Слава Богу, что ты могла долечивать твои «болезни» в Montreux. Пожалуйста, Алла, держись!
Я каждое лето езжу в Боснию. Привожу группу американских студентов-волонтеров (добровольцев). Мы ведем бесплатную летнюю школу английского языка для учеников гимназии. Преподаем английский язык для 70–80 учеников в три группы, распределенные по уровню знания. Также преподаем язык в одном селе – это для совсем молодых (большинство девочек). Ведем work shop (ателье?), посвященный «вопросам молодежи» – т. е. секса, работы, домашних отношений и т. д. Так как наши волонтеры молоды – они очень хорошо понимают друг друга. Кроме этого, наши американцы, если желают, работают в институте для детей с физическими недостатками. Такая работа мне по душе. Я от них молодею, и у меня хватает сил жить дальше. Кроме того, имею другую группу, которая занимается перестройкой разрушенных из-за войны объектов – мечетей, монастырей и т. д., уже пять лет управляю этими двумя группами. Наше название: «строители для мира» (не «строители мира», но «для мира»). Как американец я чувствую себя виноватым, что мы ничего не делали, чтобы препятствовать этой Балканской войне. Наши маленькие группы стараются возмещать хоть немного после грехов наших вождей.
Что касается моей ученой работы – остается мало времени для этого. Прошлой зимой я восстановил «Канон св. Дмитрию Салунскому», сотворен, видимо, святым Мефодием в 9-м веке. Этот «канон» остался только в старорусском языке 11-го века. Но мой профессор в Гарварде, Роман Якобсон, знаменитый лингвист, восстановил в свое время старославянский оригинал на основе старорусского. Я соединил его с мелодиями, которые нашел в византийском «Каноне Благовещения». Знаем, что Мефодий использовал эти мелодии как основу его «Канона св. Дмитрию».
Я не музыковед, так что много времени потратил на исследование (поиски) этого вопроса. В последнем этапе мне помог сербский музыковед Никола Радан. Не болей больше! Я молюсь о тебе.
15 декабря 1998 г.
Ох, Том! Ну и трудный год мне достался! После двух операций, съемок в фильме и клиники в Швейцарии я озвучивала свою императрицу и ходила к Анатолию Васильеву на репетиции его пушкинского спектакля, для которого пришлось учить кастаньеты и испанские танцы. Осилила!
И теперь я в Париже, где мы наконец начинаем играть этот злополучный спектакль. Немного отдохну и напишу Вам поподробнее. А сейчас посылаю выдержку из газеты, где отметили мой приезд. Всего Вам доброго.
…В конце 98-го года вместе с театром Анатолия Васильева мы почти месяц играли в «Театре дю Солей» у Арианы Мнушкиной. Тогда Мнушкина репетировала новый спектакль – «Tambours sur la digue». Потом я его посмотрела. Спектакль – прекрасный! Там актеры играют кукол, а за ними – другие актеры – «кукловоды» в черном. Они продевают сквозь «кукол» руки, приподнимают их, а у тех – абсолютно кукольная пластика. «Кукол» бесконечно много, и они все разные. Заканчивается тем, что пол опускается и пространство наполняется водой. Кукловоды бросают кукол (но уже действительно – кукол) в воду. И куклы, которые только что были живыми, плавают, потом их собирают, и они с того места, где должна быть рампа, смотрят на зрителя. В этом был «trompe-l’oeil»[14] – обман глаз – то, что мне так нравится в современном французском искусстве и, кстати, в быту.
Как-то я зашла в один дом. На столе красного дерева лежала перчатка – лайковая, розоватая, с потертыми швами, с пуговичками. И так она небрежно была брошена… Я говорю: «Ой, какая перчатка!» Мне в ответ: «Померьте!» Я: «Да нет, рука…» – «Да у вас рука узкая, померьте!» Я взяла и не могла поднять – это была серебряная пепельница.
Зазеркалье, trompe-l’oeil – это те мистические ощущения жизни, которые меня так волнуют…
В связи с этим вспоминается одна старая китайская легенда.
В некую пору живые существа в мире Зазеркалья имели свой, отличный от людей земли, облик и жили по-своему. Но однажды они взбунтовались и вышли из зеркал. Тогда Император силой оружия загнал их обратно и приговорил к схожести с людьми. Отныне они были обязаны только повторять земную жизнь. Но – гласит легенда – так не будет продолжаться вечно. Отраженные тени Зазеркалья однажды проснутся и вновь обретут независимость, заживут своей, неотраженной жизнью…
Так и искусство – порой оно болеет склонностью к прямому копиизму. «Театр – зеркало…» – когда-то написал Шекспир, и все с удовольствием повторяют эти слова. Но если и брать за основу этот образ, то в театральном зеркале живут д р у г и е.
Мне нравятся актеры, которые не выносят на сцену себя, а создают другой персонаж.
Несколько лет назад, после того как Анни Жирардо сыграла в Москве какой-то моноспектакль, жена французского посла пригласила меня на обед, устроенный в честь Жирардо. За столом нас было, по-моему, шестеро, но все три часа, пока длился обед и пили кофе в гостиной, говорила только Анни Жирардо. Она была абсолютно такой же, какой я ее видела в кино и на сцене, – так же рассказывала «случаи из жизни». Я подумала: где она играет и играет ли вообще? Где грань перехода в другую реальность? Или она, раз в нее попавши, так и осталась там?..
1999 год
4 января 1999 г.
Том! Я в Париже. Попробую Вам позвонить. Мы здесь играем «Дон Жуана» Пушкина с труппой Анатолия Васильева. Все живут в гостинице, а я у подруги, она мне дала ключи от квартиры и машину. После двух операций играть трудно, а роль у меня даже с танцами, кастаньетами, и я, ко всему прочему, должна выглядеть молодо. Играем в «Театр дю Солей». Это театр Арианы Мнушкиной. Он находится в центре парка и далеко от центра, где я живу, поэтому машина меня спасает. До 4 часов дня я лежу в кровати, встаю, что-то ем и еду на спектакль. После спектакля мы остаемся в театре и обедаем. У Мнушкиной коммуна. Наши – осветитель Иван – варит днем борщ для зрителей и актеров. И вот после спектакля этот «la soupe»[15] очень кстати. Ухитряюсь даже ходить в гости. Новый год, например, я справила дважды – в театре и у друзей. В Париже много русских художников, с которыми я знакома. Они сюда приехали и застряли. Кого подхватили галереи, живут очень сносно. Никто, конечно, не догадывается, что я перенесла две тяжелые операции. Спрос с меня как с «большой». Я не возражаю. Но думаю, что если бы не швейцарская клиника, я бы этот груз не потянула. Хорошо, что я теперь не на «Таганке». Играть репертуар – это каторга. А у Васильева тоже придется играть этот спектакль и в Москве, и на других гастролях, но они ко мне все очень хорошо относятся. Я им за это в душе очень благодарна, но внешне – «холодна как лед», как всегда.
Пока, Том. Нет бумаги.
Р.S. Том, чтобы Вы немного представили этот спектакль, посылаю Вам в моем переводе отрывок из «Фигаро». Написал статью Марк Фумароли из Французской академии:
«Можно было посмотреть в Картушри де Винсен спектакль приехавшего из Москвы Театра-школы Анатолия Васильева на основе “Дон Жуана, или Каменного гостя” Александра Пушкина. Белая, абстрактная, ярко освещенная сцена. Четыре актера (два Дон Жуана и две донны Эльвиры) произносят текст, акцентированный лирическими стихами Пушкина. Перевод проецируется со сдвигом во времени на боковом экране.
Актрисы и актеры Васильева внутренне красивые, способные, волнующие, как герои и героини эпопеи. Они обладают лицом, чертами, глазами высших существ. Одна из актрис, Алла Демидова, наиболее хрупкая и волшебная, обладает сценической энергией славянской Эдвиж Фёйер. Она не ученица Васильева, но смогла без труда органично войти в его стиль.
Голоса квартета великолепны, русский язык Пушкина звучит как натянутые струны виолончели.
Актеры почти постоянно неподвижны. Но они переживают свое слово с такой интенсивностью, что их совместное присутствие заставляет гореть сцену. На ум приходит пламя света, исходящего от иконы.
Есть что-то чрезмерное, для нашей французской привычки, в этой как бы литургической и сакральной манере делать театр, и это на тему Дон Жуана – тему прежде всего светскую. Сам режиссер – человек огня, который одновременно похож на старца Зосиму из “Братьев Карамазовых” и на Ставрогина из “Бесов”. Его следующий спектакль? “Государство” Платона! Один из заветов в его театре-школе: “Не выходить; снаружи – грязь”.
Можно кричать о секте. Остается только то, что эти исключительные актеры, поднятые выше самих себя педагогикой Васильева, их жреца русского языка, их героического вдохновения, как бы возмещают высотой головокружительное падение, свидетелями которого нас делает Герман. Между Васильевым и Германом существует не только разрыв “русской души”, как говорили во времена маркиза Вогюэ. Это также крайности политической и метафизической драмы, которую и мы все на свой манер переживаем, даже если мы отказываемся признаться в этом, в этом странном столетии, которое не кончается».
Позвонил Любимов, сказал, что восстанавливает спектакль «Добрый человек из Сезуана», и попросил сыграть мать Сунна 23 апреля 1999 года, в день рождения театра.
Я согласилась, но сказала, что сыграю только один спектакль. На 35-летний юбилей приехало много гостей. После окончания все выходили на сцену, где мы стояли, и говорили какие-то приветственные речи. Боб Уилсон, когда поднялся, сразу подошел ко мне и поцеловал. А на банкете сказал, что хотел бы поработать со мной. «Над чем?» – спросила я. «Ну, например, “Гамлет”, – ответил Уилсон, – у меня есть готовый моноспектакль, где я играю Гамлета. Если хотите, я вам его подарю». Я не согласилась, потому что видела этот спектакль, основная его идея – отношение Гамлета к матери и Офелии, рисунок роли сделан явно для мужчины. «Тогда, если хотите, Орландо», – продолжал Уилсон. И опять я не согласилась, потому что видела и эту его постановку в «Шаубюне» с прекрасной Юттой Лампе, знала, что он делал «Орландо» и для Изабель Юппер во Франции, и не хотела идти по проторенной дороге. Тогда я предложила Гоголя «Записки сумасшедшего». Что такое сумасшествие на сцене? Когда Офелия сходит с ума, мы, зрители, ведь только отмечаем, хорошо играет актриса или нет. А когда актриса решает, чт