Вечер Ахматовой. Может быть, потому, что я уже раньше выступала в этом Театре поэзии и знала, что туда приходят люди заинтересованные, я не волновалась. Взяла две книжки, привезенные в подарок Бродскому, и мы пошли.
…Сорок минут до начала концерта. Мы все сидим в пустом зале и ждем Бродского, который должен распределить, кто за кем выступает. А его нет. Наконец появляется. Устроитель подводит его ко мне, мы знакомимся, я ему протягиваю две книжки и говорю: «А вот это я вам привезла из Москвы». Он, как вчерашнюю газету, не глядя, кинул их куда-то за спину. Я подумала: «Ну, уж это слишком!» Он говорит: «Последовательность такая – сначала стихи читаются по-английски, потом по-русски. Все сидим на сцене, русские – я, Алла и Толя – слева, американцы – справа. В конце первого отделения – “Реквием”». Тут я встряла: «“Реквием” – сначала по-русски!» Он отвечает: «Нет-нет, как всегда, сначала по-английски». Я говорю: «Тогда я его не буду читать». Он снисходительно пожал плечами, но спорить было некогда… и сказал: «Хорошо!» И мы сразу ринулись на сцену. Переполненный настороженный зал. Много русских. Бродский читает Ахматову так же, как свои стихи, – поет, соединяет строчки. Чтение на слух монотонное, не подчеркивается ни мысль, ни метафора, ни подробность, не расставляются никакие логические акценты и не выделяется конец строфы, и только неожиданный обрыв на последнем слове, как спотыкание. Найман – по-другому, но тоже в основном поет. И мне вспоминается фраза Мандельштама: «Голосом работает поэт, голосом». Американцы читают по-разному. Одна актриса читает: «Звенела музыка в саду…» и последние строчки – «Благослови же небеса, / Ты в первый раз одна с любимым», – произносит с надрывом, почти со слезами. Дальше я по-русски читаю это же стихотворение как очень далекое воспоминание – еле слышный напев, прозрачно-акварельные краски… Зал зашевелился. Поняв, что зал хорошо реагирует на ранние ахматовские стихи в такой манере, следующая американка читает: «Сжала руки под темной вуалью…» так же прозрачно и легко, как и я в предыдущем стихе. Потом моя очередь. А я помню, что Ахматова со временем терпеть не могла это стихотворение. И тогда я, войдя в образ старой Ахматовой, надменным, скрипучим голосом, выделяя твердое петербургское «г», почти шаржируя, прочитала: «Сжа-ла ру-ки под те-мной ву-алью». Сажусь на место. Бродский мне – тем же голосом старой Ахматовой: «По-тря-са-юще…» В общем, когда я прочла «Реквием», английский вариант уже почти не слушали. Старалась я в основном для Бродского, играла перед ним Ахматову, как она мне представляется в разные периоды ее жизни.
После вечера был прием – «Party»…Бродского обступают пожилые американки, в «золоте», с вытравленными уложенными волосами, говорят пошлости, в основном – по-русски. Бродский, судя по разным воспоминаниям, не стеснялся отшивать. А тут – нет: слушает, улыбается, курит, пьет водку и все больше бледнеет.
Я подумала: «Уйду!» Подошла к нему и говорю: «Иосиф! Я ухожу и хочу вас поблагодарить за это приглашение. Но мне жаль, что вы бросили те две книжки, – я их купила в антикварном магазине и на нашей таможне перевозила их, спрятав на животе, потому что я их привезла вам в память об Илюше Авербахе, который мне о вас рассказывал». У него посветлели глаза: «Илюша Авербах! Нет-нет, эти книжки мне нужны, я обратил на них внимание, спасибо». Я, видя, что он потеплел, признаюсь: «Все последнее лето я зачитывалась вашими стихами». Он опять закрылся, как раковина. И тогда я, немного разозлившись, говорю: «Знаете, Иосиф! Я тоже терпеть не могу, когда после спектакля говорят пошлые комплименты, но когда говорят друг другу профессионалы – это другое. Ведь сегодня, простите, мы оба были просто исполнителями». – «Да-да…» – согласился он. После этого мы с Найманом еще неделю жили в Гарварде, Бродский опять не появлялся.
Наступило лето, и кто-то привез мне книжку стихов Бродского с надписью: «Алле Демидовой от Иосифа Demi-Dieu – с нежностью и признательностью. 9 июня 1990 года, Амхерст. Иосиф Бродский».
Роберта Ридер – странная, одинокая, в рваном пальто, хотя занимается Ахматовой и преподает русскую литературу в Гарварде. И Вида Джонсон, с которой меня познакомила еще в Москве Нея Зоркая. Вида – киновед, тогда писала книжку о Тарковском, пришла ко мне домой, расспрашивала об Андрее, и я ей подарила единственный мой экземпляр сценария «Белый день» – первоначальный вариант «Зеркала», где в основном было интервью с его матерью, а игровые сцены – вкраплением по ходу ее рассказа.
17 февраля
Прилетаю в Нью-Йорк. Меня никто не встретил. Телефонов знакомых Нью-Йорка и Бостона не взяла с собой. Денег мало. Что делать? Стою в растерянности. Рядом стоял поляк с сыном (встречал кого-то). Я объяснила свою ситуацию. Он оставил сына встречать, взял меня за руку, и мы пошли… Он подошел к какому-то окошку, спросил телефон Театра поэзии в Бостоне. Позвонил. Там сказали, что ждут меня только завтра (такую получили телеграмму из международного отдела ВТО), они тут же выслали по факсу билет, Яцек (так звали поляка) взял этот билет и проводил меня на местный terminal. Но Бостон не принимает самолеты из-за снега. Яцек передал меня какой-то пожилой паре из Гарварда и ушел. Я осталась с ними. Они возвращались из отпуска, были в Индии. Ждали несколько часов. Вместе ходили обедать за счет авиафирмы. В Бостоне они опять позвонили в театр, и меня наконец отвезли в прелестный гостевой дом в Гарварде. Найман был уже там. Мне дали комнату, в которой в свое время жил Солженицын.
18 февраля
В 15 ч. – назначена репетиция. Долго ждали Бродского. Пришел за 30 мин. до начала.
20 ч. – вечер Ахматовой. «Реквием» прошел хорошо. После прием.
19 февраля
15 ч. – интервью для американского ТV об Ахматовой. Читала куски «Реквиема» и что-то рассказывала.
17 ч. – встретилась с Робертой Ридер. Пошли в Синема-центр. Она познакомила меня с директором Влада Петричем. Он милый. Из Югославии.
18.30 – ужин с Робертой и Влада Петричем. Рассказала ему о своей подруге Татьяне Эльмонович, которая живет в Лос-Анджелесе, и о ее книге о Тарковском. Его институт зовется: Синема-центр (CАRРЕNТЕR СЕNТЕR). Он заинтересовался ее книгой, обещал помочь: она эмигрировала совсем недавно.
20 февраля
Гуляли с Анатолием Найманом после завтрака. Красота! Снег! Днем встретилась с Томом Батлером – местный профессор. Вечером – в гости к Бабенышевым. (Закрытый Алик и славная Наташа.) Я помню, как их провожали в эмиграцию и думали, что не увидимся никогда.
22 февраля
В 12 ч. – с Видой Джонсон. К ней домой. Особняк. У нее целая комната, набитая компьютерами. Она пишет книгу о Тарковском вместе с соавтором, который живет в Канаде, – пересылают друг другу написанные листочки по компьютеру. Чудеса. С ней вместе в ее университет. Пообедали в студенческой столовой. Все очень натурально и обильно: «шведский стол».
19 ч. – в кафе с Томом Батлером.
20 ч. – выступление перед молодыми архитекторами об устройстве новых театров.
25 февраля
Поехала с Бабенышевыми в Амхерст в гости к Вике Швейцер (родная сестра Михаила Абрамовича Швейцера). Она мне подарила свою книжку о Цветаевой. Сейчас пишет о Мандельштаме. Погуляли с ней в лесу среди сугробов – очень похоже на подмосковный лес. Она мне понравилась. Здесь, в Амхерсте, в одном из колледжей Иосиф Бродский преподает теорию стихосложения. Но сейчас он в отъезде. А я как раз подарила русские книжки 19-го века по философии стихосложения.
26 февраля
Утром в 11.50 – поезд в Нью-Йорк.
5 марта
В Москву.
В Москве 2-й год демонстрации на улицах. Нашла в записной книжке запись 4 февраля 1990 года: «В 12 часов дня от Парка культуры демонстрация по Садовому кольцу и улице Горького. Из окна вижу плакаты: “Фашизм не пройдет!”, “Политбюро в отставку!”. На каком-то транспаранте перечеркнутый магендовид. Шли до 3 часов. Ко мне из рядов демонстрантов зашел Боря Биргер с сыном Алешей и каким-то приятелем. Пили чай. Обсуждали ситуацию, смотрели в окно на площадь перед Моссоветом. Я вспомнила, когда в детстве мы жили на Балчуге, к нам тоже заходили знакомые после первомайской демонстрации попить чайку после длинных переходов. Но транспаранты, конечно, несли другие. Около телеграфа митинг. С утра я видела, как милиция ставила трибуны у Моссовета, но митинг прошел дальше. Боря сказал, что слышит с трибуны голос Маши Синявской (она приехала вчера из Парижа, на таможне отобрали все номера “Синтаксиса”). После 5-ти Боря и К° ушли продолжать митинговать. К вечеру народ шел обратно группами. Опять вижу транспаранты: “Межрегионалы, руки прочь от России!”. Что-то про Москву и Ельцина. Другая толпа пошла “к Ленину”. Кто-то с хриплой речью пытался задержать их. Все настроены очень агрессивно».
Когда-то я не могла смотреть американские фильмы из-за их внутренней агрессивной энергетики, о чем бы они ни снимались. Теперь к этому отношусь спокойнее, но американские фильмы по-прежнему не очень люблю.
20 июня 1990 г.
Том, здравствуйте! Спасибо за письмо и заботу. Очень обрадована Вашей душевной щедростью. У нас в России люди в основном закрытые. И Ваша бескорыстная помощь мне, понимаю, что и не только мне, удивляет.
Я сейчас в Италии. Во Флоренции. Приехали сюда играть «Федру». Гостиница в густом парке. Играем рядом. Когда возвращаюсь поздно после спектакля в гостиницу через парк, – немного страшно. Темно. И миллиарды светлячков. Говорят, это души умерших. Мальчики, с которыми я играю, сразу же отделились от меня, завели знакомства с belle итальянками и живут своей жизнью.
Переводчица Габриэлла дала мне свою машину, и я поехала в Пизу. Поднялась, конечно, на башню. Красота. Спускаться опасно. Вспомнила, как я поднималась на Вавилонскую башню в Ираке. Лестница без перил. Очень крутая, и когда поднимаешься вверх – смотришь только вперед, т. е. наверх, – а там серое небо. Наверху небольшая круглая площадка, правда, огороженная. Серое небо, серая пустыня и вдалеке золотые и голубые башни мечетей и минаретов. А когда спускаешься по крутым ступенькам, смотришь, чтобы не упасть, только под ноги, т. е. вниз. И вот земля ближе, ближе и наконец видишь уже маленькие камешки на ней и когда вступаешь на землю, ощущаешь ее тяжесть. Удивительно!