вал Пумпуру валюту, когда и сколько — теперь не помню, и он привозил мне мохер, который всегда оставлял в условном месте, недалеко от нефтепорта. В последнее время у меня стало плохо со здоровьем, потому в деревню сам езжу редко. Нитки передавал одному знакомому, которого знаю по кличке «Мастер» и у которого есть мотоцикл с коляской. Но он потерял совесть, запрашивая каждый раз все больше комиссионных. Поэтому во вторник поехал в Ужаву к своей двоюродной сестре Сильве Калнынь я оставил у нее две пачки мохера, которые она обещала продать по пятнадцати рублей за моток.
Вопрос: чего я во вторник делал в доме шестнадцать по улице Селгас. Отвечаю: ничего не делал, только искал Гунтиса Пумпура, он там живет во флигеле на верхнем этаже. Но его не встретил. Когда второй раз приехал, у дверей увидел милицейскую машину и дальше не пошел, потому что думал, не за Пумпуром ли. Был у него также вечером в понедельник. Он дал мне чемодан с шерстью, хотел еще дать, но я столько нести не захотел. Поэтому во вторник приехал на машине. В понедельник, когда поднимался по лестнице, видел неизвестного мужчину, выходившего из квартиры, из которой — не помню. Воротник пальто у него был поднят, на лестнице было темновато, но думаю, узнал бы его при встрече. Лицо показалось мне знакомым, но я не присмотрелся, я тоже не хотел, чтобы меня узнали.
На вопрос, скупал ли я корпуса радиоприемников «Сикура», чистосердечно признаюсь, что мне принадлежит приемник «Сикура», который полгода назад я купил в комиссионке, но моряки мне никогда не предлагали, потому что на них нельзя заработать. Батарейки еще не менял и в нутре у него не копался.
Вопрос: знаком ли я с Артуром Румбиниеком. Признаю, что первый раз в жизни слышу это имя и предъявленную фотографию также вижу первый раз. С Эмилем Мендерисом в компании бывал, играли в карты, мне известно про его связь с Сильвой, но ничего больше об этом сообщить не имею. Нового директора комиссионного магазина никогда не встречал.
О том, как провел конец дня в понедельник, могу сообщить следующее: из дому вышел около четырех часов, потому что хотел до пяти часов поспеть в нефтепорт и встретить моряков, возвращающихся из Канады. Это могут подтвердить Виктор Загайло и Адам Тирелис, в доме у которого мы ужинали и говорили о последних международных событиях. Поэтому я немного опоздал и к Пумпуру пришел около девяти часов. Он был уже навеселе и до двенадцати часов ночи не отпускал меня. Время помню хорошо, потому что по радио играли гимн, когда я укладывал его спать.
Правильность всех этих сведений подтверждаю собственноручной подписью.
Сведения, сообщенные Яункалну знаменитым вентспилсским коллекционером, были намного меньше по объему, но зато важнее по существу. Да, последнюю свою корреспонденцию он отнес на почту в понедельник вечером, когда вывел на прогулку собаку. Это было ровно в половине одиннадцатого, он хорошо помнит, потому что проверил свои часы по настенным в помещении междугородного телефона, он еще спросил, не получены ли марки какой-либо новой серии. Оказалось, имеется новый юбилейный блок, которым он наверняка мог бы порадовать своего пражского корреспондента. И хорошо, что он еще не успел бросить в ящик это письмо. В то время, когда он наклеивал только что купленные марки, вошел мужчина в коричневом плаще с поднятым воротником и в кепке. Филателист обратил на это внимание, потому что угрожающе зарычал его пес. Мужчина бросил в почтовый ящик письмо и сразу же ушел. После этого коллекционер отправлял свои остальные письма.
— Скажите, товарищ Козловский, — спросил Яункалн, — вы узнали бы этого мужчину, если бы мы вам его показали?
— Отчего нет? Правда, Рексис сделал бы это еще лучше. Уж если он кого невзлюбит, так на всю жизнь, но бедняга еще не научился разговаривать... Нельзя ли еще раз поглядеть на ваше удостоверение? Вы в самом деле из милиции?
Рассеяв свои сомнения, Карлис Козловский отворил дверь комнаты. До этой поры разговор происходил в передней, где карие глаза боксера Рексиса неотступно следили за каждым движением Яункална.
— Вы уж не обессудьте, но мы, филателисты, должны соблюдать меры предосторожности. Одного в Риге даже убили из-за коллекции. Вы, наверно, не представляете себе, какова ценность этих альбомов с почтовыми марками. У меня, конечно, нет таких уникальных экземпляров, как красно-коричневая марка острова Святого Маврикия или Вольного Орана, но кое-что из отмеченного в каталогах брака, опечаток и изъятых из обращения выпусков имеется. Иностранные коллекционеры платят за такие марки по нескольку тысяч долларов. И вывезти марки намного проще, чем золото или драгоценные камни... У меня есть все серии, выпущенные в Латвии, — коллекция перешла ко мне от деда, а он начал собирать ее чуть ли не в конце прошлого века. Может, хотите взглянуть?
— В другой раз — с большим удовольствием, — Яункалн стал поспешно прощаться. — Значит, договорились, через несколько часов я вам позвоню.
Не только марки, но даже предложение осмотреть сокровища гробницы Тутанхамона не смогло бы отвлечь Яункална от выполнения задания — так велики были чувство ответственности и желание поскорей увидеть Расму, которая, по всей видимости, минут пять как поджидала в кафе напротив почты. Через четверть часа туда явится Ева Лукстынь, и опять не удастся затронуть тему, которую можно развивать лишь наедине друг с другом. Тедис не собирался сказать девушке ничего особенного, просто ему хотелось еще раз почувствовать возникшее вчера во время танцев ощущение близости. Вчера впервые в жизни ему показалось, что кто-то проявляет искренний интерес к его взглядам, к его планам на будущее.
Тедис тоже умел серьезные проблемы обсуждать с модной нынче иронической улыбкой, перекидываться остротами, но иногда ведь хочется быть естественным, не пугаться слов, которые постепенно начинают исчезать из языка его сверстников. Одним из таких слов было «любовь», его даже в книгах почти перестали употреблять и вслух произносят только под покровом темноты...
Расма была отнюдь не в элегическом настроении. Она даже не дала Тедису с ней поздороваться прочувствованным рукопожатием, а с ходу задала вопрос:
— Он признался?
— Ты глубоко ошибаешься, если продолжаешь считать убийцей очарованного тобой Чипа.
— Тогда, выходит, я зря убила на него вечер. А в портовом клубе показывали новую французскую кинокомедию.
— А наш танец? — напомнил Тедис.
— Дай огня! — попросила Расма, взяв в рот супердлинную американскую сигарету. Затянувшись, она сочувственно спросила:
— Вы опять остались с носом, да?
— С твоим отцом просто невозможно потерпеть неудачу. У меня такое впечатление, что он всегда все знает наперед... по крайней мере на сутки раньше других работников милиции. Я, кажется, все отдал бы за возможность хоть год поработать под его руководством.
— Недавно ты говорил совсем другое.
— Тогда я вашу семью так близко еще не знал.
— Только не следует пересаливать! В халате и шлепанцах идеалы теряют свою привлекательность...
— Не кощунствуй. Если бы вы не приехали, следствие еще и сейчас не вышло бы из тупика.
— Благодарю за множественное число. По-видимому, опять смогу быть полезна, иначе разве мне была бы оказана честь посидеть в кафе с таким выдающимся криминалистом?
— Твой рассказ о мытарствах Евы мне очень помог. Как ты говорила — скользкий как угорь? Это подходит разве что Иманту, ведь более скользкого человека, чем директор комиссионки Имант Гринцитис, трудно себе представить. Он, даже вися на крючке, и то норовит вывернуться... Если Ева опознает его на фотографии — все концы будут в наших руках!
Поняв, что интересует Яункална, Ева Лукстынь покраснела, но вскоре овладела собой. И когда увидала фото Гринцитиса, то вспыхнула благородным гневом:
— Каков негодяй! Человек занимает такую большую должность, а ведет себя как последний гангстер!
Волдемар Страупниек не спал и трех часов, но, выпив черного кофе, присланного ему в термосе Ренатой Зандбург, почувствовал себя заново родившимся.
Вполне сносный вид был и у Эмиля Мендериса. Виктория — ее нельзя было слишком долго держать в неведении о случившемся — принесла чистую сорочку, электробритву и письмо: в нем она, наверно, впервые в жизни назвала Эмиля дорогим муженьком и употребляла другие ласковые выражения. Разумеется, Мендерис понимал, что ураган еще впереди, но панический страх исчез.
— Я вас очень прошу не смешивать две абсолютно разные вещи, — сказал следователь. — Ваши отношения с женой и с Сильвой Калнынь нас не интересуют, поскольку никто не обвиняет вас в неуплате алиментов или двоеженстве. Это вопрос чисто моральный. Отпало также и обвинение в отравлении Румбиниека, — у вас есть алиби. Я даже полагаю, что после этого разговора мы сможем вас отпустить, только дадите подписку о невыезде. Разумеется, до суда; это уж он определит, в какой мере ваши преступные действия, я имею в виду заранее подписанные вами бланки документов, помогли аферистам... А теперь расскажите о своих отношениях с Имантом Гринцитисом.
— Директора я знаю еще с того времени, когда он работал в радиомагазине. Вместе сидели на совещаниях, вместе подписывали разные обязательства — до него я ведь три месяца исполнял обязанности директора комиссионного магазина. Но кто-то наверху, наверно, шепнул насчет Сильвы, и поставили Гринцитиса. Он в первый же день предложил не совать нос друг другу в дела, но уже через неделю знал обо мне всю подноготную — как малыша звать, сколько денег отвожу Сильве, как выкручиваюсь, чтобы зарплату всю до копейки отдавать жене... Мои побочные доходы невелики. Поверьте, все, что вы видели у меня дома, заработано Викторией. За каждую луковицу тюльпанов она ведь получает по пятнадцать копеек. Потом огурцы и...
— Ясно! — Страупниек в данный момент не был расположен философствовать о выгодах огородничества. — Какой компромисс он предложил?