1998 год
Январь 1998 г.
Том! Простите, что пишу на этой бумаге. Я живу в доме – полупустом. Есть кровать, стол, диван, кресло, шкаф и немного посуды. Все. У хозяйки этой квартиры есть другой дом, а здесь живут ее друзья, когда приезжают в Париж. Вот – я тут. Прилетела я в Париж 31 декабря, под Новый год. Дело в том, что 1 января было 40 дней со дня смерти моей приятельницы Ирэн Лорти, которую я любила. По этому случаю была панихида в русской церкви и поминки – ужин.
А дальше меня Париж завертел: то я смотрела какие-то неинтересные спектакли – символические пьесы, поставленные реалистическим ходом; то бегала по гостям – здесь много русских художников, которых я знала еще в Москве; то смотрела в толпе какие-то выставки – французы ужасно любят ходить по знаменитым выставкам, а я терпеть не могу толпу. Сейчас, например, открылся египетский зал в Лувре – так там не продохнуть.
30 декабря Маквала пела «Аиду» в Большом, я, конечно, была в зале. Она с возрастом стала лучше петь. Это странно для сопрано, но она – уникум.
31-го вечером встречали Новый год у приятелей дома. Это очень хороший художник Борис Заборов с женой. Там же были Отар Иоселиани с женой Ритой и какая-то пара из Израиля. Очень было мило. С Отаром у нас вечные пикировки: грузины – русские… Рита была на моей стороне. Они меня отвезли в 4 часа утра домой. В это время «весь Париж» решил разъезжаться по домам. Они – муравьи – живут временно скопом.
Том! Я сожгла здесь свою кредитную карточку.
Том, Вы меня простите, что я из-за своего идиотизма заставляю Вас заниматься моими делами. С этой карточкой получилось какое-то наваждение: я думала, что это старая карточка, и чтобы она мне не мешалась, я ее решила уничтожить, т. е. сжечь. Она, надо Вам сказать, очень трудно горит, и от нее ужасный запах, и когда она у меня наконец загорелась – я увидела цифру нынешнего года. Ну не дура, а?
В феврале я буду в Москве. А Ваш приятель, который привезет новую карточку, говорит немного по-русски или по-французски? Потому что английский я так и не выучила. Видимо, на той полочке мозга, где запоминаются новые слова, у меня тексты спектаклей и поэзии. «Раствор» перенасыщен. Но с французским у меня более или менее неплохо, и я им обхожусь. С Терзопулосом поедем в апреле в Южную Америку в Колумбию играть наши спектакли «Медею» и «Квартет». Надоело мне очень их играть, но что делать – это основной мой заработок. Теодор меня заманивает в новый проект – делать с Пекинской оперой «Гамлета», я – Принц Датский. Как Вам это нравится? По-моему, похоже на авантюру. Надо будет жить месяц в Пекине. Но это в следующем сезоне, так что надо еще дожить. Театр мне надоел. Вернее, глупа публика, которая ничего не понимает, а умные люди в театр сейчас не ходят.
В этом году меня ввели в жюри премии Букера. Это английская премия по литературе, но в России с русским жюри. Нас было 5 человек. Пришлось прочитать 49 романов и 25 литературоведческих произведений. Забавно. Оказывается, люди пишут романы, и даже неплохие. Первую премию мы дали Анатолию Азольскому за роман «Клетка».
Все, Том! Больше бумаги нет. Я Вас обнимаю. Юлии низкий поклон от меня. Еще раз, простите за ненужные хлопоты с этой кредитной карточкой.
29 января 1998 г.
Дорогая Алла! Ты опять в Париже. Зачем ездить туда каждый год? Может быть, тебе там спокойнее?
Смешно, как трудно избавиться от результатов своих ошибок, – горение карточки как будто имеет символическое значение. Какое? Может быть, карточка представляет собой твою материальную самостоятельность на Западе – равноправность, которую ты действительно заслуживаешь, как великий художник русской речи и международная актриса первого ранга. Но карточка сгорела!
А в самом деле проще резать карточку ножницами. Это твое «событие» пахнет романом «Преступление и наказание» или жены Макбета.
Теперь о твоем Гамлете. Вначале я думал, что это дурная идея – женщине играть Гамлета. Но ввиду того, что он имеет двухполые качества («androgynous»), тогда признаюсь, что женщина может играть Гамлета. А Гамлет Смоктуновского не был нерешителен, колеблющийся, как обычно играют Гамлета. Я смотрю Гамлета как неоформленного (несовершенного) вначале, но который «созревает» с прохождением времени.
Стать членом комитета Букер-премии – большая честь! Поздравляю! Как ты нашла время читать 49 романов?! В Англии Букер-премия очень почитается. Призер считается лучшим между самыми лучшими писателями страны. Существенная часть его биографии.
Ты долго будешь в Париже? Может быть, поговорим по телефону?
Юлия тебе передает привет.
Первый раз я приехала в Париж с «Таганкой» в 1977 году. Мы тогда жили на Площади республики, а играли в театре «Шайо» на Площади Трокадеро, куда нас возили на автобусах. Я помню, мы сидим в автобусе, чтобы ехать на спектакль, и, как всегда, кого-то ждем, а в это время вся площадь заполняется демонстрацией с красными флагами. Мы не смогли проехать, и спектакль задержали часа на два. Я тогда посмотрела на наших актеров, все еще были молодые, но у них стали такие старые, мудрые глаза… Никто даже не комментировал, потому что боялись высказываться (хоть и «левый» театр, тем не менее всех своих стукачей мы знали в лицо), но глаза были такие: «Чего вы, дети, тут делаете с этими флагами?!» А там – такой ор! Теперь я понимаю, что это не те красные флаги, что были у нас, это совершенно другие игры: выброс энергии, оппозиция, удерживающая равновесие…
Первый раз – Париж. Мы на всех ранних гастролях ходили вместе: Филатов, Хмельницкий, Дыховичный и я. Они меня не то чтобы стеснялись, но вели себя абсолютно по-мальчишески, как в школе, когда мальчишки идут впереди и не обращают внимания на девчонок. Тем не менее я все время была с ними.
После спектакля мы обычно собирались у Хмельницкого в номере, он ставил какую-нибудь бутылку, привезенную из Москвы. Леня Филатов выпивал маленькую рюмку, много курил, ходил по номеру, что-то быстро говорил, нервничал. Я водку не люблю, тоже выпивала немножко. Иногда говорила, но в основном – молчала. Ваня Дыховичный незаметно исчезал, когда, куда – никто не замечал. Хмель выпивал всю бутылку, пьянел совершенно, говорил заплетающимся языком: «Пошли к девочкам!», падал на свою кровать и засыпал. Наутро на репетицию приходил Леня – весь зеленый, больной, я – с опухшими глазами, Ваня – такой же, как всегда, и Хмельницкий – только что рожденный человек, с ясными глазами, в чистой рубашке и с первозданной энергией.
И вот в Париже пошли мы – Ваня, Хмельницкий и я – в пиццерию, в ресторан! У нас было очень немного денег – так называемые суточные, но мы хотели попробовать французскую пиццу с красным вином. Я сказала, что не буду красное вино и пиццу не очень люблю, а они сказали, что я – просто жадная и мне жалко тратить деньги.
Вообще отношение ко мне – странное было в театре. Сейчас в дневниках Золотухина я прочитала: «Я только теперь понимаю, насколько скучно было Демидовой с нами». Не скучно. Просто я не открывалась перед ними. Они не знали меня, и мое, кстати, равнодушное отношение к деньгам воспринимали как жадность. Я презираю «купечество», ненавижу актерский ресторанный разгул. Так и в тот раз, подозревая, что эта пицца – чревата, ибо пришли мы в пиццерию в поздний ночной час в сомнительном районе, я попробовала отказаться. Заграничную жизнь я знала лучше, чем они, ибо с конца 60-х годов ездила в разные страны на так называемые Недели советских фильмов. И уже разбиралась, в каком районе что можно есть и в какое время. Здесь было очевидное «не то», но эту сомнительную ночную пиццу я съела, чтобы меня не считали жадной, – ведь каждый платил сам за себя. И, конечно, все мы отравились. Это было понятно с самого начала, но мы – гуляли!
Первая репетиция «10 дней, которые потрясли мир» в «Шайо». Театр «Шайо» на Трокадеро – одноэтажное здание, но под землей, в глубине, – там еще много этажей. Чтобы войти, например, в зрительный зал, нужно долго-долго спускаться по лестнице вниз. Все гримерные были в подвале, а еще ниже – какие-то коридоры, пустые залы и проходы. Я пошла по ним (вечное мое любопытство!) и поняла, что заблудилась, что это – катакомбы, что выйти я никак не смогу и найдут мой скелетик через несколько веков. И все-таки – иду…
Услышала какой-то звук сцены, обрадовалась. Вышла за кулисы. Но вижу, что это не наши кулисы. Играют американцы, на малой сцене. Я стою за кулисами, они на меня иногда посматривают с подозрением: «Кто это? Откуда возник этот призрак Отца Гамлета?»
Когда я украдкой глянула в зал, там оказалось немного народу, но актеры играют, выкладываясь на 150 процентов. Кончился спектакль. Я попросила меня вывести обратно. Пришла к своим и говорю: «Американцы для двадцати человек играют на износ». Любимов, конечно, стал всех накачивать, ругая нас за наше каботинство – любимое его слово в течение долгих лет. Я, признаться, до сих пор не знаю, что это такое, но всегда предполагала что-то нехорошее.
Постепенно выяснилось, что у нас тоже мало зрителей, хотя зал – огромный. И какие-нибудь 200-300 зрителей выглядели случайно забредшими. Чтобы подстегнуть интерес публики, Любимов дал интервью для «Le Monde», где сказал, что будет судиться с одной советской газетой из-за письма Альгиса Жюрайтиса против его «Пиковой дамы». «Le Monde» читают все, зрители двинулись смотреть, что это за диковинные спектакли, режиссер которых хочет судиться с советской властью…
Я стала приглашать своих знакомых французов, они приходят – билетов в кассе нет, а зал полупустой, и я их проводила своими «черными» путями.
К середине гастролей наконец выяснилось: продюсер организовывал эти гастроли в то время, когда во Франции были модны левые движения. На «Таганке» он выбрал «10 дней», «Мать» и «Гамлета» (а в Лионе и Марселе мы играли еще и «Тартюфа»). Пока велись долгие переговоры с нашим Министерством культуры, во Франции левое движение сменилось на правое, и продюсер начал понимать, что может прогореть с этой «Матерью» и «10-ю днями». Но он застраховал гастроли и, чтобы получить страховку, сделал так, что билетов в кассе не было, – мол, зрители покупают билеты и не приходят…