Внутри шевелился ее ребенок. Мия попыталась нащупать головку, или пятку, или что-нибудь, за что можно было держаться, пока ему не перестанет быть страшно и неудобно, пока он не успокоится и не уснет. В зале кричали люди; многие сползли на пол, закрывая лицо руками. Мия сидела, тихонько покачиваясь из стороны в сторону, и баюкала свой толкающийся живот. Я с тобой, малыш. Не бойся, я никогда никуда не денусь. Я здесь, с тобой.
Под вспыхнувшими софитами даже Калипсо выглядела растерянной. Она обернулась к Дереку, пошатнувшись на тонких шпильках.
– Насколько я понимаю, – медленно произнесла она, – кто-то из этих… существ – ваша супруга?
– Та, которую убивают, – кивнул Дерек. – И кроме меня, на Гарториксе у нее никого нет.
– Вы пока еще не Гарториксе, – Калипсо слегка улыбнулась, и Мия впервые заметила, что чешуя на ее длинном вечернем платье переливается фиолетовым и зеленым. – Откуда вы знаете, что именно это ваша жена?
– Ниоткуда, – Дерек пожал плечами и вдруг поднял голову и посмотрел прямо на Мию – так, словно с самого начала знал, где она сидит. – Ты просто решаешь, что это твоя жена, и всё. Как в тот день, когда вы обменялись согласием.
Его взгляд снова был бесцветным и цепким, как тогда, когда она впервые увидела его в «КК» сквозь серебристые пары грэя. Он явно хотел ей что-то сказать, но внутри всё никак не успокаивался ребенок, и Мия в конце концов отвернулась, машинально взглянув на табло.
Над зеленой и серебристой колонкой горела цифра: девять с половиной миллиардов.
Не веря своим глазам, Мия смотрела, как они превращаются в десять, потом в десять сто и в десять сто пятьдесят.
Счетчик остановился на десяти миллиардах и ста шестидесяти четырех миллионах зрителей. В ту же секунду свет в зале погас, и над Ареной разнесся торжественный голос Калипсо Скай:
– По итогам голосования… номер с правом Переноса в течение пяти дней… получает…
Громкий хлопок под куполом заставил зал вздрогнуть. Сверху посыпалось серебристое конфетти – прямо на голову ослепленному софитами Дереку, и чистый стальной голос Калипсо пронзил пространство насквозь, от пола до потолка.
Калипсо пела, на глазах переставая быть женщиной. Это тоже было частью представления – финальная трансформация в гротескного двойника победителя. Длинные белоснежные волосы упали к ее ногам, обнажив гладкий блестящий череп с острыми мальчишечьими скулами и широкие мужские плечи под тоненькими бретельками платья. Само платье переливалось зеленым и серебристым, подчеркивая плоскую грудь и узкие бедра Калипсо, которые раньше скрывала волна волос. Длинные руки с рельефными бицепсами и большими ладонями раскрылись навстречу дронокамерам, роившимся над Ареной, и огромный голос андрогина, лишенный пола и возраста, заполнил Селесту, заставив ее завибрировать.
Под куполом снова зажглось табло с финальными цифрами. Разница между серебристой и зеленой колонками была в четырнадцать тысяч голосов. Это были те, кто подключился и забыл проголосовать или просто смотрел Лотерею одним глазком, не желая участвовать в корпоративной торговле чужими эмоциями. Процент этих зрителей увеличивался с каждым миллиардом подключений; после восьми миллиардов он становился статистически значимым резервом для финального буста – при условии, что в кульминации происходило нечто по-настоящему грандиозное.
«Я знала, что так получится», – прошептала Мия, но ее никто не услышал.
Под заключительные аккорды песни ассистенты убрали с Арены инвалидный модуль, в котором дергалась и плясала Кайра. В полумраке было трудно понять, плачет она или смеется. Мия наклонилась вперед и вздрогнула, наткнувшись на взгляд Эмбер, полный обжигающей ненависти.
Мия смотрела на нее, не в силах отвести глаз. Эмбер приоткрыла рот и старательно, по-ученически, прошептала одними губами:
– Чтоб. Ты. Сдохла.
Не могу, неизвестно кому вдруг сказала Мия, вжимаясь в кресло, и отчаянно замотала головой. Не могу, у меня ребенок.
Усилием воли она перевела взгляд на Арену – туда, где на Дерека, пристегнутого к специальному креслу, уже надевали датчики для получения номера. Церемония проходила в прямом эфире и была финальной точкой трансляции: миллиарды зрителей должны были убедиться в том, что их голос действительно изменил чью-то жизнь.
Калипсо наклонился к Дереку, пробежав крепкими длинными пальцами по его небритой щеке и шее.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он, заботливо улыбаясь.
– Хорошо, – растерянно произнес Дерек. – Только голова кружится…
Калипсо кивнул, и один из ассистентов подошел к креслу сзади, держа наготове пистолет с ампулой стабилизатора.
– Поздравляю, Дрейк Холуэлл, – вкрадчивый голос Калипсо наполнил огромный зал и повис в воздухе, как серебристое облако грэя. – Вы получили номер. Когда бы вы хотели совершить свой Перенос?
Дерек слегка повернул голову и посмотрел наверх – мимо лица Калипсо, склонившегося над ним, мимо бьющих прямо ему в глаза студийных софитов. Дронокамеры, зависшие в воздухе, проследили направление его взгляда, и над Ареной появилось голографическая проекция рыжеволосой женщины с тремя ярко-зелеными прядями, скрученными в тугие пружины. Легкое платье колыхалось вокруг нее от сквозняков, словно она лежала на мелководье в ленивом теплом прибое.
Перепутанные ресницы женщины задрожали, и Мия с удивлением увидела, что она плачет, прижимая ладони к пока еще небольшому животу.
Эпилог
Иногда мне кажется, что всё это просто сон, только я никак не могу проснуться. Но потом хондровые деревья обступают меня, пульсируя теплыми жилами, набухшими красной смолой, я чувствую, как пружинит под лапами пористая земля, и мне снова становится хорошо. Здесь, в лесу, я почти не замечаю тумана, сквозь который смотрю на мир.
Туман застилает мне взгляд всегда – кроме тех моментов, когда приходится убивать. Тогда всё становится ослепительно четким – на короткое время, лишь для того, чтобы забрать чью-то жизнь, сохранив при этом свою.
До того, как пришел туман, мне не приходилось убивать так часто и много. У меня были другие занятия. Здесь, в лесу, я почти вспоминаю их, потому что туман отступает, превращаясь в холодный клочок непонятно чего, забившийся глубоко под рёбра. Я знаю, что этот клочок уже несколько раз спас мне жизнь, но не понимаю, чего он хочет. Зачем я ему. Почему он не отпускает меня на волю. Зачем стремится назад, в город, пахнущий металлом, испражнениями и смертью. Он хочет вернуться туда, но здесь, под зеленым небом, лежащим на красных кронах, я сильнее, чем он. Во всяком случае, пока.
С хрустом разгрызаю нежные косточки птенца. Это последний; головы двух других уже обглодали шайры, перебирая паучьими лапками и светя во все стороны россыпями небольших бледно-желтых глазок. Шелковистые перья разбросаны по прогалине; через несколько дней их заберет земля, впитывающая всё, что не может расти и двигаться. Обескровленная туша самца глока пойдет на корм дхартхам: я уже чувствую запах гниения, пробивающийся из-под пурпурно-сизого оперения.
За деревьями мелькает бело-голубой силуэт. Он ничем не пахнет и не оставляет следов; может, поэтому не считает нужным скрываться. У него есть палка, похожая на копье, но он еще ни разу не воспользовался ею по назначению, предпочитая скрести одним концом землю. От этого звука у меня поднимаются гребни, и в горле рождается угрожающее рычание. Мне хочется догнать его и вцепиться зубами в глотку, но он предусмотрительно не подпускает меня на расстояние, достаточное для броска, перемещаясь от дерева к дереву быстрее, чем я успеваю сгруппироваться.
Он следует за мной повсюду. Мои гребни, которые белое солнце делает ярко-зелеными, в тени хондров практически неразличимы. Я знаю, как регулировать температуру тела, чтобы чешуя отражала поменьше света, сливаясь с густой листвой. Но силуэт каким-то непостижимым образом всё равно находит меня – всякий раз, хотя я забираюсь всё глубже в лес, туда, где даже серокожие рогатые нгоны не могли бы меня найти. При его приближении туман у меня под ребрами оживает, и я чувствую липкие холодные ручейки, расползающиеся во все стороны из брюшины. Тогда я бросаюсь вперед, подняв гребни и пытаясь дотянуться до него хвостом, – но силуэт ускользает, мелькая за деревьями и маня за собой. Он преследует меня – или это я преследую его, наворачивая круги по хондровой роще, из которой он не дает мне выбраться.
В конце концов я сдаюсь и иду за ним – послушно, как за своим нгоном, только что не мурлыча. В наступивших багровых сумерках силуэт выводит меня на лесную прогалину, и запах металла и смерти едва не сбивает меня с ног.
Три деревянные конструкции увязают в пористой красной земле. Через несколько дней земля проглотит их без остатка – как почти проглотила два полуобглоданных трупа в нелепой металлической чешуе, лежащих неподалеку. Над тем, что торчало из чешуи, хорошо потрудились дхартхи: их узкие шестипалые следы видны между узловатыми корнями хондров. Еще один труп лежит за деревьями. Отсюда его не видно, но приторный запах гниющей плоти стоит в воздухе, смешиваясь с сухими листьями и пряной смолой хондра.
Ощетинившись гребнями и держа наготове хвост, я крадучись пересекаю прогалину. Дхартхи – ночные звери, но голод и обилие тухлого мяса может выгнать их из пещер и днем. Каждая из них в отдельности не представляет угрозы для хищника вроде меня, но, сбившись в большую стаю, они становятся смертоносными.
Где-то рядом есть еще трупы, не впитанные землей. Я иду на запах гниения, следя за бело-голубым силуэтом: он держится слева и немного сзади, на самой границе зрения, как песчинка, которую я никак не могу вытряхнуть из глаза.
Вместе мы выходим на прогалину поменьше. Два больших полых панциря с высохшими хитиновыми лапками уже наполовину погрузились в землю. Рядом с ними торчат вросшие в землю мешки, наполненные застывшей смолой хондра. Лесная живность дочиста выскребла панцири, не побрезговав даже ядовитой подгрудной железой. Я чувствую, как туман у меня в подбрюшье поднимается вместе с незнакомой холодной мыслью: их можно было законсервировать и продать на запчасти. Э