Рыжая макушка Мии шевельнулась у него на плече, и Эштон едва заметно покачал головой, чтобы ее не потревожить. Ассистентка вернулась за стойку и скрылась за большим плоским экраном. Она подходила к ним с одной и той же сочувственной белозубой улыбкой каждые десять минут: по регламенту Центра Сновидений персонал не должен оставлять без присмотра клиентов, которые ждут результатов первичного обследования.
Когда Эштон добрался до Центра Сновидений, Мия уже ждала его в приемной.
Она была совершенно прозрачной – настолько, что цвет ее кожи сливался со стеной, и вся она казалась просто россыпью медных веснушек и несколькими мазками рыжей с зеленым краски, небрежно положенной прямо поверх штукатурки.
Глаза у нее были закрыты: ассистентка сказала, что при сильном головокружении так легче справиться с тошнотой. Вместо обычной офисной одежды на ней была легкая пижама того же нейтрального цвета, что и стены в приемной. Одежду делали специально для Центра Сновидений из особого материала, поглощавшего весь спектр аппаратного излучения в момент Переноса.
Он подошел и сел рядом. Мия, не открывая глаз, нащупала его плечо щекой и замерла, положив руки ему на колени. Даже сквозь одежду Эштон чувствовал жар ее щеки и ладоней – но не остального тела, как будто дурацкая пижама поглощала не только аппаратное излучение, но и саму Мию, ее тепло и дыхание.
– Качает, как на крыше, – со вздохом пробормотала она, и Эштон невольно улыбнулся.
Они приехали на озеро, как только Ави исполнился год и он перестал плакать в аэрокреслах. В прогнозе был сильный ветер и дождь, но это был единственный день перед длинными выходными, когда у Эштона почти не было пациентов. На выходные они должны были поехать к его родителям, и Мия сказала, что перед этим им надо надышаться свободой и радостью. Она так и сказала – «надышаться свободой и радостью», как будто они собирались провести длинные выходные в тюрьме, и Эштон впервые по-настоящему разозлился на нее – тем сильнее, что в глубине души был с нею совершенно согласен.
Выбравшись из модного района жилых небоскребов, старенькое аэротакси нырнуло в низкие облака и поползло на северо-западную окраину мегалополиса, иногда обливаясь мелким занудным дождем. Мия держалась за аэрокресло, в котором посапывал Ави, и упорно молчала, глядя на серую хмарь за окном. Эштон, насупившись, листал бессмысленные окошки в коммуникаторе и с каждой минутой всё сильнее жалел, что вообще согласился ехать.
Когда они добрались наконец до озера, дождя уже не было. Среди рваных облаков то и дело вспыхивало солнце, освещая смятую ветром поверхность воды, похожую на жатый шелк. Зависшее высоко над водой аэротакси ощутимо раскачивалось при каждом порыве ветра. Даже из окна смотреть на всё это было холодно, но ни один из них уже не был готов отступить. Мия скинула обувь, открыла люк и, цепляясь платьем за края круглого отверстия, полезла на крышу. Эштон медленно расшнуровал ботинки и аккуратно поставил на пол, слушая, как по крыше аэромобиля стучат голые Миины пятки, и почти надеясь, что ей надоест его ждать и она спрыгнет в воду сама.
Он все-таки вылез наверх. Мия сидела на краю крыши, обняв коленки и уткнувшись в них подбородком. Ветер надувал ей платье, хлопая им, как парусом; испугавшись, что ее сейчас сдует в воду, Эштон быстро шагнул к ней, ловя непослушную ткань руками. Тогда Мия обернулась к нему – впервые с тех пор, как они вышли из дома, – и сказала:
– Как-то страшно.
Ветер бросил ей в глаза горсть ее же рыжих кудрей, и она зажмурилась, наморщив нос в беззащитной детской улыбке. Эштон опустился рядом и обнял ее, крепко прижав к себе вместе с хлопающим на ветру платьем. Она потерлась щекой о его плечо, отплевываясь от прилипших волос.
– Мы же не обязаны прыгать, – сказал Эштон. – Можем просто посидеть здесь, а потом уехать.
Он почувствовал, как Мия покачала головой у него на плече.
– Ты не понимаешь, – сказала она. – Мы должны.
– Кому? – с профессиональным занудством спросил Эштон.
– Дурак, – сказала Мия, пихнув его локтем в бок. – Себе, кому же еще.
Порыв ветра накренил аэротакси, и они крепче прижались друг к другу. Вся поверхность озера под ними была покрыта мелкими острыми волнами, как мутноватым битым стеклом.
– Раньше я ничего не боялась, – тихо сказала Мия. – А теперь…
Она слегка повернула голову, и Эштон сразу понял – верней, почувствовал, – что она смотрит сквозь крышу аэромобиля вниз, в салон, туда, где в своем эргономичном кресле по-прежнему спал Ави.
Он нащупал под платьем тонкую щиколотку и тихонько сжал. Мия вздохнула.
– Неужели теперь всё изменится?
Она выпрямилась и посмотрела на Эштона. В ее перепутанных ресницах блестело солнце, а глаза были точно такого же цвета, как беспокойное озеро под ними. Прижав ее к себе, Эштон почувствовал, как это озеро бьется ему прямо в солнечное сплетение.
– Всё будет хорошо, – сказал он, и Мия улыбнулась ему в рубашку. – Просто держись за меня, и всё.
– Ты меня не отпустишь? – спросила она, подняв на него глаза, в которых было видно и ее, и аэротакси, и озеро до самого дна.
– Никогда в жизни, – ответил он.
И они прыгнули.
– Заключение готово, – ассистентка улыбнулась ровными белыми зубами и показала на дверь у себя за спиной. – Вы можете пройти в кабинет.
…Потом они еще много раз приезжали на озеро – вдвоем или вместе с Ави. Он рано научился плавать и всё время просился прыгнуть вместе с ними, изматывая их обоих гундежом, который начинался на выходе из дома и не прекращался, пока они вытрясали песок из мокрых волос и загружались в аэротакси, чтобы ехать обратно. В конце концов Эштону пришлось пообещать, что, когда Ави исполнится пять, они прыгнут с ним вместе.
– Только не с такой высоты, – строго сказала Мия. – Иначе можно сильно удариться о воду. Аэротакси опустится пониже, и вы спрыгнете вместе с папой, хорошо?
Весь следующий год Ави ходил за ней, выясняя, что значит «пониже». В какой-то момент, потеряв терпение, Мия рявкнула, что это вдвое меньше, чем десять метров, а если она еще хоть раз услышит что-нибудь в этом духе, то они вообще никуда не поедут, пока Ави не исполнится восемнадцать и он не получит право ездить в аэротакси без родителей.
После этого вопросы прекратились. Мия всегда умела сказать последнее слово в спорах с сыном – в отличие от Эштона, который на всё соглашался, доводя ее этим до исступления. Мия считала, что Ави капризный и избалованный, но Эштон понимал, что он просто никогда не забывал ни одного обещания – ни своего, ни чужого. Поэтому, когда ему исполнилось пять и они снова приехали на озеро, Ави тщательно проследил, чтобы альтиметр в аэротакси показал точно пять метров, вылез на крышу и встал рядом с Эштоном, крепко держа его за руку.
– Вашу супругу можно поздравить, – бодро произнес розовощекий толстяк в нейтральном комбинезоне. – Она получила номер.
Эштон уставился на него, не очень понимая смысла слов. Ему даже показалось, что толстяк перешел с паназиатского на язык незнакомой национальной микрокультуры, но умный интерфейс кабинета молчал, не выдавая перевода.
Толстяк погладил себя по блестящей лысине и продолжил:
– Хорошо, что вы пришли сразу, по первым симптомам. Иногда к нам приходят, когда до Переноса остается дней пять-шесть и никаких особых альтернатив уже нет. А у вас еще четырнадцать дней, – он бросил быстрый взгляд на электронные часы-календарь над дверью кабинета. – Вернее, тринадцать с половиной.
Толстяк обращался исключительно к Эштону. С тех пор как Эштон подписал документы, необходимые для принудительного лечения в клинике реабилитации суицидальных состояний, Мия как будто стала его биологическим продолжением, лишенным права самостоятельного голоса. Эштон много раз хотел заказать аннулирующий документ, но для этого надо было снова приехать в клинику на обследование, а Мия – это он знал совершенно точно – не хотела и не могла туда возвращаться.
Теперь она сидела рядом, не издавая ни звука. Эштон повернулся к ней, ожидая провалиться в бездну ужаса между перепутанными ресницами, но глаза у нее по-прежнему были закрыты.
– Сейчас вашей супруге сделают укол стабилизатора, – сказал толстяк, прикасаясь пальцами к экрану, – и мы сможем обсудить все варианты. Но прежде всего я хочу, чтобы вы понимали: получение номера – это не приговор. Наоборот, это уникальный шанс получить ментальное и даже биологическое бессмертие.
Одна из боковых стен бесшумно разъехалась, пропустив невысокую девушку в нейтральном комбинезоне с герметичным пластиковым кейсом в руках. Подойдя к Мие, она ловким движением вскрыла кейс, вытащила медицинский пистолет и заправила в него одну из четырнадцати ампул с серебристым раствором, похожим на лак для ногтей.
– Это стабилизатор сознания, – сказала она, придерживая левой рукой затылок Мии, но обращаясь при этом к Эштону. – Он помогает снять симптоматику при получении номера. Укол действует в течение суток.
Девушка наклонила голову Мии, приподняла ей волосы и уперла медицинский пистолет в ложбинку у основания черепа.
– Колоть надо вот сюда, лучше в одно и то же время.
Она нажала на кнопку, вынула из пистолета пустую ампулу и аккуратно упаковала вместе с пистолетом обратно в кейс.
– Эффект будет почти сразу, – сказала девушка, отдавая кейс Эштону. – Никаких противопоказаний нет. Ваша жена сможет жить полноценной жизнью до самого Переноса.
– А ребенок? – вдруг спросил Эштон. – Мы ждем ребенка.
Толстяк и девушка быстро переглянулись. Толстяк доверительно наклонился к Эштону.
– Перенос, как вы понимаете, осуществляется индивидуально. Если ваша супруга использует номер, ее беременность придется прервать.
Эштон взглянул на Мию, словно боясь, что она тоже это услышит. Мия сидела с закрытыми глазами и мягко улыбалась внутрь себя.
– Это исключено, – Эштон повернулся к толстяку, чтобы не видеть эту ее улыбку. – Ребенка надо сохранить в любом случае.