на Волге, они уже, конечно, движутся к Дону, и кавказская группировка немцев поспешно отступает, чтобы не оказаться отрезанной. А русская армия идет на Ростов и Харьков, к Днепру без остановки, никем не задерживаемая.
Он прибудет как раз в нужную минуту и упросит командира послать его на передовую, в самое пекло, где идут страшные бои. Честь офицера и военная присяга предписывают ему бороться до последней капли крови. Он еще успеет спасти сотни тысяч несчастных от позорного плена.
«Капитан Кизеветер! Помни о капитане Кизеветере!» — говорил он себе. Капитан Кизеветер из третьей батареи целый день не выходил у него из головы. Когда-то во Франции враг разнес в щепы три орудия из батареи этого Кизеветера. И когда французы штурмовали последние остатки батареи, он со шпагой в руке встал перед ними. И пал! Разве это не завидная смерть?
Вечером Фабиан был в прекрасном настроении, он пил вино в «Звезде» и утешал Росмайера, который все еще не получил денег от Румпфа.
— Скажите гауляйтеру, чтобы он последовал за мной в Воронеж, там для него найдется дело!
Он был настроен, радостно, почти торжественно, ибо принял решение, подобающее, как ему казалось, мужчине.
На утро следующего дня он появился уже в капитанской форме, со всеми орденами на груди. Он вызвал второго бургомистра, степенного, честного человека, и передал ему городские дела. Как отнесется к этому Таубенхауз, ему было безразлично, он повиновался только своему внутреннему голосу.
— Да что вы это! Зачем вам на фронт? — спросил крайне удивленный второй бургомистр, уже пожилой человек. — Ведь вы незаменимы как обер-бургомистр,
— Незаменим? — переспросил Фабиан, презрительно рассмеявшись. — Разве вы не знаете, что нет незаменимых, когда родина в опасности? Фронт зовет меня! Вы понимаете, что это значит? Фронт зовет меня! — повторил он.
С этой минуты Фабиан почувствовал себя свободным человеком. У него осталась только одна задача — соблюсти приличия и сообщить гауляйтеру о своей отставке. А как офицер он хотел оставаться корректным до последней минуты.
Когда он вошел в служебный кабинет гауляйтера, помещавшийся теперь в небольшом зале ресторана «Звезда», он, к своему удивлению, нашел там только ротмистра Мена, которому и сообщил о цели своего прихода.
Лихой ротмистр Мен как-то странно посмотрел на него.
— Меня удивляет, что вы так внезапно решили отправиться на фронт, — сказал он. — Конечно, служение родине превыше всего, и я без лишних слов даю вам все разрешения, которые вам нужны. Господин гауляйтер в отъезде, как вы, вероятно, знаете.
— В отъезде? — спросил Фабиан, — Я только позавчера играл с ним на бильярде, и он ни словом не обмолвился о предстоящем отъезде.
Ротмистр улыбнулся.
— Надо думать, он хотел избегнуть лишних разговоров, — ответил он. — Его поездка была решена уже довольно давно. Он выхлопотал трехнедельный внеочередной отпуск и сегодня в десять утра отправился в Турцию. Вы ведь знаете, у него теперь новая причуда — поместье на берегу Мраморного моря.
Фабиан кивнул.
— Да, гауляйтер с увлечением рассказывал мне об этом поместье. И вы считаете, что он вернется через три недели?
Ротмистр Мен рассмеялся.
— А как же иначе? Ясно, что вернется. Куда же он денется?
Фабиан был достаточно тактичен и осторожен, чтобы не высказать вслух своих сомнений; он распростился с Меном и ушел.
«Дождетесь вы возвращения гауляйтера, как бы не так! — с презрительной усмешкой думал он, спускаясь по лестнице „Звезды“. — Румпф знает, что мы летим в тартарары, знает это не хуже меня. Только дураки еще могут этого не видеть. Неудержимо, как море, хлынут через Украину и Польшу русские армии, а тогда и войска союзников волной покатятся к границам Германии и Франции, из Италии, с Балкан. Конец, конец, разверзлась преисподняя. Нет, Румпф не вернется!»
Он пошел быстрее, чтобы успеть сделать еще кое-какие покупки. Редкие хлопья снега падали с неба, тусклое солнце пряталось за облака.
Вечером Фабиан отправился в Якобсбюль попрощаться с Вольфгангом.
На полях лежал темный снег, но в свежем воздухе уже чувствовалось дыхание весны.
На улице перед домом Вольфганга стоял автомобиль. Должно быть, у него гости? Тут, снаружи, как будто произошли какие-то изменения. Старый деревянный забор восстановлен, от садовой калитки проведен электрический звонок; на входной двери, которая освещается яркой лампой, — второй звонок с особенно резким звуком.
По открыла ему все та же скрюченная, похожая на ведьму Ретта, и голос ее, как всегда, звучал хрипло.
— Ах, господин Франк! Да еще в военной форме! — приветливо воскликнула она. — Давненько вы у нас не были! — Она хотела помочь Фабиану снять шинель, но он отказался.
— Мне надо поговорить с братом, — сказал он серьезно. — Передайте ему, Ретта, что отниму у него не больше двух минут.
Удивленная странным тоном, каким были произнесены эти слова, Ретта подняла глаза, взглянула на похудевшее, серое лицо Фабиана и попросила его пройти в мастерскую.
Фабиан в раздумье остановился под лампой посредине комнаты. Как всегда, в ней пахло глиной, застоявшимся сигарным дымом; это был запах работы, так хорошо знакомый Фабиану. Сегодня, когда он вдыхал этот запах в последний раз, он показался ему особенно приятным.
Ему сразу бросилась в глаза статуя в рост человека — «Юноша, разрывающий цепи». Она резко выделялась на фоне стены. Букет ландышей стоял на рабочем столе рядом с небольшой группой гогочущих гусей, вылепленных из красного воска. Рядом еще лежали шпатели. На вращающейся табуретке стоял завернутый в тряпки бюст полногрудой женщины. Это было все, что Фабиан охватил взглядом. Да разве еще новый ковер на полу вместо старого, потертого, за который так легко было зацепиться ногой. Из соседней комнаты доносилось веселое жужжание голосов.
Вот уже и Вольфганг пришел из столовой. Он быстро направился к брату, но внезапно остановился, пораженный его видом. Военная форма совершенно изменила внешность Фабиана: он выглядел выше и намного старше. На его худом, сером лице появилось, новое, жесткое, решительное выражение, незнакомое Вольфгангу. Это было лицо, преображенное душевной борьбой и тяжелыми потрясениями. Фабиан стоял почти неподвижно и едва шевельнулся, приветствуя брата.
— Ты хотел поговорить со мной, Франк? — начал Вольфганг примирительным тоном.
Фабиан кивнул. Он не сдвинулся с места и, медленно снимая перчатки, оставался все в той же безжизненной позе.
— Я очень тебе благодарен, Вольфганг, за то, что ты даешь мне возможность сказать тебе несколько слов, — проговорил он негромким голосом, который ему самому показался чужим. — Я не задержу тебя больше чем на минуту. — Он с напряженным вниманием вглядывался в брата, как бы изучая черты его лица.
Волосы Вольфганга поседели, а у висков стали совсем белыми; он выглядел похудевшим, как и все после долгих лет войны. На нем был темный костюм. Фабиану бросилось в глаза, что брат одет очень тщательно.
— Может быть, ты все-таки присядешь хотя бы ненадолго? — спросил Вольфганг и снова взглянул в серое, решительное, лишенное выражения лицо Фабиана.
Фабиан покачал головой.
— Нет, благодарю, — ответил он сдержанно. — Я не собираюсь отнимать у тебя время. В последний раз, когда мы виделись с тобой, ты резко упрекал меня, Вольфганг, — продолжал он, немного оживившись. — Я пришел сюда сказать тебе, что все твои упреки были справедливы. — Он глубоко вздохнул.
— Не забудь, что я тогда был сильно взволнован, — перебил его Вольфганг, со стыдом вспоминая резкий разговор с братом в его рабочем кабинете.
— Пожалуйста, не перебивай меня, — снова начал Фабиан. — Ты говорил тогда, что мы, члены партии национал-социалистов, своекорыстны и думаем только о хорошей, удобной жизни. Как все это было верно! Сегодня я хочу тебе откровенно признаться, что я и в самом деле больше всего любил свою удобную, огражденную от всяких забот и неприятностей жизнь. Да, я предпочел ее борьбе за истину, за справедливость. Ты был прав. Я признаю свою вину, Вольфганг.
— Не будем вспоминать старое, — сказал Вольфганг.
— Нет, — сурово прервал его Фабиан. — Еще одну минуту. Ты говорил тогда, что мы не хотим слушать правду, что мы отрицаем ее, увиливаем от нее. Это верно! Мы не хотели прислушиваться к правде и отгородились от нее, хотя давно уже знали, какова эта правда. Ты говорил, что мы недостаточно энергично боролись против произвола наших вождей, которые поэтому позволяли себе еще больший произвол, действовали еще бессовестнее. Все это верно! И в этом наша вина, тягчайшая наша вина, сказал ты.
Вольфганг хотел что-то возразить, но Фабиан шагнул к нему и громко сказал, в волнении подняв руку:
— И это действительно была наша тяжкая, наша тягчайшая вина, Вольфганг!
Он был очень бледен и тяжело дышал. В заключение он добавил прежним, спокойным, несколько хриплым голосом:
— Вот что я хотел тебе сказать, Вольфганг! Поэтому я и пришел к тебе, прежде чем покинуть город.
Вольфганг был взволнован. С братом произошел тот перелом, которого он давно ждал. Вся душа его всколыхнулась до самых глубин. Вольфганг улыбнулся и подал ему руку.
— Не будем больше говорить о старом, Франк! — весело сказал он, стараясь быть прежним. — Ты хочешь уехать, не так ли? Что означает этот мундир?
— Я отправляюсь на фронт, — ответил Фабиан и вздохнул. Впервые чуть заметная улыбка облегчения скользнула по его измученному суровому лицу.
Вольфганг пытался объяснить себе смысл этой улыбки и некоторое время молчал.
— Ты собираешься на фронт? — спросил он удивленно. — К чему это, скажи ради бога! Теперь, когда Германия после долгих мрачных лет идет, наконец, навстречу свободе, навстречу лучшему будущему… теперь ты хочешь покинуть нас?
Фабиан опустил глаза и не ответил.
Вольфганг положил руку ему на плечо и покачал головой.
— Обдумай это еще раз, слышишь? Неужели ты веришь, что таким романтическим жестом можно искупить все зло, которое вы принесли в мир?