у. Морской ветер трепал его иссиня-черные, как у отца, густющие спутанные кудри… И чайки… беспокойные, кричащие чайки…
Кричал Валар.
Дико, истошно, как младенцы полутора дней от роду не кричат даже от сильного голода. Мильям вскочила, подхватила его на руки, едва не полетев с предательски высокой кровати, которая к тому же мелко дрожала со скрипом и скрежетом. В предутреннем сумраке ярко светился — почему-то зеленым светом — плоский квадратный огонь…
Громко и зло, на чужом языке, выругался Робни-ван. Откуда-то издали… она не стала смотреть.
Все личико Валара — носик, орущий рот, глаза!.. — было засыпано каменным крошевом вперемешку с пылью и паутиной. Мильям вскрикнула, принялась лихорадочно очищать его: руками, губами, краем накидки… нет, ее накидка тоже оказалась сплошь в серой пыли…
Что-то с грохотом обрушилось. Совсем близко.
И еще ближе — перед самым лицом — возникли жесткие, сузившиеся глаза Робни-вана.
— Бежим, — коротко сказал он.
Рванул ее за руку — и Мильям побежала, прижав к себе и накрыв накидкой все еще кричащего Валара. Пол колебался под ногами, и она уже поняла, что случилось: все точь-в-точь как тогда, семь лет назад… Алла-тенг приказал всем в доме выйти на середину двора, не мешкая и не заботясь о вещах… а она, Мильям, плакала от страха, обнимая маленького Шанталлу… Потом служитель Могучего объяснил ей, что здесь, на юге, нередко бывают землетрясения…
— Толчок довольно слабенький, — бросил на бегу Робни-ван. — Но тут, в этих руинах, все и так на соплях… Черт!!!
Он резко затормозил, и Мильям чуть не упала ничком.
Стена перед ними обвалилась. Мешанина камней, гигантских, больших и совсем маленьких, обтесанных брусков и бесформенных обломков, одинаково серых в утреннем полумраке… До самого потолка — все еще целого, но зримо, нестерпимо непрочного. Без малейшего просвета.
Робни-ван снова ругнулся на своем языке.
— Возвращаемся. — Отрывистый голос, в котором, как и в потолке, не ощущалось надежности. — Надо найти какой-нибудь пролом… Только б не было больше толчка!..
— Подожди.
Он недоуменно взглянул на нее — а она отдала ему Валара, почему-то сразу умолкшего на мужских руках. Робни-ван что-то пробормотал, ему казалось бессмысленным и смертельно опасным оставаться сейчас на месте, он рвался бежать, действовать, спасать… Но он не знал, что нужно делать. А Мильям — знала.
— Подожди, Робни-ван… сейчас…
У нее должно получиться.
Шаг вперед. И еще один. Начертать правой рукой Знаки воздуха и тверди… а пальцы левой будто бы сжимают колючий шар, и необходимо представить его себе настолько явственно и ощутимо, чтобы невидимые иглы поранили ладонь…
Заклинание.
Быстрые бессвязные слова на одном из старинных, полузабытых наречий Гау-Граза…
И вспышка, и крик, и летит вперед игольчатый шар — а твердь и воздух, повинуясь древнему волшебству, стремительно меняются местами…
— Мильям!.. — выдохнул человек, которого раньше звали Пленником…
Она опустила руки.
Сплошной стены из беспорядочно наползающих друг на друга камней больше не было. Впереди, в свободном проеме, сверкали небо, зелень, синяя полоска моря.
И огромное, огненно-малиновое восходящее солнце.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
— Стажер Юста Калан.
— Раздевайтесь.
Помнится, на первом курсе мне казались чем-то из ряда вон выходящим три жалких КПП — по пути на прием к довольно крупному гебейному чину! Думаю, старику Чомски было бы приятно узнать, сколько проверок разного уровня я прохожу по дороге к собственному рабочему месту. Правда, по окончании испытательного срока меня обещали перевести из усиленного режима на общий… но к тому времени мне, наверное, уже будет все равно. Человек ко всему привыкает.
Полионный душ с контрастными добавками — кислый, щелочной-кислый, затем первая томография, потом смотрилка-«мокрица» заглядывает во все места, где теоретически можно установить «зеркальце», следом вторая томография, за ней лучевая дезинфекция, далее компенсаторный ионный душ и, наконец, идентификация ДНК-маячка. Лично я с нее бы и начинала: если что, экономилась бы масса ресурсов. Но в Глобальном социуме есть более авторитетные специалисты в области ГБ, нежели стажер Юста Калан.
После идентификации Сопровождающая выдает форменную конусиль — каждый день новую, рассчитанную строго по рабочему часоминимуму. Говорят, сотрудницы Департамента статистики добились права программировать накануне ее цвет и длину. В нашем департаменте никто на эту тему не чешется. И я в том числе.
Третья томография — а там начинаются КПП общего режима. Это уже легче, если, конечно, Постовых не глючит. Но для нас пару месяцев назад закачали новый комплект, поэтому все проходит четко, без глюков. В общей сложности двадцать восемь минут плюс-минус секунд десять.
Последняя томография, и стажер Юста Калан благополучно прибывает на работу.
Все наши, разумеется, уже были на месте — хотя я сегодня почти не опоздала. Проскользила к своему персоналу, по пути отражая, словно стрелы (это такое доглобальное оружие), вежливые корпоративные приветствия. В нашем департаменте работают солидные взрослые люди, к зеленому стажеру двадцати девяти лет они относятся с материнской-отеческой снисходительностью. Меня устраивает.
Персонал загружался долго: такое чувство, что со вчерашнего дня на него понавешали с десяток новых защитных примочек. В конце концов уставший от мерцания и цветных переливов монитор со вздохом выдал мою заставку: грустную птицу страуса из саванновой экосистемы. Птица сморгнула, взмахнув огромными ресницами, а госпожа Пиндал, наша руководительница (которой, естественно, видны с ее места персоналы каждого сотрудника), традиционно поджала губы. На ее собственной заставке — физиономия упитанного малыша: то ли внука, то ли дочки в молодости. И у всех служащих департамента, соответственно, тоже разнообразные детские мордашки.
Страус уступил место коммуникативной строке с вопросом начальницы относительно моего сегодняшнего рабочего плана. Я честно ответила, что намерена довести до ума доклад на отчетное заседание прогностической секции Регионального Консорциума ГБ, назначенное на послезавтра. Пиндальша удовлетворилась: собственно, она сама меня туда и рекомендовала. Как особо перспективный молодой кадр.
И чтоб вы не сомневались, я тут же открыла свою «рыбу». Проглядела по диагонали и убедилась, что никуда она не годится. Правда, впечатление могло оказаться ошибочным: самокритичность у меня, как известно, на грани комплекса социальной неполноценности. Поэтому убивать текст я не стала, а просто сдвинула его за пределы монитора и начала работу заново — как будто предыдущего варианта и не было. Согреваемая тайным знанием того, что на самом деле он все-таки есть. Пиктограммка в углу персонала дала понять, что у меня опять заработала коммуникативная строка. В принципе можно было посмотреть, что там, и попозже — никаких по-настоящему нужных сообщений я сегодня не ждала. Но не с моим любопытством.
Вздохнула, активизировала — и, само собой, это оказался Ник. Второй персонал от входа. Сорок пять лет, толстый, лысый, не женат. Хотя тоже с голубоглазым ребеночком на заставке; кстати, самым прелестным во всем департаменте.
Ник спрашивал, что я думаю по поводу последнего дестракта и что делаю сегодня вечером. Я ответила ему в обратном порядке, примерно тоже, что и Пиндальше: довожу до ума доклад. В котором и намерена изложить свое мнение по первому пункту. А сейчас — прости, не хочу распыляться, боюсь сбиться с умной мысли.
Он отстал. Что не могло не радовать.
Я вернулась к докладу. Ник тут был ни при чем: ему, чуть ли не от выхода, моего монитора, естественно, не видно. Кроме начальницы, его безнаказанно наблюдает только моя соседка справа Эния, дама особо крупных размеров. Кажется, у нее есть привычка обсуждать увиденное со своей задушевной подругой Соррой, которая сидит рядом с госпожой Пиндал, но, тем не менее, весь рабочий день грузится с Энией в режиме непрерывной коммуникации. Однажды я по приколу зашла на их приватную линию — слава многоступенчатой защите Внутренней Сети ГБ! — но была разочарована. Дискутировались перспективы чьей-то личной жизни, и ладно бы еще моей с Ником. Хотя эта тема, разумеется, тоже не прошла мимо внимания двух счастливых жен, матерей и бабушек, но не висеть же мне на их линии каждый день!..
С традиционной тоской я представила, насколько приятнее было бы работать над докладом дома, забравшись с ногами в неаннигилированную постель, держа на коленях клавиатуру персонала, а в зубах — трубочку от энергика (кофе мне после множественных микроинфарктов нельзя на всю оставшуюся жизнь, и с этим фактом я уже смирилась: оставшаяся жизнь дороже). А что, Пиндальша при нынешних гебейных технологиях могла бы контролировать меня и там. Зато не надо было бы проходить бесчисленные томографии… Кстати, они мне тоже противопоказаны, и справка из ведомства здоровья имеется, но — в свете последних событий — начальству управления плевать.
Хочу домой!!!..
Впрочем, если бы все, кто занят в информационной сфере, работали каждый у себя в блоке, Глобальный социум давно распался бы на отдельных маргинализированных индивидов. Рабочие места и существуют для того, чтобы социализировать население. Офис — малая модель социума. Как академкурс в университете и семинар в колледже. Или группа социализации.
На заставке персонала Энии имелся неожиданно худенький, прямо-таки прозрачный мальчик младшего соцгруппового возраста. Внук — об этом я знала еще с тех времен, когда соседка пыталась наладить со мной приватную коммуникацию с целью выудить какие-либо ценные сведения. Однако животрепещущая тема войны за детский аппетит меня ну совершенно не увлекла.
Тема моего послезавтрашнего доклада звучала куда более захватывающе: «Гаугразский след в дестрактах последнего полугодия». Поразмыслив, я обогатила ее эпитетами: «возможный» и «в участившихся». Получилось громоздко, и «участившихся» я убила — в конце концов, все и так в курсе. Перечитала: «Возможный гаугразский след…» Или лучше «гипотетический»?