И вдруг все кончилось.
Однажды долговязый Фогельсбергер с белокурой шевелюрой явился в «Звезду», где они обедали, я обратился к Шарлотте со словами:
— Сударыня, честь имею сообщить вам, что завтра утром в одиннадцать вас будет ждать самолет.
Шарлотта побледнела.
— Самолет? — едва выговорила она.
— Гауляйтер в свое время доставил вас сюда на самолете, — с такой же вежливой улыбкой продолжал Фогельсбергер, затянутый в черный мундир, — и теперь считает своим долгом тем же способом доставить вас домой. Мне дано почетное поручение сопровождать вас до Вены и высадить на венском аэродроме. Таков приказ.
Глаза Шарлотты сверкали. Она все еще была бледна.
— А если я откажусь от этого самолета? — спросила она.
От удивления Фогельсбергер лишился дара речи. Он с улыбкой взглянул на Шарлотту. Она бесконечно нравилась ему. Он был один из немногих, видевших ее в день рождения гауляйтера, когда она танцевала голая на столе красного дерева. На ней было лишь коротенькое трико, и это поразительное зрелище врезалось ему в память на всю жизнь. Все это он вспомнил сейчас.
Все еще с улыбкой глядя на Шарлотту, Фогельсбергер ответил:
— Как ваш друг и почитатель я не советую вам этого делать. Вы знаете, что я хочу вам добра. Итак, утром, точно в половине одиннадцатого, я приеду за вами. — Щелкнув каблуками, Фогельсбергер удалился.
Внезапный отъезд Шарлотты был для Фабиана крайне неприятной неожиданностью. Он привык к ней и не забывал, что она, сама того не зная, помогла ему пережить трудную пору.
Впрочем, к собственному удивлению, он не был огорчен тем, что она уехала, не ощущал тоски или боли. Наоборот, ему стало легче, привольнее. Шарлотта принадлежала к людям, о которых забывают, едва только за ними захлопнется дверь. После нее осталось лишь воспоминание о ее красоте.
«Одной красоты, значит, недостаточно, — думал он, одиноко сидя за бокалом вина в „Звезде“. — В человеке мы любим совсем другое». Вспоминая о Кристе, он почти стыдился, что отдал так много времени Шарлотте, женщине, которая стояла настолько ниже Кристы.
Временами трудно бывало не замечать за красотой Шарлотты ее пустоты и самомнения. Красота стала для нее проклятием: к людям она подходила с одной лишь эстетической меркой, не интересуясь их моральным и духовным обликом. «Говорят, что моя красота околдовывает мужчин»; «говорят, что мой смех возвращает к жизни даже мертвых». Ему вспоминалось много таких изречений Шарлотты.
Для нее самой ее красота стала центром мира, вокруг которого вертелось все. У нее было лишь одно желание — чтобы на нее молились, чтобы ее боготворили. Мужчина должен был стать ее рабом и слугой, замечать только ее и видеть цель своей жизни только в поклонении ей.
Ему вспомнилась также надменность, с которой она судила о женщинах, на ее взгляд недостойных внимания. Как часто он резко осуждал ее самомнение. Теперь он не мог без смеха вспомнить некоторые ее замечания. Когда, бывало, мимо проходила полногрудая дама, она говорила: «Будь у меня такая грудь, я покончила бы с собой». О женщине с большими ногами она сказала: «Лучше отрубить себе пальцы топором, чем ходить на таких ногах».
— Итак, прощай, Шарлотта, — сказал Фабиан и поднял бокал.
Уже прошло три дня, как она уехала, и нельзя было сказать, чтобы Фабиан очень горевал.
Впрочем, один вопрос не переставал занимать его. Почему гауляйтер так внезапно отослал Шарлотту в Вену? Тут должна быть какая-то причина. Но как Фабиан ни ломал себе голову, он не мог проникнуть в эту тайну. Наверное, просто каприз гауляйтера.
Теперь этот вопрос снова стал его беспокоить. Уже прошло несколько недель после отъезда Шарлотты, как вдруг гауляйтер без всяких объяснений приказал ему явиться в Айнштеттен. «Неужто он поставит мне в вину, что я так часто показывался с Шарлоттой на людях?» На душе у Фабиана было скверно.
Но Румпф и не вспомнил об этом, да и вообще словом не обмолвился о Шарлотте. В «замке» Фабиану сказали, что гауляйтер ждет его в бильярдной. Он очень удивился, когда оказалось, что Румпф — он был без пиджака и с кием в руке — не один. У бильярда стояла черноволосая молодая женщина с загорелым лицом.
— Эта дама утверждает, что знает вас, — сказал. Румпф, по-видимому, превосходно настроенный.
Фабиан поклонился молодой женщине. В эту минуту она обернулась к нему. Марион! Нет, видно, уж нечему удивляться на этом свете! Однажды он встретил у гауляйтера самую красивую женщину Австрии, а теперь вот — свою хорошую знакомую, еврейку.
— Марион! — радостно воскликнул удивленный Фабиан.
Румпф громко расхохотался. Такого рода сюрпризы были в его вкусе.
— Да, это я, — приветствовала Марион Фабиана. Она засмеялась своим звонким, задушевным смехом и вся залилась краской смущения. — Вы видите меня здесь в двойной роли, — сказала она, — учительница итальянского языка и ученицы, обучающейся игре в бильярд.
Румпф все еще раскатисто смеялся, намазывая мелом свой кий.
— Вы только посмотрите на эту девушку! — воскликнул он. — Ведь ее слова звучат как извинение. Можно подумать, что у меня с ней шашни завелись.
Марион покраснела еще сильнее. Она не удостоила Румпфа взглядом и снова занялась бильярдными шарами.
А Румпф, все еще продолжая смеяться, обратился к Фабиану:
— А ведь на самом деле я еще никогда не подходил к ней на более близкое расстояние, чем к вам, — сказал он. — Фрейлейн Марион действительно дает мне уроки итальянского языка. Но я совершенно не способен сидеть за столом как послушный школьник. Вот мне и пришла в голову мысль: нельзя ли соединить болтовню по-итальянски с игрой в бильярд? Представьте, это оказалось возможным. Или нет, professora[10]?
— Ессе Lentissimo commodore[11]! — откликнулась склонившаяся над бильярдом Марион.
— Professora и commodore, — пояснил Румпф, — так мы друг друга титулуем. Вы удивитесь, — продолжал он, — успехам, которые фрейлейн Марион сделала за такое короткое время. Просто невероятно! Скоро мне уже не придется давать ей фору.
Фабиан наблюдал Марион за игрой. Она в самом деле играла отлично. Прекрасная теннисистка, она, конечно, с легкостью научилась играть в бильярд, требовавшей быстроты глаза и физической ловкости.
В это мгновение Марион, низко склонившаяся над бильярдом, ударила мимо лузы, покачала головой и громко рассмеялась.
— А ведь это труднее, чем кажется! — воскликнула она.
— Вам не удалось срезать шар, вот и все, — заметил Румпф. — Ну, а теперь, professora, сделаем небольшой перерыв и. выпьем чаю. Прошу вас, пройдемте сюда.
В одном из углов бильярдной на возвышении была устроена ниша для зрителей и гостей; сейчас в этой нише был сервирован чай.
— Дорогой друг, — с улыбкой обратился гауляйтер к Фабиану, — вы сердцевед и уж, наверно, давно заметили, что Марион привлекла к себе все мои симпатии.
— Commodore, — сказала, смеясь, Марион, — по-видимому, я мешаю вам и гостю.
— Очень трудно не считать Марион крайне симпатичной, — убежденно сказал Фабиан.
— Трудно? Вы говорите — трудно? — подхватил Румпф. — Уверяю вас, это невозможно. И тем не менее, клянусь вам, что я ни разу не решался даже руку ей поцеловать, до того она чопорна и неприступна.
Марион что-то весело возразила ему.
А Румпф продолжал смеяться.
— Да, чопорна и неприступна! — повторил он. — А кроме того, к ней еще и опасно приближаться, — закончил он.
Марион нервно откинула черные локоны со лба и хотела было встать.
— Commodore! — снова воскликнула она и повторила свои возражения по-итальянски, так что Фабиан не все понял. Ему еще никогда не случалось видеть, чтобы гауляйтер так по-приятельски обходился с кем-нибудь.
А Румпф все смеялся.
— Простите, professora, — сказал он. — О кинжале я промолчу.
— Пожалуйста, не рассказывайте! — воскликнула Марион, краснея до корней волос.
Румпф обернулся к Фабиану.
— Дело в том, что Марион всегда носит при себе кинжал, — сказал он. — Этот кинжал, если понадобится, она пустит в ход против всякого, кто бы он ни был. Даже против меня.
Марион вдруг побледнела и вскочила.
— Разрешите мне удалиться, господин гауляйтер, — сказала она официально и строго.
Румпф сразу перестал смеяться. Он огорченно посмотрел на Марион.
— Но ради бога, Марион! — воскликнул он. — Неужели вы не понимаете шуток? Я был бы очень огорчен, если б вы ушли из-за моей глупой болтовни. Прошу вас, пейте чай и улыбнитесь в знак того, что вы уже не сердитесь.
«Он говорит с ней, как с ребенком, — подумал Фабиан. — А ведь Шарлотта, пожалуй, права, он не умеет обходиться с женщинами».
Марион снова села. Она улыбнулась, хотя глаза ее были полны слез.
— Простите, Марион, — сказал Румпф. — Я сегодня в задиристом настроении.
Встречи с Марион превратились в привычку для гауляйтера. Он пытался бороться с этой привычкой и несколько раз просто-напросто отменял свои приглашения.
«К черту! К черту! — ругался он, скрежеща зубами. — Спятил ты, что ли? Оставь в покое эту надменную еврейку, есть столько других женщин!»
Но из этих попыток ничего не выходило. Мучительное беспокойство терзало его, несколько дней он бывал до того не в духе, что даже напивался. Черт возьми, что же случилось с ним? Он сам себя не узнавал. На следующий день после этого он звонил Мариан и успокаивался лишь после того, как она опять приходила. Так вот до чего уже дошло!
«Хорошо, — сказал он себе, — тут ничего не поделаешь. Придет день, когда ей самой наскучит эта платоническая чепуха. В конце концов, она молодая женщина».
Летом, когда Шарлотта еще была в городе, стало особенно неспокойно.
Однажды Шарлотта и Фабиан отправились за покупками на Вильгельмштрассе, но им преградили путь три больших грузовика. Машины были битко