Удивительным было другое — то, как голод уравнивает в правах всех людей за пределами столицы Родины. Попробуй хоть один высший влезть без очереди за хлебом или молоком, его ждала бы незавидная судьба. Нет, прилюдно такого не наказывали, боялись клириков и терпели до поры до времени, так что внешне спускали с рук нахальное поведение зарвавшегося высшего. Но личность наглеца все же запоминали. После такого через пару дней, а то и через неделю «хозяина жизни» могли найти в ближайшем перелеске, замерзшим насмерть. А что? В Пустоши дело обычное — десять-пятнадцать минут без движения на морозе, и ты покойник. Чуть зазевался, оделся не по погоде или в метель заплутать угораздило — пиши пропало. Не прощала Пустошь безалаберного к себе отношения. А самое главное, для клириков-дознавателей все выглядело так, словно бедолага сам заблудился да по глупости окоченел. И это если повезет и тело найдут быстро, в большинстве же случаев люди и вовсе пропадали без следа. Пустошь зверьем лютым полна — волки, лисы, рыси, барсы, медведи. Поговаривают, в отдаленных уголках необъятной Родины можно было и гигантских медведей найти, не всех еще перебили, не до всех длань Борова дотянулась. Так вот, припорошит окоченевший труп снежком свежим, так его найдут лишь летом, когда снег сойдет. По запаху найдут, скорее всего.
За этими мрачноватыми мыслями Гаттак провел еще минут двадцать. На улице уже рассвело. Наконец пришел и скорняк — седой, бородатый, жилистый старик в ватнике, валенках и меховой шапке набекрень. Судя по виду — местный старожил. Гаттак пару раз беседовал с ним. Говор у старика чудной был, четко различим был северный акцент с примесью старины. Причем примесь эту Гаттак так и не распознал. Должно быть, старик, живущий, по его словам, один, и сам не заметил, как в долгих беседах с самим собой начал придумывать свой собственный диалект. Покупая у скорняка нарезку из заячьих шкурок (себе да Корре на стельки), Гаттак узнал, что дичь старик скупает у местных охотников.
— Мужики помоложе еще занимаются промыслом, — говорил он, — а мне уже кости не велят в Пустоши зимовничать. А раньше ведь я белку точно в глаз с двадцати шагов клал.
Скорняк шел тяжело, видно было — не тянут уже старые ноги ноши, благо санки были на ходу. Дотащил он их до своего места, снял небольшой ящичек, доверху наполненный разными шкурками, перевернул полозьями вверх да на санях же и развесил свой товар. Сам же уселся на свой ящик и принялся народ колючим взглядом облизывать. Как торговля сегодня пойдет? Купят ли что?
Гаттак взглянул на часы. Обычно весь рынок до полудня уже расходился, сейчас же было без четверти девять. Приготовившись к длительному наблюдению, историк заказал себе еще одну шашку чая и нехитрый завтрак — хлеб да яичницу.
Но заказа он так и не дождался. Буквально через пять минут после прихода старика к нему подошли двое клириков. Были они, судя по свежей, еще не вымороженной Пустошью форме, из новенькой роты охраны. Гаттак напрягся. Тут одно из двух: либо молодняку бывалые посоветовали утеплиться (к слову, многие не брезговали ничем таким, больно уж послушание у них тяжкое), либо у клириков к старику были какие-то вопросы. По характеру беседы и довольно наглому поведению клириков Гаттак понял — наверняка второе. Но что могло им понадобиться от престарелого низшего скорняка? Какие у клириктората могли быть к нему вопросы?
И тут до Гаттака дошло — Боров, поганка чертова, раскусил-таки шифр, которым они с детьми общались. Раскусил да передал кому нужно донесение: дескать, есть у меня в штате учитель один, так вышел этот учитель на подполье, а связь они держат через скорняка. Директор это, без вариантов, решил Гаттак. Из детей никто бы не осмелился своего же сдать, пусть и непроверенного.
Это открытие ничего хорошего разведчику не сулило. Вернее, в его планы и так входило вступить с местными клириками в открытую конфронтацию, но сделать это необходимо было в нужный, им самим выбранный момент. А если точнее, то лишь после того, как Гаттак поймет, кто именно с повстанцами действительно связь держит. Парень планировал подставить вычисленного связного и в самый последний момент спасти его, тем самым показав, что Борограду он больше служить не намерен.
Сейчас же весь его план летел ко всем демонам. С этих тупоголовых станется старика в исповедальнях замучить ни за что ни про что. Нет, не совесть Гаттака грызла, а острое чувство досады. И, самое главное, было непонятно, что делать. Выйти на улицу, заступиться за старика? Плюс в глазах сопротивления невеликий, да и основная цель достигнута не будет. Кто именно из школы с ними связь держит, Гаттак так и не узнал. С другой стороны, ну и что с того? Не узнает сегодня — доест свой завтрак да к себе пойдет новый хитрый план придумывать.
Тем временем клирики уже не на шутку распоясались. По всему видно было, что они старика увести хотят. Носками сапог то и дело санки пинают, руками размахивают, поторапливают. Дед же сидит и только глазами хлопает — дурака включил вроде как, не понимает, чего они от него требуют. Гаттак задумался: раз уж они с вещами старика прибирают, стало быть, только допросить, иначе скрутили бы уже и увели, а товар скорняжный местные бы растащили.
Народ на улице уже коситься начал на эту безобразную сцену. Кто в упор глядит, кто пальцем тычет на произвол, а кто и отворачивается. Вокруг старика с его шкурками вмиг образовалось пустое пространство, все соседи по торговому ряду предпочли ретироваться и рядом не околачиваться, собрали вещички по-быстрому да удалились от греха подальше. Однако цепким глазом Гаттак заметил в разных концах площади небольшие группки низших — люди кучковались по три-четыре человека, что-то выкрикивали в сторону распоясавшихся клириков, у некоторых из них разведчик увидел небольшие ножи. Они прятали их в рукавах, но Гаттак все же понял, что люди вооружены и на площади сейчас назревает что-то недоброе.
Гаттак стоял в нерешительности и наблюдал за всей этой картиной из окна питейной. Как же поступить-то? Вдруг решился: он выйдет и просто на правах высшего поинтересуется, что именно натворил бедный скорняк. Авось и пронесет. Может, эти двое по ошибке к нему подошли или вовсе в цене не сторговались, а теперь силу свою показывают. Всякое бывает. Да и с чего Гаттак решил, что этому дуболому Борову удастся его шифр разгадать?
Решившись, парень накинул свое пальто, шапку и вышел из питейной, причем в самый что ни на есть кульминационный момент. Один из клириков уже замахнулся на скорняка и врезал ему наотмашь по обветренному, изрезанному морщинами лицу. Старик от удара завалился на спину и потянул за собой сани, пытаясь удержать равновесие. Те опрокинулись на него, шкурки разлетелись по снегу, а второй клирик уже поднимал скорняка и пытался ему руки за спиной скрутить. Люди же из числа предполагаемых бунтовщиков тихо выдвинулись к клирикам, распихивая на своем пути народ.
Гаттак сделал к скорняку шаг и хотел уже окликнуть представителей власти, как вдруг ему в бок кто-то врезался, прижал к двери питейной и зажал холодной рукой рот.
— Молчи, дурак, коли жить хочешь! — прошипел на ухо знакомый женский голос.
Гаттак внутренне возликовал — она это, Марша! Случайно тут оказалась? Как бы не так! К нему она пришла, к скорняку. Ей дети шифровку передали! Всю эту картину наблюдал внимательный бармен, прильнувший после ухода Гаттака к окну. Впрочем, бывалый хозяин питейного заведения в ту же секунду сделал вид, что просто стол протирает, а попытки парня спасти скорняка никак его не трогают.
— Ты откуда тут? — выдавил из себя Гаттак, пытаясь высвободиться из захвата хрупкой учительницы. Та же прижала его к двери еще крепче и выпускать, по всей видимости, не собиралась.
— После поговорим. За мной ступай.
Марша медленно отстранилась от Гаттака, оставляя после себя сладковатый запах — особый, женский запах. Девушки так пахнут в моменты сильного эмоционального возбуждения, Гаттак такие вещи за версту чуял.
Марша мотнула головой — мол, нужно уходить — и сама зашагала прочь от места происшествия. Гаттак в последний раз взглянул на деда, которого невольно подставил. Того уже скрутили и тащили волоком в направлении единственной в поселке церкви. Перевернутые сани с товаром так и остались лежать на снегу, а клирики и не замечали, что за ними уже идут вооруженные мужики.
Марша пробиралась по главной улице, лихо лавируя в людском потоке. Все спешили на рынок — кто за покупками, кто продавать, кто меняться. Через пару домов она резко свернула за угол на маленькую тупиковую улочку, как раз в тот момент, когда на площади послышались крики и завязалась, видимо, потасовка. Но Гаттак всего этого уже не увидел, он молча следовал за учительницей.
Заканчивалась улочка старой водонапорной башней, которую местные использовали лишь летом, когда температура воздуха не опускалась ниже ноля. У ворот этой самой башни Марша наконец остановилась и развернулась к подошедшему Гаттаку. В тупичке никого не было — молодая учительница убедилась, что они здесь одни, и перевела взгляд на парня.
— Рассказывай, — приказала она.
— Что именно?
Марша закатила глаза и приблизилась к Гаттаку вплотную — так близко, что их губы оказались в паре сантиметров друг от друга. Со стороны могло показаться, что они влюбленная парочка — стоят себе, целуются.
— Что ты делал на рынке, рассказывай, — тихо и настойчиво прошептала она еще раз в лицо Гаттаку. Смотрела она при этом прямо ему в глаза, в упор смотрела, не моргая. Так близко парень к Марше никогда еще не подходил, да и вообще за все время его пребывания в школе они и парой слов между собой не обмолвились. Сторонилась Марша его, как, впрочем, и других учителей. Ни с кем, кроме своих детей, не общалась. На летучках с директором чаще отмалчивалась, на все вопросы отвечала односложно: «да», «нет», «постараюсь» и все в том же духе.
— Позавтракать пришел, — спокойно ответил Гаттак, ничем не выдав, что такая близость с женщиной его хоть как-то волнует.