15 ноября 1993 г.
Том, здравствуйте! Пишу из Испании. Мы здесь на гастролях целый месяц. Возим спектакль «Таганки» «Преступление и наказание» по всем городам – были уже в Памплоне, в Витории, в Мадриде, в Гвадалахаре (наши актеры называют – на Гвадалахарщине, т. к. место похоже на Украину), в Бадахосе, в Касересе и т. д. и т. д. Том, перечисляю эти названия только потому, что звучат они по-русски божественно. Города прекрасные – везде остались старые крепости, соборы, мощенные булыжником улицы, красивые дома. Половину времени, конечно, сидим в автобусах – переезды по 5–6 часов. Иногда по видео в автобусе смотрим ужасные картины, типа «Терминатор-2». Устала, конечно, очень, но не ехать было нельзя – театральная дисциплина. Хотя театра «Таганка» практически уже нет. В Москве – дома – мы не играем. Идет суд из-за помещения. Сейчас у нас везде борются за собственность – делят землю, дома, фабрики, пароходы, институты и т. д. Поэтому Губенко – наш бывший актер и бывший министр культуры – хочет урвать у «Таганки» 3/4 помещения. История мутная и нехорошая, как если бы ваши дети судом отбирали у вас часть вашего с Юлией дома. Вообще атмосфера в Москве сейчас нехорошая. Вечером я боюсь выходить гулять с собакой во двор, а это ведь в самом центре города. Поэтому, может быть, и хорошо, что мы сейчас так много гастролируем. Кстати, я тут раза 2 воспользовалась при покупке кредитной карточкой – не потому что не было денег, а чтобы ее немного задействовать. Зарабатываем мы немного, но на жизнь хватает.
Вы получили мое письмо из Греции? Я его не сама отправляла, а попросила нашего режиссера Теодора Терзопулоса, а он человек забывчивый, мог письмо потерять.
Сейчас пишу во время спектакля – поэтому на такой плохой бумаге. У меня во 2-м действии много свободного времени. Я играю мать Раскольникова. Роль моя нелюбимая. Спектакль был сделан в 78-м году, и за эту роль я потом получила от Любимова Машу в «Трех сестрах». В моей книжке я, по-моему, пишу об этом. Кстати, сейчас в Москве снимают фильм по «Преступлению и наказанию», и роль матери играет Ванесса Редгрейв – очень хорошая актриса. Внешне я играю немного мать Ленина – т. е. мать убийцы. Убийцы с теорией – что написано пером, то потом вырубается топором. И в Париже в январе мы тоже будем играть этот спектакль и еще «Бориса Годунова». Для меня – в смысле творчества – гастроли невыгодные. Это жаль. Потому что в Париже я имела большой успех после «Вишневого сада» и в «Le Monde» была большая хвалебная статья обо мне Мишеля Курно – их лучшего театрального критика.
Сказать откровенно – театр и игра мне надоели. Я, наверное, переросла этот жанр. Мне все кажется в театре детской игрой. Но когда дома сижу долго без дела – скучно. Видимо, я где-то неправильно выбрала свою судьбу. Сейчас менять что-то, наверное, поздно.
Вот, Том, пожалуй, все. Надо идти на сцену – играть последний монолог сумасшествия – мать не выдержала напряжения и сошла с ума. Письмо тоже попрошу кого-нибудь отправить – сама не знаю, где и как. Впереди еще много городов – Valladolid, Albacete, Almanza, Toledo, – и 29 ноября летим в Москву. Весь декабрь в Москве.
Низкий поклон Юлии.
Как Ваша книга?
Пишите на Москву – может быть, дойдет. Обнимаю.
Р.S. Письмо, конечно, носила в сумке несколько дней – не знала, где и как купить марку. Мой французский здесь никто не понимает, а испанского я не знаю. Наконец узнала, что марка по-испански, оказывается, – sello.
После гастролей «Таганки» в Париже в 1977 году я каждое лето ездила по приглашению родственников Раисы Моисеевны Беньяш и жила у них по два месяца в их четырехкомнатной квартире в Нёйи. Там у меня была своя комната, они обо мне заботились, кормили, а я – свинья неблагодарная – воспринимала это как должное и только сейчас понимаю, как это было бескорыстно с их стороны. Что им Гекуба? У них были взрослые дети, которые жили самостоятельной жизнью. У Анатоля было какое-то турагентство рядом с Елисейскими Полями, а у его жены Норы – маленький магазинчик постельного белья около Лионского вокзала. Каждое утро, в каком бы состоянии они ни были – грипп не грипп – они уезжали на свою «работу». «Зачем? – спрашивала я Нору, старую больную женщину. – Посидите дома, там же есть продавщица». – «Если я сегодня не поеду туда, завтра мне совсем не захочется этим заниматься», – отвечала она и ехала на своем маленьком «Пежо» через весь Париж. Дисциплина. Они ушли из жизни друг за другом в конце 90-х годов, и я стала жить в Париже у своей подруги.
Однажды мы с Анатолем пошли на бега в Булонский лес. Поскольку у него была своя лошадь, мы сидели на трибуне для избранных. А рядом с ней – небольшой круг, куда выводят лошадей для показа перед заездом. Мы проигрывали. Тогда я говорю: «Боби́ (он Анатоль, но мы его звали так), это из-за меня. Я всегда проигрываю».
Я подозревала, что азартна, но у меня не было серьезного повода это проверить.
Как-то во времена ранней «Таганки» мы с Николаем Робертовичем Эрдманом – завсегдатаем ипподрома – после репетиции пошли на бега. Там провели целый день, и я проиграла все, даже то, что заняла. И остановиться не могла.
Потом, много лет спустя, в Довиле и Виши, в те времена, когда мы знали о рулетке только из Достоевского, я попадала в знаменитые игорные дома и ставила там небольшие деньги. И каждый раз неудачно. Значит, поняла я, когда я пытаюсь вмешаться в игру случая, то всегда проигрываю. И если на гастролях все садились за карты, я тоже садилась и тоже всегда проигрывала. Но сам процесс игры мне очень нравился.
И вот с Боби́ мы на бегах в Булонском лесу.
В один из перерывов к нам подошел пожилой человек с помятым, изношенным, но аристократическим лицом. Мы познакомились. Он говорил по-русски. Они с Боби́ обсудили бега, потом я услышала, что этот Вова́ заработал много денег, продав куда-то партию кофе. Когда он ушел, я спросила о нем Боби́. «Ну, Алла, вам грех не знать. Это сын Кшесинской от великого князя Романова, брата вашего царя, – Владимир Романовский».
Мы поставили на ту лошадь, которую посоветовал Вова́, и все вместе проиграли. Осталось два заезда, и я сказала: «Попробуем разделиться». И пошла к кругу, где лошадей готовили к заезду. Смотрю, стоит Бельмондо – хозяин лошади, идущей в забег. В серой тройке, сером цилиндре, одна рука в брюки. Я подумала: «О, эти мне актерские замашки…» и вычеркнула его лошадь (эта лошадь, кстати, потом пришла одной из последних).
Я стала рассматривать лошадей как абитуриентов театрального института. Вижу, идет одна взмыленная, гарцующая, словно сейчас побежит и выиграет. Я думаю: «Нет. Эти внешние эффекты мне тоже не нравятся». Некоторые лошади были только красивы. Потом какая-то мне понравилась. Вроде бы незаметная, но в ней была такая затаенная сила. Она шла, «повернув глаза зрачками в душу», ей было все равно, как на нее смотрят. Я ее отметила. Дальше я стала смотреть список жокеев, где у меня было отмечено, кто в каких забегах сегодня пришел первым. Выяснилось, что почти все, кроме одного, – это я тоже для себя пометила. И наконец, конюшни – тут следовала чисто по интуиции: выбрала лошадь из той конюшни, хозяина которой сегодня не было, а было подставное лицо. Когда мы встретились с Боби́, он сказал: «Ну, Алла, эта лошадь не фаворит, она из плохой конюшни, она не придет, а что касается жокеев, то здесь идет честная игра, иначе был бы грандиозный скандал. Конюшню ты выбрала правильно – там всегда хорошие лошади». Боби́ со мной не согласился, и я поставила отдельно. Мы выиграли тогда много, покрыли все свои проигрыши, и кое-что еще осталось.
После этого Боби́ познакомил меня со своим приятелем, который примерно с 30-х годов издавал специальную газету о лошадях, жокеях и забегах. Как-то все вместе мы поехали на бега в Довиль: Боби́, этот Лева Бендерски и я (хотя им было за 70, их звали Боби́, Лева и т. д. Все они – дети первой волны эмиграции). В тот день после забега устроили аукцион беговых лошадей. Народу в помещении было много, и я долго не понимала, как все происходит: никто не поднимал руку, не кричал, сколько платит. Все было тихо, а лошади тем не менее продавались. В какой-то момент я подняла руку к волосам, меня Боби́ одернул: «Алла! Ты сейчас купишь лошадь!» Я говорю: «Как?! Каким образом?» – «А ты разве не замечаешь эти мелкие движения рук?»
…Они поднимали руки не выше головы и чуть-чуть шевелили пальцами. Например, поднял два пальца – значит, дает на две тысячи больше. Все происходило как во сне.
На этом аукционе я поняла, что есть другой азарт, с другими средствами выявления, и он мне ближе. Ведь когда бежала та лошадь, на которой я выиграла, я смотрела и на себя, и на нее со стороны. Я не включалась, мне было как будто все равно. Мне потом сказали, что такая тихая пассивность – свойство очень азартных людей. С тех пор каждый раз, когда я приезжала в Париж, мои друзья возили меня на бега. И всегда в самый последний момент подсказывали нужную лошадь, как бы давая заработать.
Принято считать, что актеры азартны по профессии, но вообще-то актерский азарт – другой. Когда начинаешь поворачивать какую-то классическую роль непривычной для восприятия стороной, то появляется азарт: примут или не примут, выиграешь ты на этом или нет. Кстати, это ведь разные понятия – азартный человек и игрок: игрок всегда знает, на чем сегодня можно выиграть. Вот, например, Высоцкий был азартен во всем, но не был игроком.
Я не сценарист своей жизни, сама ничего не придумываю, но если складываются обстоятельства, азартно ныряю в любую авантюру. Собственно, у меня так жизнь и строилась. Авантюрой было идти в университет, вместо того чтобы добиваться театрального училища, и авантюрой же было потом, после университета, поступать в училище. И спустя годы – создавать свой театр и работать с Теодором Терзопулосом на чужом языке… И то, что я сейчас постоянно езжу играть для нерусскоязычных зрителей, – авантюра. Но это, правда, по необходимости. Хотя все, что необходимо и обязательно, мне претит. Становится скучно жить, возникает вечный вопрос «А заче-е-ем?», на который нет ответа.