Люси, не сводя глаз с экрана, быстро почесала подбородок.
– Похоже на брошенную туземную деревню, да?
– Это действительно туземная деревня, только совсем не брошенная. Сейчас сами поймете.
Что она имела в виду? Люси смотрела и чувствовала, что ладони ее становятся влажными, по лбу стекают капли холодного пота. Тишину на экране прерывают резкие неприятные звуки. Объектив камеры останавливается на сплетении ветвей над головой, на этот раз – ни просвета, ни кусочка неба, только листья, листья, листья. А на высоте трех или четырех метров – обезьянки, которые с визгом рассыпаются по ветвям, скрываясь и возникая снова. Пронзительные крики не умолкают. Одна из обезьянок, черная со светлой, может быть белой, головой, плюет в объектив и пропадает, быстро взобравшись вверх по лиане.
Несмотря на размеры поляны, Люси не покидало ощущение замкнутости пространства, тропические заросли показались ей живой тюрьмой.
Но вот оператор перестает следить за обезьянками и делает несколько шагов вперед – в направлении хижин. Изображение следует ритму его медленных тяжелых шагов. Вот крыши хижин, сложенные, на первый взгляд, из пальмовых листьев, вот стены – из стеблей бамбука, тесно прижатых один к другому и связанных лианами. Первобытные жилища, словно выплывшие из глубины веков, в каждой такой хижине может поместиться четыре-пять человек. В проеме, заменяющем дверь одной из хижин, внезапно вырисовывается плотная темная туча, это сбившиеся в стаю москиты и мухи, они напоминают облако пыли при песчаной буре.
Люси съежилась в кресле, ожидая чего-то еще более страшного.
Оператор, все так же медленно, входит в хижину, он все время начеку, он опасается сделать лишнее движение. Становится темно, только какие-то черные пятна плавают вокруг. Здесь, кажется, все жужжит, даже воздух. Люси машинально почесала затылок, потом шею.
Тучи насекомых встают стеной… Вот-вот произойдет нечто ужасное.
Луч лампы, скорее всего прикрепленной к камере, прорезает тьму.
Вот же оно, вот это ужасное!
В глубине, в пятне света, шесть скрюченных тел, все лежат рядом, совершенно голые. Явно семья туземцев. Раздутые и превратившиеся в какую-то адскую массу лица, высохшие уже глаза, набитые мошкой и червями орбиты. Струйки крови изо рта, из носа, из ануса – словно все шестеро взорваны изнутри. Животы тоже раздуты – наверное, от кишечных газов. Оператор не упускает ни малейшей подробности, один бесконечно долгий план сменяется другим, еще крупнее. У всех трупов черные волосы, стертые ноги, выдубленная кожа, как у людей из первобытных племен на картинках. Но черты неразличимы, отчаяние и смерть сделали всех одинаковыми.
Люси дышала с трудом, она хорошо представляла себе, какая вонь стоит в хижине, как там жарко и влажно и с какой скоростью в такой жаре и влажности разлагаются тела. А жирные зеленые мухи подтверждали: все именно так.
Внезапно одно из тел содрогнулось. Открылись большие темные глаза – господи, сколько в них боли! Этот наполовину покойник посмотрел прямо в объектив. Люси вздрогнула, откинулась в кресле и, не в силах сдержаться, вскрикнула. Рука туземца протянулась вперед, будто он просил о помощи, потом упала – тяжело, как ствол мертвого дерева.
Они живые… Некоторые из них еще живы…
Люси быстро глянула на хозяйку дома, та нервно крутила в руках носовой платок. Люси вспомнился преследовавший ее кошмар: мертвое обугленное дитя открывает глаза – как здесь.
Дрожа, она снова обернулась к экрану. А там продолжался кошмар. Оператор носком башмака трогал скрюченные тела, чтобы проверить, живы эти люди или мертвы. Вздохнуть Люси смогла только тогда, когда этот человек вышел из хижины. А там, на поляне, снова были обезьянки, теперь они застыли на ветвях, словно чем-то подавленные. Словно на джунгли набросили одеяло.
Передышка оказалась недолгой, оператор продолжил обход. Во всех хижинах повторялось одно и то же: среди мертвых туземцев кто-то живой, его снимали и оставляли подыхать – как животное.
Кончался фильм общим планом селения: десяток хижин с умершими или агонизирующими обитателями, отданными во власть джунглей.
Темнота.
35
– Скажи, а что такое «непереносимость лактозы»? Насколько часто она встречается и почему возникает?
Не останавливая машины, Шарко позвонил своему другу-судмедэксперту, Полю Шене. Ему хотелось убедиться в том, что непереносимость лактозы – случай редкий, иначе не понять, на верном он пути или еще нет. Он включил громкую связь, чтобы Леваллуа тоже услышал ответ.
Поль несколько секунд помолчал, подумал, потом сказал:
– Ты спрашиваешь меня о том, чем я занимался страшно давно, но поскольку это из курса общей терапии и биологии, то и не забывается. Еще в студенческие годы врезалось в память. Мы тогда изучали естественный отбор и эволюцию. Представляешь хоть примерно, что это такое?
Полицейские переглянулись.
– Спрашиваешь! В последнее время мы с коллегой просто увязли в этом. Давай, говори!
– Вот и отлично. Прежде всего надо понимать, что лактоза – специфический компонент молока, которым млекопитающие кормят своих детенышей. Переносимость или непереносимость лактозы передается исключительно с генами, а заметить непереносимость можно только тогда, когда младенца отнимают от груди и пытаются накормить коровьим молоком.
– Пока ничего особенного…
– Сейчас начнется особенное, не беспокойся! Слушай дальше. Переносимость лактозы – я подчеркиваю, именно переносимость! – явление, возникшее относительно недавно, примерно пять тысяч лет назад, и отмечается оно лишь там, где люди приручали коров и превращали их в домашних животных специально затем, чтобы питаться их молоком. У Человека, Человека с большой буквы, ген переносимости лактозы находят исключительно в тех регионах, где у коров тоже существуют особые гены – те, что обеспечивают высокие удои молока.
– То есть… природа воздействовала одновременно на людей и на коров, изменяя ДНК тех и других и создавая в этой ДНК гены, которых прежде не было?
Шарко вспомнил главную мысль научной работы Евы Лутц: жестокость тех или иных народов как бы «впечатывает» в ДНК ген леворукости. Воздействие культуры на генетику…
– Совершенно верно. Ген, обеспечивающий высокие надои, у коровы и ген переносимости лактозы у человека. Если я правильно помню, это называется коэволюцией, или, говоря образно, «гонкой вооружений» между человеком и коровой. Естественный отбор приводит к тому, что человек, по природе своей – собиратель и охотник, питавшийся исключительно плодами и мясом, начинает пить молоко одомашненной им коровы, а в связи с этим – и к тому, что корова начинает давать больше молока. И чем больше коровы дают молока, тем больше молока пьют люди… Отсюда и термин «гонка вооружений», занятно, да?
– Если я правильно понял суть твоих объяснений, можно сказать, что те современные люди, которые не переносят лактозы, не обладают нужным для этого геном только потому, что их предки не одомашнивали коров, так?
– Да-да, именно так. Предки нынешних людей с непереносимостью лактозы жили, очевидно, далеко от тех регионов, где одомашнивали и разводили молочный скот. Чем дальше от предков наших современников с непереносимостью лактозы находились коровы, тем меньше встречалось среди них таких, кто мог пить молоко без опасности для жизни, и тем у меньшего их числа вырабатывался ген переносимости. Когда я учился, на медицинском факультете говорили, что в Европе непереносимость лактозы наблюдалась примерно у пяти процентов населения, а в Китае у девяноста девяти процентов! И представляешь, из-за такой неравномерности выходило, будто лактозы не переносит в среднем семьдесят процентов населения мира. И в самом деле: дай выпить молока азиату, и его немедленно вырвет, тогда как «чистокровные» французы из поколения в поколение пьют его – хоть залейся, и ничего. Я ответил на твой вопрос?
– Замечательно ответил. Спасибо, Поль!
Шарко повесил трубку. Уму непостижимо, что она вытворяет, эта эволюция, но ведь действительно, природа, человек и животные тысячелетиями влияют друг на друга, формируют друг друга… Леваллуа тем временем размышлял вслух и делал собственные выводы:
– Если я правильно понял, Грегори Царно и Феликс Ламбер похожи не только тем, что оба в высшей степени жестоки и оба молоды: их сближает и куда более глубокое, генетическое родство. Причем одни признаки этого явные: генами определяется высокий рост того и другого, генами определяется крепкий костяк того и другого – а другие, как непереносимость лактозы, невидимы.
– Ты правильно понял, Жак. Пока не знаю точно, с чем мы тут столкнулись, но во всем этом, тут нет сомнений, чувствуется привкус медицины и генетики.
Машина въехала на аллею, кроны деревьев смыкались над ней, неба не стало видно. Справа и слева возвышались черные стволы, время от времени между ними мелькали фасады все более красивых домов. Заметив, что здания становятся все роскошней, комиссар сверился с навигатором. Нет, все в порядке. Чуть позже, выбравшись на кольцевую дорогу, они проехали еще несколько сот метров и заметили в стороне от леса поместье Ламбера: огромный парк, богатый дом, построенный в XIX веке, – трехэтажное здание с белыми стенами и шиферной крышей. Густой плющ укрывал фасад зеленым занавесом. В аллее стояли две машины: спортивный автомобиль-купе и классический «Пежо-207».
– Они дома, – выдохнул комиссар. – Оба, папаша и сынок. Явно не бедствуют.
– Теперь бы вызвать подкрепление…
– Я бы предпочел сначала сам разведать, что тут и как.
Комиссар поставил машину на обочине дороги и направился к входу. Конечно же все тут было на запоре, а окружала поместье высоченная, метра три, кирпичная стена.
– О том, чтобы представиться по домофону, не может быть и речи, – тихо сказал Шарко. – Нам надо застать их врасплох. И нельзя допустить, чтобы Феликс Ламбер хоть как-то к нашему визиту подготовился или попросту сбежал.
– Понятно. Но тогда каким образом мы туда войдем, может, объяснишь?