Но тут другое. Чувство такое, будто голод из меня жилы тянет, вцепляясь в кишки раскаленными металлическими крючьями, так что мне уже не до красот вокруг, и не до велеречивых рассуждений о бренном. Бытие это вот оно, запустило в меня свои жадные руки-ножницы и терзает. А я бы и готов утолить эту невыносимую страсть, погасить, наконец, горящий у меня в нутре пожар, однако чем? Нечем.
Ни крошки хлеба в том замке, не говоря уже о столах, заваленных яствами.
Пусто кругом, шаром покати.
То есть как бы не так. Замок мой во сне уютен, прибран, и столы, те самые тисовые столы на две дюжины персон, заблаговременно расставлены по палатам, и в саду повсюду видны уютные беседки, только и ожидающие принять припозднившуюся дружескую компанию на званый ужин. Но нет. Не носятся слуги, не дымятся блюда и соуса, не наполняются бокалы, не стучат о столешницу горячие супницы.
Я один, и даже корки хлеба мне подать некому. Я уж готов бы был с голодухи насырую вточить райскую птицу прямо так, целиком, не разделывая, да только юркие твари больше издеваются над моими страданиями с недоступных даже моему немалому росту ветвей, чем желают лезть мне в рот. Положение, скажу вам — хуже не придумаешь, хоть ложись да помирай, а помирать я, как вы уже должно быть заметили, не собираюсь. Нет у меня такого в близлежащих планах.
И вот маюсь я с голодухи промеж всей этой красоты, и ясное дело, не мила она мне, окаянная. Такая дилемма, хоть вой.
— Дяденька, а дяденька?
Откуда это голос такой раздался в моем голодном одиночестве? Опускаю я глаза долу и вижу там девочку-настеньку. В сарафане, с косой. Стоит такая, глазками луп-луп.
— У вас тут случайно в саду не произрастает цветочек аленький?
Что бы вы почувствовали на моем-то месте? Правильно, все тот же лютый голод.
До цветов ли мне в подобном настроении, мне только и хватало сил, что отвести свой жадный взгляд от тонкой девичьей шеи. Интересная деталь, на том укромном месте, где у людей обычно бьется живой пульс, у гостьи моей нежданной царило лишь мертвенное спокойствие. Что ж, недаром девочка эта с косой ходит.
Аленький, говоришь, и вспомнилось мне тут, что в саду, за кустовой изгородью, где никто даже не ходит и не видит, растет цветок одинокий, аленький. Не простой он, о нет, сказочный! Ягоды его — спелые, красные, словно капли крови, а вкус… Ах, вкус! Сладкий, как первая любовь, и освежающий, как утренняя роса.
— Подожди здесь, — говорю я девочке и торопливо мчусь к заветной изгороди, аж сердце бухает.
И что это меня так разобрало? Обыкновенно я хожу спокойно, враскачку, лишь бы ничего вокруг не повредить, а тут вдруг подобный ажиотаж.
В общем, не миновало и пяти минут, как я вернулся, сияя от радости и с цветком в руке.
— Вот, держи, — протягиваю я ей аленький цветок, аж глаза ее заблестели, как две звезды на небе. А у меня самого при этом снова желудочный сок с бурчанием через край.
— Спасибо, дяденька, — говорит она, и в ее голосе звучит благодарность и чистота детской души. И тут же шасть — и словно растворилась она в туманных росах без следа.
И только тут до меня доходит, что это за цветок такой был. Зовется он «утоли моя печали» и ценится в высшем болотном свете больше всяких драгоценных металлов, поскольку именно из него изготовляется таинственная красная жидкость, выпив которую ты на время перестаешь быть рабом собственных желаний, разом утоляя их нутряной голод и обретая тем истинное всемогущество, почти равное богам горним небесным.
И так мне становится обидно от этой мысли, что я тут же просыпаюсь в поту и слезах. И, разумеется, совершенно голодный.
Как поступили бы вы на моем месте в означенных обстоятельствах? Застыли бы в гнилом самокопании, принялись бы бесконечно ходить на терапию с диагнозом «расстройство пищевого поведения» в сочетании с застарелым пост-травматическим синдромом? Но я — не таков. Я не решаю свои вопросы пустым забалтыванием, я иду ему наперерез по кратчайшей возможной траектории.
Потому что после третьего однотипного сна я вспомнил эту навязчивую девочку со вполне очевидной цветочной ассоциацией. Сны наши, да будет вам известно, суть прямое и непосредственное продолжение, если хотите, подсознательное развитие нашей яви.
Приветливая продавщица цветов на углу — вот кто был причиной моего нескончаемого мучения по ночам. Именно ее улыбка не дает мне покоя, постоянно вырывая меня из серых будней. Знать, надо с этим покончить.
И вот я иду по улицам серого городка, удачно сливаясь с толпой прохожих, что в моем случае обыкновенно значит — не оказываюсь немедленно окружен показывающими на меня пальцем зеваками. Как говорится, пара-тройка цокающих языками сочувственных матрон преклонного возраста не в счет. Пусть так и остается. Я натягиваю пониже шляпу на нос, механически поднимаю к ушам воротник пальто и шагаю в запланированном направлении, стараясь по возможности оставаться в тени теснящихся вдоль улочки домов.
Там в окнах горит огонь и двигаются силуэты, но мне ли не знать, что это такой же морок, как и всё вокруг. Эти никогда на меня не реагируют, какое дело теням до живых людей, пусть и таких, как я, порожденных изгоями.
Ну, вот и пришли. Цветочная лавка на углу светится почти так же безжизненно, как и все окна вокруг, одна деталь — в отличие от них, сюда можно не только заглянуть случайным любопытствующим взглядом, но и вот так, личным образом сунуться.
Где же беспокоящая цветочница? Я настороженно кашляю, стараясь придать этому звуку вопросительную интонацию, оглядываюсь по сторонам. Не примете ли тот самый цветочек аленький, недаром же он мне так навязчиво снится!
— Вас что-то конкретное интересует, господин хороший?
Она, я оборачиваюсь на голос и тотчас замираю. Точно она. Только в моем сне она выглядит гораздо моложе — совсем еще девочка — и, удивительным образом, гораздо мертвее. Теперь, стоя прямо передо мной руки в боки, она, пожалуй, уж никак не сойдет за символизм расшалившегося подсознания.
Девушка и девушка, какая есть. Только смотрит она на меня вовсе не так, как я привык. Обыкновенно на меня принято вытаращиваться, с возмущением или сочувствием, но никак не эдаким с пристальным, сощуренным выражением глаз.
— У вас тут случайно не продается цветочек аленький?
— А вам зачем?
Странный вопрос, зачем. Может, надо человеку! Вот приспичило и все тут. Какое кому дело, вообще?
А цветочница все смотрит, все сверлит меня взглядом. Будто душу из меня всю вынуть хочет. У меня аж озноб пробежал от такого взгляда, хоть мне такая эмоциональная реакция судите сами, и не свойственна.
— Поищу, никуда не уходите.
Фраза эта ее отчего-то прозвучала сухо, как приказ.
Вот же пристал как банный лист. Только и ходит, только и смотрит, что ты поделаешь. Можно, конечно, запросто сдать его властям. Иммиграционная полиция подобные дела любит. Хвать и в застенок, проводить дознание. Ах, еще и без справки? Депортировать к хренам! Общественность только поддержит, вы его видели вообще? Орясина в два с гаком метров роста, здоровущий, наверняка чего злоумышляет. А времена нынче знаете какие, опасные, когда начинает у ленточки творится всякое, кто вообще будет терпеть чужака, пусть он сто крат ни в чем не виноватый. Рожа страшная — уже умышленное нарушение, чего там доказывать, вы только взгляните, граждане, какой ужас творится. Удобно это — любить милых, жалеть жалостливых, грубить бессловесным, судить безответных. А лучше чтобы сам чувствовал за собой вину, заранее стоял потупясь. Эта орясина отродясь такая. Глядит в пол, на улице разве что соломку круг себя не расстилает, лишь бы никого не задеть, лишь бы не доставить посторонним какого неудобства. Считает, стало быть, себя изначально недостойным. А ежели так, то и тем более — чего его жалеть. Сунуть такому в рыло и всех делов. Были уже прецеденты — собирался народец на улице, шумел всласть, чего, мол, тут ходит страшила мутный, горячие головы уже за факелами сбегали, еле спохватились по дороге, а ну как пал дальше по городу пойдет, кто потом убытки гражданам возмещать станет? В общем, обошлось в тот раз, а на мелкие стычки стоеросовый и вовсе не обращал внимания — заденут обидно плечом, котомку из рук выбьют или какой еще способ мелкой мести сыщут, с него все как с гуся вода. Отряхнулся, слюну чужую с подмышек оттер — а выше она никогда и не залетала — сидор свой худой с пола поднял и дальше себе потопал, не оглядываясь. Затворническая жизнь стала бы для чудика правильным выбором, съехал бы с глаз долой на выселки — и вовсе всем только на радость. Но нет, каждый божий день едва рассветет, сразу же этот верзила тут как тут, грохочет железными сапожищами вверх по улице. И в окошко витрины каждый раз так ненароком заглядывает просительно, стало быть, любуется. Чего ты заглядываешь, морда, так бы и треснула. Чует что-то нехристь, теплится, стало быть, в мутных глазенках какое-то смутное воспоминание о той, прежней жизни, что не вернуть и не исправить. И главное не прогонишь его, банальная совесть не позволит. Если есть на свете какой-то неоплатный долг, то скрывается он не в красных огнях, что мелькают в ночи из окон ленных маноров, но таится в этих мертвенных, вечно слезящихся роговицах. Почему так? Да забудь ты уже по те давние времена, про старые дела и чуждые уделы, то все было и прошло, быльем поросло. Но нет, на каждый косой щенячий взгляд поднимается в душе буйная волна старых сожалений. Можно ли было поступить иначе, переиграть, перепридумать? Отец в тот раз твердил — не сотвори себе кумира, тяжкий грех это. Но куда там, слушаться старших, когда кровь бурлит, жажда познаний в голове и самомнение на сердце перевешивают всякий голос разума со стороны. Не сомневайся, все в твоих руках, неужто только служба старой знати — наш удел, неужели не можно вложить дарованную силу в нечто большее? Эмансипасия, либерализасия, прочие громкие и бессмысленные слова начала прошлого века — что они вообще значат теперь, когда навязли они на зубах и повисли лапшой на ушах всеобщим бессмысленным символом веры. Так давайте попробуем, действительно, дать волю безвольному, освободим скованное, оживим неживое! Над этим размышляли впустую целые поколения, но в итоге все пошло не так, выродившись в это чудовище, в серолицего монстра с грубой кожей, пронизанной бронзовыми скрепами. Ничего иного из всех потуг не вышло. Так чего же мы теперь гнушаемся? Не нам ли была дана возможность сотворить нечто иное? Была. Дана. И данностью этой в полной мере воспользовались. Нечего теперь кивать на недостаток финансирования и излишний левый уклонизм в академической среде. Или не берись за проект, или потом не жалуйся. Все помнят, как это было — тут должок, там недоделочка, здесь халтура. На выходе же получилось то, что получилось. Что, ужо встает, болезный, пошатываясь да покачиваясь, человекообразность изображает, зубами клацать перестал, под себя не ходит? Ну и славно, а дальше сама-сама, ножками-ножками. Справку справили, список прав человека в библию пропечатали — ну иди теперь сам, живи с этим и не вздумай нам тут в дальнейшем безобразничать. А только смотри ты, что в итоге наросло. Бессильное и могучее одновременно. Чудовище Филькенштейна. Обло, озорно, хоть больше и не лаяй. И главное, этот парень же много не просит, ну ходит днями, ну заглядывает стеснительно, как собака побитая. Ласки хочет. Не в ту дверь стучится, болезный, давно бы пора понять, что ласки тут не дождешься, не для таковских кровиночку растили стоеросовую. А так-то знаем мы, чего он на самом деле ищет, чего жаждет, дитя чужого порока, неудачный плод совсем не любви, с