м набиты ландскнехтами в коричневых мундирах, горланящими и улюлюкающими; их вызывающие физиономии и наглые жесты возбуждали негодование прохожих. По-видимому, они были пьяны. Грузовики останавливались у ресторанов, кондитерских, кафе, у еврейских магазинов. Наглые ландскнехты угрожали перепуганным прохожим на улицах и врывались в квартиры. Своими зычными, грубыми голосами они выкрикивали хором: «Штурмовик начеку — еврей, берегись! Штурмовик начеку — еврей, держись!» Затем машины с ревом трогались, чтобы вскоре снова остановиться; гнусные выкрики ландскнехтов разносились по городу.
Этот шум поверг каждую улицу и весь город в страх и смятение. Что это? Покой города, до сих пор чинного, благонравного, был внезапно нарушен; испуганные жители недоумевали, почему полиция потворствует этому безобразию — улюлюканью, гиканью. К тому же никто не знал этих коричневых ландскнехтов; они со своими грузовиками вынырнули неизвестно откуда и неизвестно когда.
Так это началось.
А глубокой осенью, вернее, в начале зимы, город вдруг огласился сигналами пожарной тревоги и дикими криками испуганных людей. Пожарные машины, тяжелые грузовики, грохочущие телеги неслись по улицам, пронзительные сирены пожарных прорезали воздух, испуганные жители распахивали окна. Небо было объято кроваво-красным заревом. Улицы наполнились топотом тревожных шагов, отчаянные вопли понеслись из мрака:
— Синагога горит!
Да, синагога, старинное добротное здание, полыхало огнем. Она загорелась внезапно, как и множество других синагог в Германии в ту же ночь, и выгорела до основания; к утру от нее осталась лишь куча тлеющих балок и дымящегося щебня. Пожарные команды не покладая рук отстаивали бензохранилище, расположенное по соседству.
Но пожар синагоги был не единственным ужасом этой страшной ночи. Земля разверзлась, и ад выпустил на город полчища дьяволов. По улицам снова мчались большие грузовики с горланившими коричневыми ландскнехтами. Звон, треск и грохот наполняли город. То тут, то там вдребезги разлетались окна. Витрины всех еврейских магазинов были разбиты, великолепные торговые помещения ювелира Николаи — разгромлены. Осколки зеркальных стекол, словно толстый слой льда, покрыли тротуары. Ну, а кто знал, что Николаи еврей? Разве не у него в витрине была выставлена брильянтовая свастика, собственность Цецилии Ш.? И шкаф в стиле барокко купца Модерзона? За одну ночь Николаи был разорен дотла. Все витрины и сейфы были взломаны и разграблены, сотни колец, золотых цепочек, часов украдены. Из пригородов валом валили всякие темные личности, подбиравшие то, что не успели захватить другие. То же самое произошло и со многими другими еврейскими магазинами. Цветочный магазин Розенталя был разнесен в щепы. Оголтелые банды наполовину разрушили и разграбили универсальный магазин братьев Френцель. Осколки стекол кучами лежали вокруг шестиэтажного здания. Огромные рулоны сукон и кипы бельевой ткани были облиты бензином и зажжены, мебельные гарнитуры разрублены и брошены в огонь. Пылающие занавески и гардины взлетали над крышами, обугленная кушетка еще несколько дней свисала из окна последнего этажа. Фарфор, стеклянные изделия и зеркала попросту сбрасывались в пролет лестницы, так что звон и грохот были слышны на мили кругом. Ковры и дорожки вышвырнули на улицу. Пальто и костюмы растащили.
Орды, потерявшие всякий человеческий облик, врывались в еврейские квартиры, топорами выламывали двери и озверело накидывались на мебель и посуду. Они вспарывали ножами перины, и перья носились в воздухе, как снежные хлопья. Служанку, которая пыталась отстаивать имущество своих хозяев, коричневые ландскнехты закололи, а больного старика вместе с кроватью вышвырнули из окна во двор, где он к утру и умер. Врача-еврея, поспешившего к нему на помощь, избили до полусмерти и потом арестовали.
Из узких улочек старого города — Гербергассе, Шпитальгассе и Гензевега — неслись пронзительные крики. Целый день раздавались душераздирающие вопли и громкий плач детей и женщин. Эти вопли наполняли темноту и вонзались в сердца людей, как лезвие ножа.
Ужас, ужас и ужас! Отчаяние объяло город.
Наутро после наваждения той страшной ночи горожане были точно парализованы. Даже некоторые нацисты стыдились того, что произошло, но другие только злобно радовались. Многие плакали; целый день по улицам громыхали подводы, доверху груженные осколками стекол; евреям же пришлось внести штраф в десять миллионов марок за убытки, которые причинили им нацисты.
Маленький Робби, страшно возбужденный, прибежал к отцу в Бюро поделиться с ним своими сомнениями.
— Ты слышал, отец, на Шпитальгассе выбросили с четвертого этажа двенадцатилетнюю девочку?
Фабиан, который и сам был очень огорчен, успокаивал его, как мог.
— Послушай, дорогой Робби, — сказал он сыну, гладя его по щеке, — не повторяй всего, что болтают люди. Ты и представления не имеешь, сколько сейчас лгут и выдумывают.
— Мама тоже говорит, что все это враки, выдуманные врагами партии! — воскликнул Робби.
— Мама хочет успокоить тебя, Робби, но, конечно, многое преувеличено. А что говорит Гарри?
— Гарри говорит, что евреям так и надо.
Фабиан густо покраснел.
— Передай Гарри, что он рассуждает как уличный мальчишка. А ты, Робби, живо сбегай на Шпитальгассе и узнай, что с той девочкой. Затем ты вернешься ко мне и расскажешь, как было дело. Идет?
Через час Робби вернулся сияющий.
— Про девочку все выдумали, — объявил он.
— Вот видишь, Робби, — обрадовался Фабиан. — Что я тебе говорил? Не надо верить всему, что болтают.
Состоятельные евреи объединились, купили убогий танцевальный зал в Ткацком квартале и быстро, без огласки перестроили его под молельню. Они не жалели расходов и платили немногочисленным рабочим, большей частью старикам, почасовую плату в пятикратном размере. Через две недели молельня была готова и освящена торжественным богослужением. Но уже вечером она сгорела.
В этот вечер Вольфганг приехал в город, чтобы встретиться с Гляйхеном в ресторане «Глобус». Уже смеркалось, когда он в наглухо застегнутом пальто обошел все переулки и улицы, где хозяйничали разбойники. Иначе он их не называл.
«Они преступники, — думал он. — Мы знали это давно. Но одураченный народ еще и по сей час этого не понимает. У него есть жратва и питье, а до остального ему дела нет. Да и что может народ, если Шелльхаммеры и прочие миллионеры, если промышленники и угольные магнаты поддерживают этих преступников и жертвуют им миллионы?»
Он чуть было не столкнулся нос к носу с одним из этих коричневых ландскнехтов, но тот вовремя отскочил.
— Поосторожней! — крикнул Вольфганг коричневорубашечнику. Сегодня задевать его было опасно.
«Честь Германии втоптана в грязь, — скорбно думал он, продолжая путь. — Мы докатились до того, что стыдно называться немцем! Позор и стыд, стыд и позор, как говорит Гляйхен. Прощайте, друзья мои в Париже, в Лондоне, во всем мире! У меня не хватит мужества снова показаться вам на глаза. Проклятие обрушилось на меня. Вам этого не понять! Проклятие обрушилось на меня и на весь немецкий народ! Немецкий народ доверился мошенникам и лжецам, потому что им доверились сильные и богатые. Вот в чем его вина! Судите сами, могут ли люди, у которых нет ничего, кроме рубашки на теле, не доверять тому, кому верят сильные и богатые, — ведь им-то есть что терять. Вот проклятие, которое обрушилось на меня. Друзья мои в Париже, в Лондоне, во всем мире, вы умны, проницательны и, должно быть, жалеете меня, но вам не понять моего героя! Прощайте, прощайте навсегда!»
Сумерки тяжело опускались на город, как печаль на сердце Вольфганга. От реки по улицам расползался туман, окутывая все вокруг легкой пеленой. Вольфганг очутился вблизи ратуши и вдруг увидел толпу людей на Рыночной площади; среди них было много молодчиков в коричневых рубашках. Они, казалось, любовались каким-то интересным зрелищем Лица у них были веселые, многие громко хохотали. Вольфганг, любопытный от природы, подошел ближе. Что это так потешает их?
Сначала он сам чуть было не расхохотался. На первый взгляд казалось, что на Рыночной площади толкутся и танцуют пьяные. Но это были не пьяные. Это были призрачные фигуры, расчищавшие метлами Рыночную площадь. В свете фар стоявшего на площади автомобиля они отбрасывали огромные тени на стены домов. Да, картина эта была фантастическая и причудливая, так что смех разбирал. Приблизившись, Вольфганг заметил, что некоторые метельщики в цилиндрах. Он вздрогнул и подошел еще ближе. Метельщики улиц в цилиндрах? Фантастическое и страшное зрелище. Вдруг он увидел, что это евреи. А прислушавшись к толкам возбужденных людей, быстро сообразил, что значит это позорное зрелище. Евреи, говорили в толпе, сегодня вечером освятили новую молельню. Когда они возвращались в город, их задержали коричневые орды. Им сунули в руки большие метлы и заставили подметать улицу. Смех, которым Вольфганг чуть было не разразился, замер на его губах. Он побледнел от негодования. Почтенные люди, большей частью пожилые, иные в черных сюртуках и цилиндрах, разыгрывали странную комедию на потеху гогочущей и горланящей толпы.
В это мгновение неподалеку от фонтана его работы он заметил старика в черном сюртуке с белой бородой и с цилиндром на голове; лицо старика показалось ему знакомым. Как и другие несчастные, он силился справиться с длинной метлой, но от непривычных движений шатался из стороны в сторону, бледный и изнеможенный. Длинная палка, на которую была насажена метла, стукаясь о поля цилиндра, сбила его с головы старика низко на лоб; казалось, что старик пьян. Боже мой, да ведь это его старый друг, медицинский советник Фале.
В мгновение ока Вольфганг оттолкнул гогочущих молодчиков и ринулся к советнику.
Вырвав у него из рук метлу, он крикнул:
— Это занятие не для вас, мой друг!
Медицинский советник Фале испуганно отпрянул и хотел снова схватить метлу.
— Но и не для вас, дорогой профессор! — воскликнул он.