчины — на случай, если Дадли снова захочется опрокинуть стол.
Тётя Петуния, должно быть, тоже почуяла неладное, и быстро прибавила:
— А когда мы будем сегодня в городе, мы купим тебе ещё два подарка. Ладно, цыпочка? Ещё целых два подарка. Тогда всё будет хорошо, верно?
Дадли задумался. Это ему давалось явно нелегко. Наконец он медленно выдавил:
— Значит, у меня будет тридцать… Тридцать…
— Тридцать девять, золотце, — закончила за него тётя Петуния.
— Ага, — Дадли тяжело плюхнулся на стул и цапнул ближайший к себе свёрток. — Ну, ладно.
Дядя Вернон хмыкнул.
— Этот парень, он своего не упустит — весь в отца. Молодцом, Дадли!
Он потрепал Дадли по затылку.
Тут зазвонил телефон, и тётя Петуния вышла поговорить в гостиную. Гарри и дядя Вернон остались наблюдать, как Дадли срывает обёрточную бумагу с гоночного велосипеда, видеокамеры, радиоуправляемой модели самолёта, шестнадцати новых дисков с играми для компьютера и нового видеомагнитофона. Не успел он добраться до золотых наручных часов, как тётя Петуния вернулась — она выглядела сердитой и озабоченной одновременно.
— Плохо дело, Вернон, — сказала она. — Миссис Фигг сломала ногу. Она сегодня его взять не сможет.
С этими словами последовал резкий кивок головой в сторону Гарри.
Дадли в ужасе широко распахнул рот, а у Гарри сладко ёкнуло в груди. Каждый год в день рождения Дадли родители брали его и кого-нибудь из его приятелей с собой в город — кататься на аттракционах, обжираться гамбургерами и смотреть кино. И каждый год они оставляли Гарри одного — то есть наедине с миссис Фигг, выжившей из ума старушенцией с соседней улицы. Гарри её терпеть не мог. Весь её дом насквозь провонял тушёной капустой, и миссис Фигг всегда заставляла его разглядывать вместе с ней альбом с фотографиями всех кошек, которых она держала за всю свою жизнь.
— Ну, что? — промолвила тётя Петуния, злобно глядя на Гарри, словно он это нарочно подстроил.
С одной стороны, Гарри понимал, что ему должно быть жаль миссис Фигг и её сломанную ногу, но когда он напоминал себе, что он теперь ещё целый год не увидит портретов Мурки, Бубенчика, Снежка и Пушка, жалость куда-то испарялась.
— Может, позвоним Маргарите? — предложил дядя Вернон.
— Не говори ерунды, Вернон, она его не переносит.
Семья Дурсли часто обсуждала Гарри таким образом — как будто его не было в комнате, или, вернее, как будто он принял форму чего-нибудь противного и вдобавок глупого, что понять их никак не могло, к примеру, слизняка.
— А как насчёт этой твоей, как её… Ивонны?
— Да в отпуске она, на Майорке, — огрызнулась тётя Петуния.
— Я могу остаться здесь, — с надеждой подал голос Гарри (ему светило наконец-то посмотреть по телевизору те передачи, которые он хотел увидеть, а может быть, и до компьютера дело дойдёт…)
Тётя Петуния поглядела на него так, как будто она только что проглотила целый лимон.
— Чтобы тут от дома камня на камне не осталось? — прорычала она.
— Да не взорву же я его, — начал было Гарри, но его уже никто не слушал.
— Вообще-то, мы могли бы прихватить его в зоопарк, — медленно произнесла тётя Петуния. — Оставить в машине…
— Э, нет, машина новая, я не пущу его там сидеть одного…
Дадли принялся громко рыдать. На самом деле он вовсе не плакал — уже много лет в этом не было никакой надобности — но он знал, что если скривить лицо и зареветь, то мамочка сразу же сделает всё, что ему нужно.
— Дадлечкин, душечкин, не плачь, мамочка не позволит ему испортить твой самый главный день, — запричитала она, заключая его в свои объятья.
— Я… не… хочу… ч-ч-чтобы… он… ехал! — вопил Дадли, не забывая в промежутках громко и фальшиво всхлипывать. — Он всегда, всегда всё портит!
После чего он высунулся из-под маминого локтя, поглядел на Гарри и нагло ухмыльнулся.
Но тут как раз прозвенел входной звонок. «Боже мой, они уже приехали!» — всплеснула руками тётя Петуния. Секунду спустя в дом чинно вошли Пирс Полкисс, лучший друг Дадли, и его мать. Пирс был скорее сухощавый, а лицо у него напоминало крысиную морду. Когда Дадли кого-нибудь бил, Пирс обычно выкручивал им руки за спину. Дадли в момент перестал притворяться, что он плачет.
А через полчаса Гарри, всё ещё не смея верить своему везению, уже сидел на заднем сидении машины в компании Дадли и Пирса и впервые в жизни ехал в зоопарк. Его тётя и дядя так и не смогли придумать, куда его можно было бы деть, но перед отъездом дядя Вернон отвёл его в сторону.
— Значит так, предупреждаю, — сказал он, наклонившись так, что его багровое лицо пришлось почти вровень с лицом Гарри, — да, предупреждаю: если ты ещё что-нибудь такое откинешь, если хоть пикнешь — не вылезешь из чулана до самого Рождества, понял?
— Я буду себя очень хорошо вести, — сказал Гарри. — Честно-пречестно…
Но было ясно, что дядя Вернон ему не поверил. Ему вообще никто не верил.
Дело было в том, что вокруг Гарри постоянно случалось что-то странное, и объяснять, что он-то сам тут был ни при чём, было совершенно бесполезно.
Однажды, когда тёте Петунии окончательно надоело, что Гарри всегда возвращается из парикмахерской в таком виде, как будто он там вовсе не был, она взяла кухонные ножницы и обкорнала его почти налысо, оставив только чёлку — «чтоб только было чем прикрыть этот ужасный шрам», как она выразилась. Дадли, глядя на него, обхихикался до икоты, и Гарри потом всю ночь не мог заснуть, живо представляя себе завтрашний день в школе, где над ним и так-то смеялись из-за очков и одежды, сидящей мешком. Однако, поднявшись наутро, он с удивлением нашёл все свои волосы на прежнем месте — в точности там, где они были перед стрижкой тёти Петунии. За это он отсидел в чулане неделю, тщетно пытаясь объяснить, что он как раз не мог объяснить, как ему удалось так сделать.
Другой раз тётя Петуния хотела заставить его влезть в отвратительный старый свитер Дадли — бурый с оранжевыми помпонами. Чем сильнее она за него тянула, стараясь просунуть голову Гарри в ворот, тем меньше он становился, пока наконец не сжался до кукольного размера, так что даже ей стало ясно, что Гарри в него засунуть не удастся. Тётя Петуния решила, что свитер, надо полагать, сел от стирки и, к огромному облегчению Гарри, его не наказали.