ми. Он наблюдал ее как врач, она была одинокой и разочарованной в жизни, и он запросто мог пичкать ее, чем только пожелает. Ну и почему бы ему не поступать так же с другими беременными? Ему самому или еще какому-то врачу… Из тех, с кем Тернэ встречался на конференциях, посвященных преэклампсии, или работая над докладами. Или, например, из тех, кто, как и он, увлекался евгеникой? Мы же знаем, что он проповедовал свои идеи везде, где только мог. И адепты этого учения вполне могли сгруппироваться, образовать нечто вроде секты.
Шарко снова кивнул:
– За исключением секты, все вроде срастается.
– Угу. Когда вот так вот сравниваешь пересекающиеся линии расследования, сразу видно, что это работает, можно подвести кое-какие итоги. Возможно, Тернэ и не принимал всех семерых, но в любом случае он был знаком с их матерями. Он или те два типа, которые знали ровно столько же, сколько он сам. Или больше.
Шарко согласился: опять все срослось.
– Еще что-нибудь есть?
– Есть. И не такая уж незначительная подробность. Год две тысячи десятый. Кража кроманьонца и расшифровки его генома в Лионе.
Комиссар снова взял в руки снимки. Потом два отложил и стал вглядываться в тот, на котором был изображен доисторический человек, лежащий на столе.
– Верно. Каков истинный мотив этой кражи? Мы пока над этим основательно не думали…
– Интересно, когда мы могли об этом подумать? А кроме того, нам раньше не с чем было этот факт сопоставить. А сейчас как раз и настало время, тем более что нас посетило вдохновение.
Люси достала фотографии, сделанные в Лионе, в Европейском институте функциональной геномики, положила их на стол рядом с фотографией мумии в рамке.
– Вот, смотри, как было совершено преступление тридцать тысяч лет назад: кроманьонец-левша, возрастом наверняка от двадцати до тридцати лет, убил троих неандертальцев ударами гарпуна. Тернэ украл кроманьонца, потом сфотографировал его и вывесил у себя в «музее».
Шарко внимательно всматривался в фотографии, то в одну, то в другую.
– Я все думаю, а куда же он саму мумию-то дел?
– А скажи, тебе ничего не напоминает эта сцена доисторического преступления? – спросила Люси.
– Почти в точности – то, что я видел сегодня у Ламберов.
– И то, что Царно сделал с Кларой год назад.
Комиссар помолчал, размышляя, потом сказал, как бы ставя точку:
– Такая же необъяснимая ярость. И жестокость в чистом виде. Они будто с цепи срываются.
Люси согласилась.
– А еще понятно, что в ту пору никакого Тернэ там и близко не было и он не принимал родов у матери кроманьонца.
Они обменялись улыбками, и Люси продолжила:
– Вернемся в наше время и подумаем о семи генетических профилях из книги Тернэ. По какой-то причине, нам пока неизвестной, Тернэ в восьмидесятых годах занимался группой детей, имевших некоторые общие генетические характеристики, в том числе – пресловутую непереносимость лактозы. Кроме того, сейчас уже ясно, что все дети должны были отличаться предрасположенностью к насилию и стать убийцами, когда вырастут. В то время ученый интересовался составом их крови и их ДНК, видимо пытаясь найти там нечто особенное.
Шарко проглотил суши с семгой.
– Мифический ген жестокости?
– Нам уже известно, что его не существует.
– Это нам сегодня известно. А Тернэ в восьмидесятых вполне мог верить, что ген жестокости существует. Да и вспомни: когда заходит речь об этих людях, всякий раз говорится о практически внезапных, необъяснимых и ничем не оправданных вспышках ярости. Логично возникает вопрос о гене жестокости, разве нет?
Люси несколько секунд молча смотрела на комиссара.
– М-да, честно говоря, теперь уже не знаю, что на это ответить, – вздохнула она наконец. – Но давай все-таки буду рассуждать дальше, ладно? Представь себе, как доктор услышал о том, что на леднике обнаружили пещеру, услышал – или прочел – об убийстве, совершенном тридцать тысяч лет назад. Представь себе, как, узнав об этом, он прикинул: а вдруг то, что я искал, или диагностировал, или сам спровоцировал у семерых детей, так вот – что, если это самое присутствует в генах кроманьонца, который жил в доисторические времена? Если это было дано кроманьонцу от природы? Дальше – опять-таки возможно – он по приказу людей с ипподрома или по собственной воле вступает в контакт с ученым из лионского центра, дает время специалистам описать геном кроманьонца и в подходящий момент организует кражу всего вместе, не оставляя следов! – Люси подняла вверх указательный палец, глаза ее блестели. – А теперь представь себе, насколько важен этот геном для Тернэ. До сих пор у него были только сходные в чем-то генетические профили семерых детей, а теперь он обладает полным описанием молекулы ДНК их предка, жившего много тысяч лет назад. Предка, который убил целую семью и который отлично вписывается в рамки темы его, Тернэ, основной работы.
– То есть ты хочешь сказать, что у кроманьонца генетический профиль как у тех детей?
– Ну да! Для Тернэ это открытие неимоверной важности, фундаментальное открытие, вполне вероятно – главное открытие в его жизни.
– Ты куда клонишь, не пойму…
Люси смотрела на фотографию кроманьонца, заключенную в рамку.
– Наш акушер-гинеколог был человеком прямо-таки параноидально предусмотрительным. Он всегда тщательно охранял свои открытия, но… оставлял при этом сигналы внешнему миру. Как будто играл с миром: тут тебе и генетический код, упрятанный в книгу, и картины на стене, тут тебе и кассеты, которые он держал под замком в металлическом шкафу запертого кабинета.
– А потом положил кассеты в тайник, сделанный под почти новеньким паркетом.
– Точно! Ну и скажи теперь: разве не похоже, что он таким же образом где-то припрятал информацию о геноме кроманьонца? А сведения о том, где припрятал, зашифровал.
– И именно поэтому убийца изъял все источники, способные содержать эту информацию, какие смог найти в его доме.
Люси покачала головой:
– Нет-нет. Тернэ не мог довольствоваться обычными способами защиты информации в компьютере, это было бы слишком очевидно, это было бы слишком легко разгадать. Люди всегда боятся, что пираты доберутся до их открытий, и действительно, никогда нельзя быть уверенным, что такого не случится, прими хоть все известные на сегодня меры предосторожности. К тому же компьютер может сломаться, иногда жесткие диски выходят из строя без всякой на то причины. Нет, Тернэ был чересчур хитрым, чтобы просто запаролить информацию в компьютере. И чересчур экстравагантным.
– Ты думаешь, дело в третьей картине? В фотографии кроманьонца?
– Угадал. Но мы не поймем, что там, в этой фотографии, не поняв логики его поступков…
Шарко напряженно думал. А потом вдруг щелкнул пальцами:
– Черт побери, да конечно же! Ключ и замок!
Люси нахмурилась:
– Какой ключ и какой замок? Что ты имеешь в виду?
– Кажется, я нашел! Ты готова к налету на Париж?
Люси караулила на углу – не дай бог, их застигнут врасплох, а Шарко, сняв безо всякого труда печати с двери Тернэ, вошел в дом, мигом взлетел на второй этаж, затянутыми в хирургические перчатки руками снял со стены библиотеки рамку с фотографией мумии кроманьонца, вынул снимок из рамки, скатал, и не прошло и двух минут – снова был на улице Дарвина.
Теперь их путь лежал в XIV округ.
На этот раз Даниэль Мюлье был в тренировочном костюме, но казалось, он не двинулся с места с тех пор, как Шарко видел его несколько дней назад. Та же карандашница с десятком совершенно одинаковых авторучек, тот же включенный компьютер, та же раскрытая на столе книга – том 342. Шарко предупредил Люси о том, что она может испытать шок, увидев странную комнату, где целая человеческая жизнь измерялась километрами бумаги, и сейчас, стоя на пороге, она молча озиралась, пока Венсан Одебер, оставив Шарко у входа, приближался к юноше.
Оказавшись в поле зрения аутиста, директор интерната что-то сказал Даниэлю, чтобы привлечь его внимание, потом положил перед ним снимок и несколько чистых листов бумаги. Даниэль оторвался от своей бессмысленной работы, довольно неуклюже потянулся за фотографией, взял ее в руки и стал пристально всматриваться. Потом – не поднимая глаз и так медленно, словно происходящее следовало некой несокрушимой логике, отложил снимок, поменял авторучку на другую, с красными чернилами, и начал писать на верхнем листе бумаги одну серию букв за другой.
Одебер почесал подбородок и на цыпочках отошел к посетителям:
– Просто не могу поверить – сработало! Фотография сработала как выключатель! То есть Стефан Тернэ использовал Даниэля в качестве…
– В качестве живой памяти, – закончил за него фразу Шарко. – Никому не известный аутист, содержащийся в специализированном интернате… Ключ, которым открывается замок.
Потом они молча стояли у двери и смотрели, как Даниэль пишет. Аутист сидел, склонившись к столу, и заполнял белые листы красными строчками с какой-то бешеной скоростью. Полчаса спустя он разогнулся, отодвинул в сторону готовую работу вместе с фотографией и – без передышки – вернулся к своей книге номер 342.
Директор интерната взял у него со стола запись и передал Шарко.
– Это последовательность оснований в ДНК мумии с фотографии, и эта мумия, должен сказать, замечательно сохранилась… То есть, скорее всего, перед нами генетический код первобытного человека, так? – спросил он шепотом.
– Похоже, – ответил Шарко. – А сам код вы могли бы прочесть?
– Ну что вы, конечно нет! Вижу, что эта последовательность букв не напоминает ни один из известных мне генетических отпечатков, не более того. Но я ведь недостаточно подкован, чтобы разобраться, в чем тут дело. Вам надо спросить у генетиков.
Люси, в свою очередь, всмотрелась в ряды букв.
– А может быть, это и есть тот самый код, который мы ищем? Ключ ко всей нашей истории?
Бывшие полицейские поблагодарили Одебера, мужчины вышли, Люси, чуть задержавшись в комнате аутиста, шепнула: «Спасибо, Даниэль!», – догнала Шарко, и директор интерната проводил их к выходу.