Седой смотритель с цигаркой в зубах, вроде знакомый, где же он его видел?
— Ну как дела, дядя? Все перевозишь?
И чего им всем не сидится, вечно лезут к машинисту со своими досужими разговорами. Не видно что ли, человек занятой, серьезный. Тьфу. Но машинист сегодня был в настроении, и потому пусть свысока и поморщась, все-таки седому ответил:
— Перевожу, чего не перевозить. Работа наша такая.
6. Мать сыра земля
Крабы, рыбы, чайки, совы, мыши, змеи, рыси, волки.
Все придут ко мне
Tequilajazzz
Пора. Агнешка натужно взгромоздила ступку на колченогий стол, принявшись затем суетливо носиться вокруг, собирая нехитрые свои снадобья. Там семян в ладонь уронит, тут травинку сорвет. Терпкий аромат потревоженного сухостоя уже отчетливо давал ей в голову, разносясь по утлой каморке и светясь при свете коптилки легкими, завиваемыми сквозняком в спирали пылевыми хороводами. Надо бы оконце приоткрыть, а не то прихотливые эти пляски скажутся вовсе не так, как было задумано.
Сырой туман послушно сунул свой нос под скрипучий ставень, тотчас потянув мягкие лапы вдоль сруба, по половицам и далее через черный затоптанный порог в светелку, заставив Агнешку зябко поежиться в ответ — за окном было все так же промозгло, будто и не рассветало сегодня вовсе.
Смех да и только. А то как же, рассветет тут тебе, здрасте. Тут в лесах скорее дождешься визита папского нунция со свитой, нежели случайного прогляда косого солнечного луча между ставен. Да оно и ладно, если подумать. При такой-то мгле куда меньше всякого дурного народа окрест шататься рискует, ни тебе суеты, ни тебе ранних побудок.
Впрочем, беспокойства Агнешке и без того не занимать.
Идет, касатик, идет.
Улыбаясь собственным мыслям, она уже меж тем принялась деловито работать локтями, наполняя свой домишко привычным глухим перезвоном старого камня о чугунный пестик. Ступка на вид выглядела древнее столетних бревен, из которых был сложен сруб, как будто сама изначально вовсе для подобных целей не предназначалась.
В локоть ширины и столько же высоты неправильный кособокий куб серого каменного монолита выглядел плодом усилий многих поколений женских рук, что терли и терли без устали концентрическую вмятину на верхней грани, с годами углубляясь сперва на пядь, потом на полную ладонь, покуда ступка не стала такой, как теперь. Гладким, сподручным, полированным изнутри вместилищем для любого порошка или снадобья, которому надлежало быть изготовленным к применению.
Для одного лишь каменюка не предназначалась — всякие мукомольные дела Агнешка творила в подполе, где темнел такой же старый жернов — оно и ловчей, иначе отмывать ступку от снадобий своих Агнешке приходилось бы столь тщательно и с опаской, что проще дождаться, пока само развеется. Тут же как, день-два постоит ступка под дождем, всякий травяной дух из нее вымоется и сгинет, но до того лучше к ней лишний раз даже не прикасаться.
Готово.
Агнешка деловито ссыпала мелкую фракцию в граненый стакан да залила все теплой водой настаиваться. Самый раз, судя по звуку приближающихся шагов, самый раз.
Шаги те она завсегда слышала с утра пораньше, когда ночная мгла еще только начинает потягиваться меж дерев, скрипя старыми костями и понемногу собираясь холодным гадом ускользнуть подальше в лес, уступая свое место совсем иным пришельцам — телесным и двуногим.
О, этих Агнешка знала хорошо, каждого по имени, каждого по приметам.
Кто добрый, кто злой. Кто Радек, а кто Кубусь. Каждый со своей историей, каждый со своей судьбой. Хотя уж какое ей на то дело, до их судеб. Для нее все они были на одно лицо.
Все они топали по сырому лесу к ней, к Агнешке, словно та их чем-то манила. Манила да заманивала.
Тут Агнешка горестно вздохнула. Да была б ее на то воля…
Впрочем, что греха таить, давно минули те времена, когда Агнешка серчала на непрошеных гостей. Идут и идут, все напасти от них. Теперь эти ранние визиты казались ей почти что в охотку. Какой-никакой а распорядок. С утра завтрак, потом обед, затемно — ужин, так заведено, так расположено. Не будешь же ты обижаться на рассвет или закат.
Вот только не бывает тут боле ни рассветов, ни закатов. Одни только незваные гости.
Ну так добро пожаловать, ро́дные!
Агнешка встала на пороге во весь свой малый рост, подбоченясь.
Приближающиеся эти шаги она начинала слышать исподволь — кажется, еще и сам друг ситный не сподобился сообразить, куда это его разом понесло, еще и знать не знает, пошто он вдруг засобирался, а в голове у Агнешки уже забухало-заскрежетало сырой портупеей по старому ржавому железу. С таким звуком приближается судьба, а вот чья она, самое время разъяснить.
И ты глянь, как сосредоточенно пыхтит, касатик, шугая натужной одышкой мокрых белок по дуплам и жирное сытое воронье, поглядывающее да помалкивающее меж черной хвои. Эти точно возьмут свою долю, не так, да эдак. Им как раз чужие судьбы без интересу, они даже не голодные, так, полакомиться при случае самой мякоткой. Обвисшей щекой али глазным яблочком. Да и полететь себе дальше по делам.
Но Агнешке здесь оставаться и далее, не летать ей тенью по серому небу. Знать, грехи не пущают, отпустить не велят.
А вот и он, друг родимый, показался меж бурелома поваленных стволов, что привычно светятся холодным в полумраке, хоть немного развеивая царящий тут сумерк. Какой человек сунется в такое место? Только злодей, не ведающий, что творит, и дурак, не разумеющий, что творится.
Других здесь не бывает.
Остановился, сипло переводя дыхание. Вылупил зенки на Агнешку.
— Не заплутал чай?
— А?
Смотрит искоса, будто узнавая. Всегда они так.
— Я говорю, погода больно нелетная, бродить тут.
— А-а, — протянул задумчиво, а потом вдруг встрепенулся, что-то соображая, — мне бы обогреться.
— Обогреться — это можно, как звать-то тебя, молодчик?
— Гражиной звать, — и тут же поправился зачем-то: — Рядовой Ковалик.
Знать не соврал, не то что иные, те бывают горазды заливать. Рядовой, выходит. Ну бог тебе в помощь, рядовой.
— Заходи, коли так.
И поманила рукой, мол, иди, чего стал, али боишься?
Заходят в хату они все одинаково, напряженно сгорбившись, словно заранее ожидая подвоха, но внутри, быстро сообразив, что никого кроме Агнешки тут несть, тут же начинают по-свойски озираться, высматривая всяк свой интерес. Впрочем, тут же быстро соображая, что взять особо и нечего.
Так было не всегда. Самыми темными ночами к Агнешке приходит один и тот же сон, яркий, тошнотворно яркий сон, в котором явственно помнится по пробуждении каждая капля пота и каждая капля крови.
Не сон, но явь.
То был первый из них. Единственный, чьего имени она не знала. Не до имен ей в тот час было.
Пока крепкий бугай над ней насильничал, она думала отчего-то лишь об одном — если скрипучие дубовые ножки стола под ней сломаются, где она новые возьмет. Когда же он с нее наконец слез, она молча поправила подол и, сделав два шага в сторону, так же бессловесно вскинула да разрядила в багровую харю оба ствола старого отцовского обреза.
Безымянный рухнул, как подкошенный, колодой увалившись на дощатый пол, прямо как был, со спущенными штанами. Странное дело, живой и неживой, еще шевелится, елозит ногами, храпит, булькает, а сам уже — где-то глубоко по ту сторону.
Ух как она в тот раз умаялась, таща да закапывая. Чтобы поглубже. Чтобы не вылез.
С тех пор так и повелось — сны не уходили, дни становились чернее, тучи ниже, а лес — дремучее. Сама же Агнешка словно ждала чего-то, неминуемого и непреложного. Как те скрипучие ржавые шаги, что однажды послышались ей вдалеке.
Да, теперь это с ней будет всегда.
И так же отчетливо она поняла, что больше не станет никого тащить да закапывать. Бесполезно это, да и слишком хлопотно. Поди сообразят однажды за лесом на постое, что дело тут нечисто. Уходят в лес мужики да никак не возвращаются. Только комиссии с понятыми тут какой не хватало Агнешке. Ну-ка, продемонстрируйте, гражданочка, а что у вас тут за свежая яма нарыта-присыпана.
С тех пор минули годы и годы набрякшей в небесах черноты, а дознаватели к ней так и не заявились. Агнешка усмехнулась про себя да шмыгнула носом. За окном с утра подмораживало. Знать становится хуже.
— Что стоишь? Проходи, присаживайся.
Сел, как подкошенный. И руки, смотри, дрожат. Такого с ней еще не бывало. Знать, что-то изменилось там, за лесом да за ленточкой. Обычно ведь как — уверенности им в себе не занимать, то ли от безнадеги, то ли от общей безалаберности. Да и то правда, что терять тому, кто пошел в лес за своей судьбой?
Агнешка пригляделась. А глаза-то смотрят прямо, не бегают. Надо же. За всю эту темную пору первый пришел не наобум, не по мудовой хотелке.
— Ты, Гразя, чего хотел?
— Мне тут мужики говорили, дом, мол, в лесу стоит.
— Так-то уж и стоит?
Только головой помотал, поморщился. Не по нраву ему агнешкин шутливый тон. Ладно, мы можем и по серьезке.
— Ты мне, рядовой, башкой тут не крути. Говори по делу. Откуда сведения, что за оказия. Четко. Быстро. Три минуты тебе за все. Время пошло!
Надо же, гляди, пришел в себя, заголосил речевку, как от зубов отскакивать стало:
— Никакой оказии, слухи разные в казарме, только мне не слухи нужны, я по делу.
— Значить, наудачу сунулся?
Агнешка сверлила его черными глазами так, что впору дымный след зрачками оставлять. А он ничего, держится молодцом.
— А если и наудачу. Мне позарез из этого гнилого места убраться требуется. Покуда живой.
«Покуда живой», надо же.
— Дезертир, значит?
И снова башкой мотает, да что ж ты с ним поделаешь!
— Никак нет, говорят, что можешь ты так сделать, что никто меня и поминать не станет, был человек и нет человека.
Бывает и такое, чего греха таить.
— И зачем тебе это?
— Обернуться хочу, солнце снова увидеть.