В свое время мне очень хотелось персидского кота (тогда их еще было немного и моды на них не было). Поехала на Птичий рынок, но те, которые попадались, были в таком плачевном состоянии, что я понимала: мне их не выкормить, и отходила. И тут на моем пути появилась женщина. В голубой мохеровой шапке, на руках у нее сидел котенок. Я спросила: «Персидский?» – «Конечно!» – сказала она. Я чувствовала, что меня обманывают, но котенок так дрожал, что я не могла его не взять. Он оказался, конечно, не персидским, и к тому же больным: в ушах клещи, аномалия желудка. Ветеринар сказал, что обычно таких топят. От клещей-то избавились, а вот желудок…
А вообще он кот приятный, и все соседи по даче его любят. Он понимает, что наши грядки – это его территория, и никуда с них не уходит, чужие грядки не портит, а развлекается тем, что ловит полевых мышей. Соседские собаки его не трогают. Поскольку я вожу его на Икшу летом, он считает, что там лето всегда, и обижается, когда я зимой еду на дачу, «в лето», без него, а только с собаками.
Мне кажется, что и люди делятся на «кошек» и «собак» – интровертов и экстравертов. Люди «закрытые» – кошачьего типа, «открытые» (коммуникабельные) – собачьего.
Актер должен в себе воспитывать и кошачьи, и собачьи черты характера. Недаром на первом курсе театрального училища есть этюды «животные», когда нужно перевоплотиться в какого-нибудь зверя или птицу.
А что касается моего «скотного двора», я и раньше во всех интервью старалась «славить» своих животных.
26 октября 1997 г.
Том! Здравствуйте! Я в Испании – играем «Квартет». 2 спектакля были в Мадриде в рамках фестиваля – полный зал, успех, прекрасная критика, называют меня «великой» и т. д., а здесь – в Бадахосе – тоже 2 спектакля, но… публики нет. Здесь до нашего спектакля была ужасающая «Тоска» (из испанцев), а после нас – еще хуже, чем «Тоска» (хотя, по-моему, это невозможно), немецкие цыгане играли на своем языке Гарсиа Лорку. И там и там был переполненный зал. Но «публика всегда права» – значит, это им нужно. Но настроения, как Вы понимаете, это не прибавляет. От тоски я сделала массу ненужных покупок, используя карту. Кстати, хотела послать через местный банк на свой счет 1,5 тысячи долларов, и за это – комиссионные, я бы потеряла около 200 долларов, поэтому решила не посылать, может быть, пришлю с оказией какую-нибудь сумм, и Вы, пожалуйста, тогда положите их в банк, или пришлю через более цивилизованную страну. Впрочем, поездки у меня сейчас в другие края: в середине октября – в Алма-Ату, потом Днепропетровск, в декабре – Израиль (там вечер памяти Булата Окуджавы, и я буду читать стихи), январь – февраль в Париже, а в апреле – фестиваль в Колумбии в Боготе.
Терзопулос предлагает на следующий год новую работу – играть Гамлета. Но я уже стара для этой роли (хотя Сара Бернар играла его в 70 лет), да и от театра очень устала. Интерес к театру в России резко упал – не то, что было в 60-х годах. Сейчас театр на задворках с ролью «чего изволите», приблизительно как было в 19-м веке.
Но что делать? Вечный вопрос. Как Вы, Том? Чем занимаетесь? Как Юлия? Напишите мне. Почта, по-моему, в России стала работать.
Обнимаю Вас и Юлию. Не забывайте меня.
2 ноября 1997 г.
Дорогая Алла! Опять Spain? Уже с «Квартетом». «Quartet» – из чего состоит?
Интересно пишешь о изменчивой актерской фортуне: сегодня – полный зал, а завтра – полупустой; сегодня зовут тебя гениальной в одном месте и едва замечают в другом.
А ты знаешь – брат поэта и драматурга Garcia Lorca был мой учитель испанской литературы в Гарварде.
А твоя тоска была, видимо, вызвана «Тоской» испанцев. Это я пытаюсь каламбурить. Извини.
Мне кажется, что ты должна и дальше работать с Терзопулосом. Он твой Hermes (Мercury), ввел твое искусство в новое направление и, может быть, более универсальное. Без него, может быть, ты бы бросила игру давно. Он был «Богом послан». Ты должна о нем что-нибудь написать в твоей новой книге. И о Греции тоже, я думаю. Epidaurus, Delphi, Santorini, Patmos и т. д. Ты любишь эту страну, ее красоту, ее классическую культуру, а ее нынешних людей – нет. Это не редкое впечатление, потому что греки сейчас мещанская раса. Я тебя очень хорошо понимаю.
12 декабря 1997 г.
Том! Забавный со мной приключился «фокус». Я поехала с «Медеей» в Алма-Ату на 2 спектакля. Очень просили. Ехать не хотелось, и я запросила двойной гонорар. Прилетаю. Играю первый спектакль. В зале тишина: «муха не пролетит». Правда, почему-то сидят все в шапках. Восток! После последних слов я под жидкие аплодисменты ухожу со сцены. Ко мне подбегает администратор и умоляет продолжать 2-е действие. Я ему говорю, что моноспектакль больше 1,5 часов не бывает и там у меня явный конец. Но публика, заплатив, видимо, большие деньги за вход, не расходилась. Я попросила радиста микрофон на авансцену и, закончив последние слова спектакля, взяла микрофон и в него от начала до конца весь спектакль с другой интонацией. И мой осветитель давал другой свет и, конечно, менялись мизансцены. В конце публика кричала «браво». Из чего я делаю вывод, что они слова не слушают или не понимают (они все-таки казахи), и поэтому этот эксперимент прошел. Но теперь дальше Урала я не ездок.
Вообще, Том, с годами я начинаю понимать, что с «публикой» можно делать что угодно, если имеешь над ней власть, т. е. первоначальный «ключ» для их внимания.
Том, в Алма-Ате сидел один человек из Австралии – Юри Мэттью (он в свое время выпустил книжку – переписку Нуриева – не знаю, фальсификация это была или нет). Он что-то писал во время моей репетиции, а потом прислал забавное письмо. Я Вам его отксерокопирую где-нибудь и пошлю.
Мне обязательно надо было с кем-то поделиться этим случаем, а в России я об этом, чтобы не обидеть Алма-Ату, рассказывать не могу.
Хотя… Как-то Эфрос, когда я его спросила, в чем заключается режиссерская профессия, ответил, что надо в репетициях актерам говорить и повторять одно и то же, пока не поймут.
А Вы как читаете лекции? По кругу? Вот такие вот дела!
Обнимаю Вас.
Р.S. Том, вот эти отсканированные странички: «Алла Демидова: Портрет вслух». 1997. Юри Мэттью.
Я сижу один в зале. Началась репетиция. Через несколько часов будет «Медея» одного актера. На сцене она и несколько рабочих сцены. Она вошла, и началось «первое отделение ПРО-МЕДЕИ». Метут мусор. Пыль. Разговоры. Мигает свет, трансформирующий лица и жесты. В зале провал темноты. Я здесь и смотрю на сцену.
Прошло несколько минут, и ее духи заполнили сосуд сцены и ее пантомимы из обрывков фраз. «Мне нужен ПРОСТРЕЛ. Меня смущает ЧЕРНОЕ ПРОСТРАНСТВО. Оно мне не нужно», – поясняет она вокруг себя. «Я чувствую, вы думающий человек», – звучит комплимент для осветителя. Что бросается в глаза в ней? Пожалуй, лаконизм и самоконтроль в языке, тембре и движениях. Это так. Эта элитная женщина состоит из двух указательных пальцев вместе, ходьбы на цыпочках и черных очков. Такой она подает себя, отгораживаясь от незнакомцев. Она не любит, когда ей заглядывают в глаза. Это все на людях. «Ради Бога, извините, что так резко! Но у нас очень, очень много работы. Я работаю босиком». Эти слова идут друг за другом, как мысли вслух. Если видит: поняли ее идею, то прекращает движения «на ощупь» и снимает очки. Теперь она стала другой. Начинаются слова о себе. Это как бы остальное. И это вполушепот… полушепотом. «Я работаю на БЕЛОМ и босиком. Я вам не испачкаю». И поясняет: «Тут достаточно ЧИСТО». Звучит работа и тревога за опрятность для театрального действа.
Она любит стоять, скрестив руки за спиной. Говорит без торопливости. Любит держать левую руку на бедре. Другая рука висит независимо от тела. Поза тела изменчива, живет как бы сама по себе. Голова делает свое дело и не контролирует абрис лица.
Терпеть не может что-либо повторять. Открыто раздражает ГЛУПОСТЬ. Часто жалуется на недопустимую трату времени вокруг. Ловлю себя на мысли, как молчаливый собеседник, что любой ее вопрос в лицо – это провокация в добром смысле. Многоликий ответ звучит как «догадка» от «совместного» обдумывания предмета спора или особого внимания.
Организуя свое пространство на сцене, она ничего не объясняет. Бесценные шелка и блестки обвивают потертые колонны «театральной бижутерии» из фанеры и лома. Так рождается спектакль, посвященный гениальному Сергею Параджанову, кто был учителем и ПРЕДТЕЧЕЙ Андрея Тарковского. Их любовь совершала Подвиги и Чудеса кино 20-го века. Только они и остались в вечности и стали бессмертными.
Я вижу, как великая актриса обживает и обживает эту сцену. Ведь она в этом городе всего несколько часов.
Вот и пальцы ощупывают вещи, согревают углы, гвозди и складки ткани на полу подмостка, что сделан под наклон в сторону скорых на приход зрителей. Она сосредоточена на своих ощущениях. Она упорно и скрупулезно организует и энергизирует теперь уже свое ПРОСТРАНСТВО для своей «МЕДЕИ». Ее фигура пластична. Изгибы рук и ступни ног почти привыкли к новому месту – странницы. Ладони разглаживают разбросанные одежды Медеи, вспенивают газ «будущего пожарища» из шелка… на теле обреченной невесты для «двойного вдовца». Все приближается неизбежно, но это вскоре и только тогда… Когда она возвратится… назад сюда.
Все лаконично, размеренно и безошибочно, от ума. На лице – твердость. В глазах – отстраненность. Стоит прямо и статно. Короткая шея выдает сутулость. Возраст берет свое. Трудно быть сверстницей умерших гениев – близких друзей. Законы жизни и время не в конфликте с ее внутренним настроем и ощущением окружающего мира. Комментирует: «Прекрасно. Спасибо». Вот и все осветители ушли. Она легла на сцене… в полумраке. Я вижу, она никогда не встает на корточки. Либо на коленях, либо гнется в поясе до земли. Кисти рук, запястья и пальцы ног танцуют в ритме ритуального символа. Так перевоплощается тело Медеи, спектакля и человека в возраст тысячелетий. Предметы обретают гармонию. Они разложены вокруг по рецепту, который она знает через догадку и наитие. Озарение идет от небес, что неведомы для соглядатаев. Мир Аллы Демидовой предметен. Предметы живут формой. Цвет и свет миксирует тембр голоса. Наследие Сергея берет вверх, когда ее сердце перевоплощается… но здесь тайна. Здесь нет слов. Их смысл не назван и понятен избранным. «До встречи в Москве», – прошу я.