– Мерлинова борода, Том! – взвизгнул Дивангард. – Семь! Одно убийство – и то плохо! И вообще… разорвать душу – уже преступление… но на семь частей…
Дивангард очень разволновался, смотрел на Реддля так, словно никогда прежде не видел его отчетливо, и явно жалел, что вообще согласился на разговор.
– Наша дискуссия, конечно, – пробормотал он, – носит чисто гипотетический характер, так ведь? Научный…
– Да, сэр, разумеется, – быстро ответил Реддль.
– И все-таки, Том… пожалуйста, не болтай о нашей беседе… вряд ли кому понравится, что мы обсуждали окаянты. Видишь ли, в «Хогварце» эта тема под запретом… Думбльдор здесь особенно строг…
– Я буду нем как рыба, сэр, – пообещал Реддль и ушел, но Гарри успел увидеть его лицо, искаженное гримасой безумного счастья, совсем как в тот миг, когда он узнал, что он колдун, – счастья, которое почему-то не красило его точеных черт, но, напротив, лишало их человечности…
– Спасибо, Гарри, – тихо произнес Думбльдор. – Пойдем…
Когда Гарри вернулся в кабинет, директор уже садился за стол. Гарри тоже сел и стал ждать, что скажет Думбльдор.
– Я давно мечтал раздобыть это свидетельство, – наконец заговорил тот. – Оно подтверждает, что я прав, но также показывает, сколько нам еще предстоит сделать…
Гарри вдруг заметил, что бывшие директора и директрисы все до единого проснулись и прислушиваются к их разговору; один толстый красноносый колдун даже вытащил слуховой рожок.
– Итак, Гарри, – продолжал Думбльдор. – Ты, конечно, понимаешь все значение того, что мы слышали. Примерно в твоем возрасте, плюс-минус несколько месяцев, Том Реддль готов был сделать все мыслимое и немыслимое, дабы обрести бессмертие.
– Сэр, так вы считаете, ему удалось? – спросил Гарри. – Он создал окаянт? И поэтому не умер, когда пытался убить меня? Где-то у него был спрятан окаянт? И сохранился фрагмент души?
– Фрагмент… или больше, – проговорил Думбльдор. – Ты же слышал, о чем спрашивал Вольдеморт: он хотел узнать, что бывает с колдунами, которые создают более одного окаянта; с теми, кто так жаждет избежать смерти, что готов совершать много убийств, снова и снова рвать душу на части и сохранять их в разных, отдельно спрятанных окаянтах. Насколько мне известно – уверен, что и Вольдеморт об этом знал, – никто никогда не разделял душу более чем надвое. – Думбльдор мгновение поразмыслил, а затем произнес: – Четыре года назад я получил некое доказательство того, что Вольдеморт расщепил свою душу.
– Где? – поразился Гарри. – Как?
– Его предоставил мне ты, – ответил Думбльдор. – Дневник Реддля, из-за которого вновь открылась Тайная комната.
– Я не понимаю, сэр, – сказал Гарри.
– Хоть я и не видел Реддля, вышедшего из дневника, но по твоему описанию понял, что с подобным феноменом прежде не сталкивался. Чтобы обычное воспоминание мыслило и действовало по собственной воле? Высасывало жизнь из девочки, в чьи руки попало? Нет, в дневнике явно таилось что-то очень зловещее… осколок расщепленной души, я почти в этом не сомневался. Дневник был окаянтом. Но вопросов по-прежнему возникало не меньше, чем ответов. А больше всего меня озадачивало и тревожило то, что дневник, похоже, замышлялся не только как хранилище, но и как орудие.
– Все равно ничего не понимаю, – сказал Гарри.
– Он действовал так, как положено окаянту, – иными словами, надежно хранил фрагмент души владельца и, без сомнения, препятствовал его смерти. В то же время было очевидно: Реддль хотел, чтобы дневник прочитали, чтобы осколок его души завладел другим человеком, а чудовище Слизерина вырвалось на свободу.
– Наверное, чтобы его дело не пропало зря, – предположил Гарри. – Ему хотелось показать, что он – наследник Слизерина, а в то время как еще ему было показать?
– Совершенно верно, – кивнул Думбльдор. – Но ты пойми, Гарри: Вольдеморт специально предназначал свой дневник для некоего будущего ученика «Хогварца», а значит, с замечательным равнодушием относился к драгоценной частичке своей души, спрятанной в том блокноте. Ведь профессор Дивангард объяснил: окаянт нужен, чтобы тайно сохранить фрагмент души в безопасности. Нельзя его бросать где попало, его могут уничтожить – что в результате и произошло: благодаря тебе не стало одного фрагмента души Вольдеморта… И его небрежное отношение к окаянту показалось мне крайне зловещим. Это означало, что он создал – или хотел создать – несколько окаянтов, тогда потеря первого уже не столь губительна. Я не хотел в это верить, но иначе картина теряла смысл… Затем, два года спустя, ты сообщил мне, что в ночь, когда Вольдеморт вернул себе тело, он сказал приспешникам нечто крайне существенное и страшное: «Я, кто дальше других ушел по дороге, ведущей к бессмертию». Так ты передал его слова. «Дальше других». Мне показалось, что я, в отличие от Упивающихся Смертью, понимаю, о чем он говорил. Он имел в виду окаянты, во множественном числе, Гарри, чем, по моим сведениям, не мог похвастаться ни один колдун до него. Тем не менее это вписывалось в мою теорию: с годами лорд Вольдеморт все больше терял человеческий облик, и подобная метаморфоза могла объясняться только тем, что он исковеркал свою душу сверх пределов, условно говоря, обыкновенного зла…
– То есть, убивая других, он стал неуязвим? – спросил Гарри. – А почему, раз уж он так стремился к бессмертию, нельзя было создать или украсть философский камень?
– Именно это, как мы знаем, он и пытался сделать пять лет назад, – ответил Думбльдор. – Полагаю, однако, что по ряду причин философский камень привлекал лорда Вольдеморта куда менее, нежели окаянты… Эликсир Жизни действительно продлевает существование, но пить его надо регулярно; вечно, если добиваешься бессмертия. Следовательно, Вольдеморт всецело зависел бы от Эликсира, и если б тот кончился, или его отравили, или украли философский камень, Вольдеморт умер бы, как умирают все люди. Не забывай, он – одиночка. Мне думается, любая зависимость, пусть даже от Эликсира, для него невыносима. Разумеется, чтобы вырваться из того кошмарного полусуществования, на которое он обрек себя, попытавшись тебя убить, Вольдеморт готов был пить что угодно, но только ради возвращения своего тела. Я убежден, что после этого он возлагал надежду на окаянты: ему требовалось лишь обрести человеческий облик. Понимаешь, он ведь уже был бессмертен… или близок к бессмертию, насколько это вообще возможно для человека… Но сейчас, когда ты раздобыл нам это принципиально важное воспоминание, мы сделали еще шаг к разгадке неуязвимости лорда Вольдеморта – никому еще не удавалось подойти к ней так близко. Ты слышал его слова: «Не лучше ли, не надежней умножить число фрагментов? Например, семь – самое могущественное волшебное число…» Семь – самое могущественное волшебное число. Да, полагаю, идея семигранной души очень привлекала Вольдеморта.
– Он создал семь окаянтов? – потрясенно проговорил Гарри. Некоторые портреты ахнули от ужаса и негодования вместе с ним. – Но ведь они могут быть спрятаны по всему свету… зарыты… невидимы…
– Рад, что ты осознаешь масштабы нашей задачи, – спокойно отозвался Думбльдор. – Но для начала, Гарри, окаянтов не семь, а шесть. Седьмой осколок души, пусть донельзя изуродованный, обитает в возрожденном теле Вольдеморта. Благодаря этому фрагменту длилось его призрачное существование в изгнании; без него Вольдеморт попросту лишился бы своего «я». Этот осколок – его последний оплот; в него тот, кто хочет убить лорда Вольдеморта, должен целить в последнюю очередь.
– Хорошо, пускай шесть окаянтов, – сказал Гарри в некотором отчаянии, – все равно, где их искать?
– Ты забываешь… один ты уже уничтожил. А я уничтожил второй.
– Правда? – разволновался Гарри.
– Абсолютная, – ответил Думбльдор и поднял почерневшую руку. – Кольцо, Гарри. Кольцо Ярволо. Знай, что на нем лежало чудовищное проклятие. Если б не мои, прости за нескромность, выдающиеся таланты и не своевременная помощь профессора Злея, которую он оказал мне, когда я вернулся в «Хогварц» со страшной раной, я бы сейчас не рассказывал тебе эту историю. И все же, по-моему, высохшая рука – не чрезмерная плата за одну седьмую души Вольдеморта. Кольцо больше не окаянт.
– Но как вы его нашли?
– Ты ведь знаешь, что я уже очень давно задался целью выяснить как можно больше о прошлом Вольдеморта. Я много путешествовал по местам, где он когда-то бывал, а на кольцо наткнулся среди развалин дома Монстеров. Очевидно, едва Вольдеморту удалось запечатать в перстень фрагмент своей души, он больше не захотел носить его на пальце и, защитив множеством сильнейших заклятий, спрятал в лачуге, где когда-то жили его предки (правда, Морфина под конец переправили в Азкабан). Он же не подозревал, что в один прекрасный день я приду к этим руинам и начну искать магические тайники… Но праздновать победу рано. Ты уничтожил дневник, я – кольцо, однако, если наша теория о семи фрагментах верна, остается еще четыре окаянта.
– Которые могут быть чем угодно? – уточнил Гарри. – Старыми консервными банками или, я не знаю, бутылками из-под зелий?..
– Ты сейчас говоришь о портшлюсах, Гарри, – это их полагается маскировать под обыкновенные невзрачные предметы. Но чтобы лорд Вольдеморт хранил свою драгоценную душу в консервной банке? Ты забыл, что я тебе показывал. Вольдеморт всегда обожал трофеи и ценил вещи с великим магическим прошлым. Его гордыня, вера в собственное превосходство, твердая решимость оставить ослепительный след в колдовской истории – все это наводит на мысль, что к выбору окаянтов он подошел с неким тщанием и предпочел предметы, достойные подобной чести.
– В дневнике не было ничего особенного.
– Дневник, как ты сам сказал, служил доказательством того, что Вольдеморт – наследник Слизерина; я уверен, он придавал дневнику колоссальное значение.
– Хорошо, сэр, а другие окаянты? – спросил Гарри. – Вы представляете, что это может быть?
– Могу лишь догадываться, – ответил Думбльдор. – По уже названным причинам я склонен полагать, что лорд Вольдеморт должен был предпочесть вещи, сами по себе обладающие известным величием. Поэтому я рылся в прошлом Вольдеморта, искал свидетельства того, что поблизости от него пропадали такие артефакты.