Вот, Том, какая я двужильная.
Обнимаю Вас и Юлию.
1991 год
3 января 1991 г.
Дорогая Алла!
Я спешу – поэтому можешь устать от моего почерка.
Но думаю про тебя довольно часто в эти дни, и как-то кажется невероятным, что вы были здесь.
Это было в какое лето? Прошлым? И действительно сидели там в ресторане в последний день твоего пребывания в Кембридже, и т. д. и т. д.
Мы слышали об опасной ситуации там в СССР, насчет демократии, и боимся – но в это время наши «лидеры» занимаются Арабским заливом, и мы все боимся, что война будет.
Почему ты не пишешь? Не получила мое последнее нечеткое письмо? Я тогда был в очень философском настроении. Может быть, из-за этого не отвечала!
Сегодня иду в библиотеку, чтобы работать над моей болгарской книгой, – по пути зайду в этот банк, который мы посетили вместе в твой последний день здесь. Все, кажется, в порядке там.
Постарался звонить тебе в Рождество, но ваша линия была занята. Постараюсь еще раз, когда-нибудь. Какие времена лучшие, чтобы достичь вас?
Желаю тебе и твоим «С Новым годом!».
Р.S. У тебя есть планы приехать сюда? Скажи! Пиши!
23 января 1991 г.
Дорогой Том, здравствуйте!
Я Вам не писала не потому, что я Вас не вспоминаю каждый день, а потому что писать из Москвы бесполезно – письма не доходят даже внутри страны – а другой оказии у меня не было.
Сейчас мы в Чехословакии: Прага, Брно, Братислава – у нас тут гастроли. И хоть сейчас здесь к русским, вернее – к советским (не делая различия «кто – кто») – относятся очень плохо (что имеет, конечно, под собой большие основания), но наши гастроли проходят с успехом. Во-первых, «Таганка» (наш театр) всегда была у советских опальной, а во-вторых, спектакли действительно хорошие. Мы привезли сюда два: «Бориса Годунова» (где я играю Марину Мнишек) и «Живого» (по деревенской повести Можаева «Из жизни Федора Кузькина»), где я не занята.
В Москве сейчас очень сложно жить. И материально и духовно. Я пока не пользуюсь кредитной картой и не беру деньги со счета, потому что мне кажется, что основные трудности у нас впереди. И в том числе – главная – голод. И потом я надеюсь, что, может быть, там на моем счету вырастут проценты, если не тратить эти деньги. Обхожусь пока тем, что по мелочи зарабатываю на гастролях, и кое-какие посылки с оказией присылают друзья из Европы.
Том, если у меня вдруг возникнет необходимость в наличных деньгах и занять мне будет не у кого, то я Вам пришлю из Москвы телеграмму такого содержания: «Я вас жду», и Вы постарайтесь с оказией, с верным человеком, передать мне, предположим, тысячу долларов (думаю, что для билета в Европу будет достаточно). Но только прошу, чтобы ни Вы в письме, ни Ваш посланник в телефонном разговоре в Москве не упоминали об этих деньгах. О них никто не должен знать. Кроме Вас и меня. Это важно. Вы поняли? У нас могут быть в этом смысле очень трудные времена.
К сожалению, поездка в Америку у меня пока не предвидится. Может быть, Вы похлопочете обо мне у вас: может быть, Роберта прокрутит вариант с «Поэмой без героя» Ахматовой, чтобы я читала русский оригинал, а кто-нибудь из ваших актеров по-английски? Или можно было бы взять любого другого русского поэта. Недавно я провела вечер русской поэзии в Женевском университете по их приглашению для русской кафедры. Помимо студентов и преподавателей было много русских эмигрантов 1-й волны. Вечер прошел очень успешно. Они мне заплатили 1000 долларов, на которые я неделю отдохнула в Швейцарии.
Такой же вечер у меня был в Милане, но уже в театре Стрелера. Из публики мало кто понимал по-русски, и я с переводчицей договорилась, что она будет переводить мои пояснения об этих поэтах – прошло на «ура».
Это я Вам пишу в надежде заинтересовать Вас этой идеей для Вашего университета. Переводить что-то могли бы Вы. У Вас это очень хорошо получается, если вспомнить наше с Вами выступление у архитекторов. В этом вечере я могла бы читать Пушкина, Блока, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, Бродского, Высоцкого, Чухонцева, Пастернака.
Что еще я могла бы делать у вас? Мне давно хотелось поставить или со студентами, или с молодыми актерами «Вишневый сад» Чехова. У меня есть решение спектакля. И в Кембридже это могло бы быть. Как Вы думаете? Но без Вашей помощи мои идеи безнадежны. Меня хорошо знает Альма Лоу из Калифорнии, но я не знаю ее адреса, поэтому не могу ей написать. Ее телефон (914) 723… Может быть, Вы ей расскажете о моих идеях и она прокрутит где-нибудь это у себя? Так, может быть, на какое-то время с Божьей и Вашей помощью я бы оторвалась от гражданской войны у нас. Уезжать на постоянное жительство за границу я не хочу. Писать можно бесконечно, но боюсь, что толстый конверт не дойдет. Мой низкий поклон Вашей доброй жене. Скажите ей, что я до сих пор мою голову ее шампунем. Волос у меня после этого целая копна.
Во время гастролей в Чехословакии я очень ясно увидела намечающийся конфликт между Любимовым и Губенко, с одной стороны, и между частью труппы и Любимовым – с другой. Я во всех этих перипетиях, обсуждениях, недовольствах не принимала участия. И из-за своего характера – не влезать в актерские дрязги, и из-за того, что у меня была своя жизнь и в Праге. Там у меня были две хорошие подруги, которых мне в свое время подарила Нея Зоркая. Одна – Яна Клусакова – переводчица (кстати, переводила тогда и мою «Вторую реальность» на чешский). Я с ней ходила по театрам, смотрела знаменитую «Латерну Магику» и другие не менее интересные спектакли. Она сделала со мной интервью для местного театрального журнала, пригласила на радио, где мы с ней работали в прямом эфире часа полтора. У нее прелестный отдельный дом с садом и хорошая семья. Отсюда и бытовая опека надо мной.
А другая приятельница – Галя Копанева – киновед. У нее была маленькая квартирка в Старом городе, забитая книжками. Я как-то жила у нее летом в ее отсутствие, и вместо того, чтобы ходить по чудным улицам старой Праги, лежала сутками на диване и читала так называемую запрещенную литературу. С Галей, в свободное от спектаклей время, мы ходили в Дом кино и смотрели новые чешские фильмы. Я еще с 68 года, с Карловарского фестиваля, была влюблена в фильм «Ребенок Розмари» их сейчас знаменитого режиссера.
Так вот, я была в стороне от театра, тем не менее после спектаклей что-то записывала в свой дневник.
17 января
Прага. Любимов собрал нас у себя в номере: Губенко, Золотухин, я, Боровский, Жукова, Глаголин. Опять начал в своей агрессивной манере. Думаю подспудно, это раздражение против Николая Губенко. И хоть по сути с Ю.П. я согласна, но форма выражения надоела. Возражать ему в таком тоне бесполезно, а также что-то объяснить. Он не понимает, что происходит в России. Хвастливо и сердясь, что фронт «Память» поставил его в список уничтожения. Чушь! А если где-то и есть, то мало ли что. Володе – моему мужу – тоже, когда он гулял с собакой во дворе, подошли и сказали, что пойдут по подъездам и паспорта спрашивать не будут, так как здесь живут не «наши».
Потом Золотухин, Глаголин, Боровский верноподданнически перевели разговор на комплименты и воспоминания. Успокоили. Далее замечания мне и Золотухину – понимаю, что, как и сцена ночная с Гамлетом, сцена с Самозванцем – решающая.
Любимов говорит, что хочет ввести Петренко вместо Губенко. Боже! Другие ритмы. Это как Квашу в свое время хотели ввести вместо Высоцкого в Гамлете. Тоже абсурд.
28 января
Брно. Собрание. Опять. Начал Ю.П., как обычно, правда нудно. У него 2 интонации для нас – ор и усталость. Опять о пьянстве Бортника и Ко. Сколько можно! Ну, увольте. Это же бесполезно – «а Васька слушает да ест». Говорит, что боится (а я думаю, что не хочет) возвращаться в Москву, что якобы его там убьют. Я возразила, что опасности никакой нет, может быть, нет желания. Ю.П. сравнивает себя с Ельциным, что на него тоже были покушения. Это еще бабушка надвое сказала (там все темно, как у нас во власти). И опять о «министре» (не называет уже по имени), который улетел в Москву. Науськивает нас на него. Маша Полицеймако: «Ну, если вы не приедете, то так и скажите, чтобы нам знать, как быть». Ю.П. впрямую ничего не ответил. Его маленький сын Петя увидел пьяных артистов на 25-летии театра, испугался, а жена Катя не любит Россию и не хочет там жить. Глаголин – «бес»: и вашим и нашим. Все доносит Любимову, как тот хочет. Кончится, конечно, грандиозным скандалом. Труппа не на стороне Любимова.
Я в Монреале, в гостинице, – лежу и страдаю бессонницей. Кручу 49 программ телевидения и вдруг слышу… свой голос. И вижу американский фильм об Ахматовой с отрывками из нашего концерта в Бостоне к 100-летию Ахматовой. Причем кинохроника Ахматовой в фильме уникальная. Например, куски похорон в Комарове.
Мне как-то рассказывал документалист Семен Аранович – это был друг нашего дома, – как во время съемок фильма о Горьком он случайно узнал, что в Ленинград привозят гроб с телом Ахматовой.
Он говорил: «Я взял оператора, и рано утром мы поехали на аэродром. Была мартовская поземка, утренняя изморозь. Подъехал старый тупоносый автобус, из него вышли невыспавшиеся писатели в тесных, севших после химчистки, дубленках, – они приехали встречать тело Ахматовой. Я толкаю своего оператора: “Снимай!” Садится самолет, и по багажной квитанции писатели получают деревянный ящик, который потом не входит в автобус. Наконец втащили. Автобус едет в Союз писателей. Там панихида, народу немного. Выступает пьяная Берггольц. Мы снимаем. Потом – на следующий день, утром – панихида в церкви. Там отпевают не только Ахматову, а кого-то еще. Между тем появляется итальянское телевидение, и во время отпевания Ахматовой становится очень тесно. Я вижу своего оператора издали и только машу ему: “Снимай! Снимай!” Вдруг меня кто-то хватает за грудки и бьет спиной о клирос, летят пуговицы. А человек, перемежая матом, кричит: “Где вы были, трам-та-там, когда она была жива?! Что вы, как коршуны, налетели, когда она умерла! Перестаньте снимать!” Это Лев Николаевич Гумилев… День был мартовский, короткий. Все быстро погрузились в автобусы и помчались в Комарово – это в часе езды от города. Народу осталось мало. За окнами автобусов – опять мокрый снег и изморозь, кое-где уже проглядывает земля. Все черно-белое. Очень красиво. Приезжаем на комаровское кладбище. Там, среди сугробов, вытоптана дорожка к задней стене. Проходим гуськом. Дудин, Сергей Михалков что-то говорят. Гроб, как почти всегда бывает, не влезает в яму – его вталкивают. Потом писатели в темных пальто рассыпались по рыхлому снегу кладбища – пошли навещать своих. Мы снимаем, хотя уже темнеет. Наконец все уезжают. Мы курим, обговариваем, что успели снять, что – нет. Вдруг подходит человек, просит закурить. Его забыли. Это Гумилев. Назавтра я стал монтировать, получилось очень хорошо. А дня через два пришел в монтажную что-то доклеить и узнал, что фильм арестован. Из сейфа он исчез, где он – я так и не знаю».