аться направлении дома
Чертов легавый не обманул, на городок обрушилась настоящая непогода.
Предвестие осени, первый пробный удар холодов. На мой взгляд, август казался еще достаточно крепким продержаться раундов пять, но это явно – первый нокдаун. А после него, как известно, все проходит стремительнее. Покачиваясь из стороны в сторону, как боксер, – и даже прикрыв в стойке лицо, на случай если в меня полетит что-то потяжелее, – я потихонечку продвигался к дому соседки. Дверь калитки качалась открытой. Изредка, когда мне удавалось разлепить глаза, я видел неподвижную белую фигуру в окне. Из-за похмелья, давления, и общего ощущения опасности, надвинувшегося на городок с вихрем, я страстно хотел женщину. И я знал, что усилия мои не напрасны. Вместо того, чтобы оставаться в доме, и пить наверху, сходя с ума из-за того, что подо мной покачиваются два трупа, я шел к теплой, мясистой пизде. На ощупь.
Я доберусь до тебя и засажу под самые гланды, чтоб тебя, – подумал я.
Я вытрахаю тебя, выжму из тебя всю, твою мать, душу, – пообещал я молчаливой фигуре в окне.
Обещал я тоже молча.
Торнадо – в наших краях явление редкое, и в любое другое время я бы остановился полюбоваться, – подхватило с ее лужайки теннисные мячики, и стало расшвыривать их с пушечной скоростью, словно взбесившийся автомат для подачи. Нужно ли говорить, что добрую часть подавали в мою сторону? Я еле успевал отбиваться, и серьезно ободрал костяшки левой руки, поймав зеленое пятнышко на простой прямой.
Получай, – свистнул черный дьявольский ветер, и швырнул в меня лежаком.
Я успел поднять одну ногу, и лежак подрубил меня, словно глупую цаплю. К счастью, упал я на лужайку, и сразу вскочил с мягкого газона. Ноги в нем слегка тонули, как в мате. Сходство с поединком усилилось, и я издал рык, пытаясь усмотреть следующие выпады из-за своих сведенных у лица рук. Небо совсем потемнело. Дом выглядел черным.
Я ориентировался по белому пятну в окне.
Уверен, ее дыра в этот момент мерцала, словно волшебный цветок на ирландских болотах. Не окажись у нее халата, она бы светила мне дырой, и я бы шел к ней, и шел, и шел. Но белой одежды было достаточно. Так что она прятала свое естество за рамой окна, и ждала.
А я шел.
Уже когда я был у крыльца, смерч стегнул меня по спину бичом песка с мелкими каменьями, и я почувствовал, как на лице выступили слезы. Самый страшный удар пришелся на лицо, и я упал в дверь, которую, к счастью, распахнул сильный ветер. И смог закрыть ее ногой, хоть мне и пришлось приложить усилия.
Такой бури наш городок не видел лет пять.
Наверное, с тех пор, как Рина решила уйти от меня, и обнаружила, что я не то, чтобы очень возражаю.
После того, как я задвинул и засов, несколько минут мне пришлось просидеть, как после хорошего нокдауна, на полу, потряхивая головой. Как собака, в уши которой попала вода, подумал я, и увидел, что из ушей и правда каплет. Вода с песком. Я встал, и вытер лицо рукавом халата. Выпил воды из крана на кухне, и увидел, что и отсюда она течет с песком. Это значило, что река поднимается. В подвале появится вода, и не исключено, что примерно до середины помещения. Об этом следовало подумать, но я собирался подумать об этом чуть позже. Так что я умыл лицо, и стал подниматься наверх по лестнице осторожно, словно после выздоравливающий больной после тяжелой операции. Ноги мои и правда еле гнулись. На третьем этаже, – путь, стоивший мне больших усилий, – я увидел ее, и скинул халат. В окне уже мелькали молнии. Я подошел к ней и прижался к ее монументальной фигуре.
Она так и не повернулась ко мне. Я решил нарушить молчание. Надо было подумать о красивой первой фразе. Ты бы хотела сзади? Ну и погодка? Рад, что мы, наконец, вместе? Детка, тебе есть восемнадцать? Я едва раскрыл рот, как она сказала, не поворачивая ко мне головы:
Я всегда знала, что в хорошем писателе всегда есть что-то убийцы, – сказала она.
Что ты имеешь в виду, – сказал я, развязывая пояс на ее халате.
Это зря, у меня живот, – сказала она.
Ничего, мне придется к этому привыкнуть, – сказал я.
Если мы собираемся трахаться часто, – сказал я.
Как угодно, – сказала она, чуть пожав плечами, и повернулась…
Это напоминало сирену.
Потрясающий, обворожительный, медово-сексуальный верх, и низ – отвратительный, пропахший рыбьим жиром, и тускло поблескивающий чешуей. Великолепная, прекрасная грудь, в которую хотелось вцепиться зубами и повиснуть, повизгивая, словно отвратительный, пахнущий молоком поросенок – на вымени матки. Роскошные шары правильной формы, естественные, мясные, с коричневыми кругами, и сосками не рожавшей девушки. Красивое лицо, полные и четко очерченные зубы, посадка головы римского императора – из первой десятки, конечно, еще до того, как их стала сажать на трон солдатня… Длинные ресницы, под которыми стелются мягкой молодой хвоей светло-зеленые глаза. И, конечно, грудь. Я, словно мямля, хватался взглядом то за одну, то за другую, так и не решив, с какой начать путешествие. Да, сверху она была прекрасна. Но внизу…
Живот, свисающий без поддерживающего белья, лежал на бедрах кадкой опрокинутого теста.
Это выглядело, как будто бы статую Венеры разбили, и, двадцать веков спустя, не нашли нижней половинки и установили на сохранившийся низ жирной отвратительной бабы из какого-то поганого каменного века.
Но мне было плевать. Я никогда не трахал тело. Я трахал душу. Я хотел увидеть ее глаза в тот момент, когда в нее проникнет мой член. Так что я позволил себе слегка улыбнуться. Но она была проницательна, и уловила те несколько сотых секунды, что я колебался и сдерживался, чтобы не вздрогнуть от отвращения.
Я же предупреждала, что мне лучше не раздеваться полностью, – сказала она.
Плевать, да плевать, детка, – сказал я.
Мы поцеловались. У меня едва получалось обнять ее, рядом со мной стояла крупная девушка. И очень красивая – до тех пор, пока я не переводил взгляд вниз. В конце концов я решил плюнуть на это гиблое дело, и просто не глядеть в ее жирные бедра и квадратную целлюлитную задницу, словно там жила Медуза Горгона. Должно быть, так поступали моряки, забавляясь с пойманной в сети русалкой. Несмотря на то, что обо всем этом говорило мое лицо – Рина всегда говорила что я не умею врать, – Яна целовалась все так же страстно. Я мягко подтолкнул ее к двери комнаты. Оторвался от ее засасывающего рта, и встал на колени. Запустил руки куда-то под ее брюхо, и стащил по круглым, как колонны, ногам, трусики. Я взглянул, и увидел, что это стринги.
Тип белья, который меньше всего ожидаешь увидеть на толстой девушке.
Что может быть более умилительным?
Я поднялся, и мы снова стали целоваться. Я попробовал повернуть ее спиной к себе, но она не давалась. Брови мои ползли было вверх, но она успела объяснить.
Я не трахаюсь сзади стоя, потому что устаю, – сказала она просто.
Ветер стал ожесточенно бросаться в окно каплями. Я подумал, что человеку в ее положении ничего не остается, кроме как научиться делать и говорить все просто. Капли стучали все жестче. Я испугался, что стекло разлетится вдребезги, и мелкие осколки вопьются в ее широкую спину. Она, кстати, была вовсе не мягкой и толстой, как казалось со стороны. Напротив. Я даже ощутил жесткость в ее спине. Вообще, Яна до пояса была просто крупной девушкой, пожалуй, баз капли жира. Толстый и отвратительный – словно бы не ее, – низ начинался с пояса. Бедра, ноги, живот. Жир собрался в самом низу Яны. Сама Земля притягивала его к себе.
Словно жаждала сорвать его с девушки.
И тогда дыра, спрятанная где-то там, в горах жирного мяса, дыра, похожая на дыру дельфина, сможет вздохнуть и развернуться естественным женским цветком. Почуять воздух.
Я почувствовал, что обязан сделать это. Потянул девушку на пол и она улеглась. Не сразу, а по частям, сначала на кисть, потом на локоть, затем на бок. Я лизался с девушкой чересчур толстой для того, чтобы запросто упасть на спину. Это могли позволить себе женщины типа Рины. Вес пера. Они просто падают на спину и раскидывают ноги и глядят на тебя выжидающе. Давай, бери меня, говорит их пизда. Долби меня, говорит их ухмылка. И, как и все, кому секс дается легко и от природы свободно, они не ценят ее. Другое дело женщины, которым приходится сражаться за каждый член, который поелозит под их животами.
Я развел ноги Яны пошире и глянул между ними.
Это не было похоже даже на щель. Не торчали губы, и не было ничего, напоминающего разрез. Я сунул в нее палец, она текла. Я потеребил ее немножко, и, в благодарность, она вновь села, и обхватила мои ноги. Впилась в член. Оперевшись руками о подоконник, я глядел в ее макушку и крашенные в красное волосы постепенно разгорелись в моих глазах в огненный вихрь. Точно такой же – но из песка, воды, и речных грязи и ила, – бушевал сейчас между нашими домами. Плясали черти всего городка и Яна плясала языком на моих яйцах, плясали шезлонги и металлические подставки для барбекю, шатры и пластиковые стулья, одноразовая посуда и жестяные указатели, плясали плохо закрытые окна и незапертые окна, гибко склонялись почти до земли тополя, – а самые старые похрустывали, как пожилые танцоры, – и плясала вода в помутневшей реке. Я чувствовал, как ходит у меня под ногами пол. Дом плясал вместе с нами. Единственным спокойным местом в городке был мой подвал.
Емкость с жидкостью, помещенная в крутящийся шар, сохраняет свою неподвижность.
Так космонавт зависает посреди центрифуги, хоть она бешено вращается.
И мой дом мог крутиться и плясать, и неистовствовать, и подвал вместе с ним, но вино, хранившееся в бочках в нем, оставалось спокойным.
Пытаясь просунуть как можно дальше в горло Яны, я представлял себе такой корабль.
О, он был обречен. В моих бочках царил сейчас – несмотря на ад бури, охватившей городок, – полный штиль. И, окажись там корабль, команда его умерла бы от жажды и голода, и остов судна, ушедшего на дно, покрыли со временем ракушки и моллюски, а в трюмах поселились рыбы и кальмары. На всю длину корабля, приветливо машущего осьминогам остатками парусов, протянулись бы на палубе длинные мерцающие водоросли. Колышущиеся, расслабленные, как струны гитары, на которой играл помощник капитана. Молодой испанский идальго, чьи кости колышет подводный прибой вот уже пятую сотню лет. Его невеста состарилась в монахинях, но так и не потрогала себя между ляжек, справедливо считая это формой измены. И пока ее кости тлеют где-нибудь в монастыре на жарких послеобеденных скалах Пиреней, его кости плещутся в соленой водичке и водоросли перебирают их, как четки.