Ладно, – сказал он, глянув внимательно.
Я сел, держась за грудь. Пора возвращаться в зал, подумал я. Потом понял, какая смешная мысль меня навестила.
Тебе доводилось стрелять в людей? – сказал я.
Я не хочу об этом говорить, – сказал он, и добавил, – если ты беспокоишься насчет того, как это пройдет, то я тебя успокою.
Очень быстро, – сказал он.
Ты не почувствуешь боли, а только легкое удивление, – сказал он.
А потом все почернеет и ты улетишь на Луну, – сказал он,
Как Мюнхгаузен, – сказал я, и мы посмеялись.
Отдышался? – заботливо сказал он.
Еще нет, – сказал я, и поспешил объяснить, – болит сердце, очень болит.
Он встал и обошел меня кругом. Я старался смотреть на свет Луны, как и на солнечный – не щурясь. У меня и правда щемило сердце. Рина, Люба, эта несчастная девушка со шрамом, Яна… Мы все словно сироты, и мать, покинувшая нас, гуляла где-то вдалеке, у берега черной от ночи реки, спуская по ее течению венки из одуванчиков в поисках нового жениха. Без мысли о существовании моих женщин я чувствовал себя, словно язычник в эпоху крушения храмов. Интересно, вдруг подумал я, как бы мы все выглядели в одной оргии? От этой мысли у меня засвербило в паху и я не смог не потянуться. Словно кот.
Гребанный извращенец, – восхищенно сказал легавый.
Это из-за сердца, – сказал я.
Да будет тебе заливать, – сказал он.
Ей Богу, – сказал я.
Да ну? – сказал с сомнением он.
Да любой стажер знает, что от удушения встает, – сказал я.
Что-то такое слышал, – сказал он неуверенно.
А когда сердце прихватывает, происходит примерно та же чертова хрень, – сказал я свой экспромт как можно искреннее.
Он, покачивая ружьем, взглянул на меня внимательно.
Еще слишком мелкая, – сказал он.
Ох, да какая разница, – сказал я.
Будут сомнения, – сказал он.
Мне, дружок, нужно не только тебя пристрелить, – сказал он, – но еще и остаться по итогам этой истории в ванной, полной шоколада.
Ты и останешься, – сказал я, скривившись.
Как всегда, когда хорошо играешь, произошло чудо перевоплощения. У меня и правда заболело сердце. Всякий писатель – а я в этот момент возлюбил свое ремесло и, и начал относиться к нему с уважением, – если он хороший писатель, конечно, вживается в образ. Если ты не заплачешь, не заплачет никто.
Мы актеры, но на словах.
Отсюда – рукой подать до актерства на деле.
Дьявол! – взвизгнул легавый, и я вновь услышал голос Рины
Не к ночи, прошу тебя, – сказал я.
И, задыхаясь, сел. Он глянул на часы. Потом на меня. Стал торопливо сталкивать мешки в яму. Я вспомнил внезапно, как выкликал Дьявола, и обещал ему все, что угодно за женщину. Каких-то пару дней назад… Он прислал мне Любу. Я с ужасом попросил отсрочки исполнения контракта. Не может же это быть финалом? А потом подумал – почему, собственно, нет. И постарался понять, где же Он? Ведь господин Дьявол, по слухам, всегда присутствует при подписании контрактов и при оплате счетов. Я присмотрелся к пейзажу внимательнее. Так и есть. Дьявол улыбался мне кривым горным хребтом Луны. Я совсем пал духом. Но не все еще потеряно, сказал мой кредитор. Легавый, он тоже задолжал. Никто не мешает проявить хитрость, и спихнуть свой долг на другого.
Извини, но я выстрелю не в голову, – сказал он.
Ты обещал, что без боли, – напомнил я.
Скажи я правду, тебе было бы больно и страшно все эти полчаса, – сказал он.
Блажен не ведающий, так что ли? – сказал он.
Примерно, – сказал я.
Это не должно производить впечатления хладнокровного убийства, – сказал он извиняющимся тоном.
Но больно все равно не должно быть, – сказал он.
Вроде, – добавил он с сомнением.
Последняя просьба тогда, – сказал я.
Нет, – сказал он.
Я бы хотел стоять, когда… – сказал я.
О, Господи, – сказал он.
Знаешь, нет ничего отвратительнее, чем подыхать лежа, – сказал я.
Хочется, ну, что ли, как мужчина… – сказал я.
Встретить смерть стоя и все такое, – сказал я.
У меня и правда не было надежды и шансов, и тело мое онемело. И я как мешок поднялся, когда он поднял меня за воротник – на мгновение я вернулся в детство, – и как мешок же, осел.
Так не пойдет, приятель, – сказал он.
Бери себя в руки или я пристрелю тебя лежачего, – сказал он.
Еще шанс, – сказал я.
Ради всего святого, – сказал я.
Поплыл, говно, – сказал он брезгливо.
Еще раз ухватил меня левой рукой за воротник, – в правой он держал ружье, – и снова поставил на ноги. Момента, когда он отпускал меня и вновь наводил на меня ружье, хватило, чтобы привалиться к нему. Со стороны мы, наверняка, выглядели как двое пьяниц из общества анонимных алкоголиков, когда они оказывают друг другу психологическую поддержку, обнимаясь.
Боже, – сказал легавый с отвращением, и отошел.
Он рассчитывал, я упаду ничком, и так оно и случилось.
Но, падая, я воткнул в него всем своим весом длинный тонкий нож, который все это время лежал у меня в кармане, грозясь порвать его. Тот самый нож, которым я рассчитывал убить Яну, когда мы перенесем трупы в подвал. Идиотская мысль, но она не покидала меня весь этот день. Почему-то я решил – нехватка сна и алкоголь сделали свое дело, и горгульи Собора свили гнезда у меня на плечах, – что именно Яна убила ту блондинку, и хочет убить и меня. Я ошибся.
Но это был тот случай, когда ошибки спасают вам жизнь.
Нож вошел по самую рукоятку и, – не почувствуй легавый боль в паху, – он бы пристрелил меня сразу. Но я попал аккурат над лобком. Легавый кинул взгляд вниз, удивленный, и я, освобождаясь от чар Луны, уже мог пошевелиться, и вцепился двумя руками в ствол ружья. Он совершил еще одну ошибку – после первой все идет наперекосяк, правда? – и попробовал стряхнуть меня с ружья, но я уподобился бультерьеру, и уклонялся от жерла ствола и даже смерть не заставила бы меня разжать руки. Вдоволь помотав ствол, как палку с прилипшей к ней собакой, легавый совершил еще одну, – последнюю, – ошибку. Он выпустил ружье, – я упал с ним на газон, – выдернул с криком нож, и, размахнувшись, метнулся в меня. Я перекатился, и он воткнул нож в газон. Я отскочил в сторону, и, дрожа всем телом, перехватил ружье со ствола к прикладу.
Краем глаза я увидел, что Луна стала совсем большой.
Спустилась посмотреть на нас, понял я. Моя кровь, как и воды Земли, возопила и застонала. Она рвалась сквозь кожу наверх, у Луне. Я почувствовал прилив в себе, и, отвернувшись от Луны, вскинул ружье в легавого, который уже оперся на одно колено. У него было лицо человека, засуженного в соревнованиях. Так и есть. Он явно выигрывал, просто просто парню не повезло с судьей.
Луна всегда подыгрывала мне.
Ах ты говнюк, – прошипел он.
Давай, – шепнула Луна.
Сделай хоть что-то в этой жизни, – сказала Рина.
Отвернись, когда сделаешь это, – попросила Люба.
Отстрели ему яйца, я покатаю их во рту, – сказала Яна.
… – ничего не сказала жена легавого, потому что я никогда не слышал ее голоса.
Легавый увидел в моих глазах отражение ночного неба и, должно быть, последним, что он ощутил, стал полет наверх. Перед выстрелом он открыл рот и прогудел – не прокричал, не завопил, не зарычал, – прогремел именно звук трубы, трубный глас, приглашение на суд. Эхо этого страшного гудения еще несколько минут висело над городком, скрывая Луну и звезды. А потом оно смолкло и легавый упал, кувыркнувшись, в яму.
Прямо в нашу с девочками могилу.
42
После этого я словно очутился в фильме про мертвеца и грозовые облака Северной Америки проплыли мимо меня торжественными парусами белых армад. Подивившись их размерам и тяжелым хлопкам ткани парусов, я почувствовал во рту горечь спасенного, и меня снова вырвало. Оставалось удивляться, чем. Я и удивился, вцепившись в улетающий от меня газон. Перекатился на спину и подождал, дома, нависшие надо мной, перестанут кружится и разлетятся из единого целого, каждый сам по себе. Я встал на четвереньки и попробовал пойти так к дому.
Мир застыл, перестал двигаться, и лишь я полз мимо отдельных картинок.
В доме, шарахаясь от раскрытых дверей, я забрался на третий этаж. Нажал кнопку «стоп» на камере, которую Рина установила аккурат в уголке нашего окна. Она любила тайком снимать оргии гостей на фоне панорамного пейзажа реки. Камера не записывала звук, потому что Рина предпочитала музыкальное классическое сопровождения. Особенно смешили ее такие видеозаписи под Баха.
Я благословил страсть своей жены к пороку и вынул кассету
Ее я заправил а камеру, когда брал в кухне нож тайком от Яны.
Странно, но все они – все пятеро, лежавшие во дворе, – не шевелились. Так непривычно видеть мертвыми тех, с кем разговаривал только что… Мне казалось, что и легавый и Яна еще не остыли. Что они кипят и преисполнены мести. Должно быть, подумал я, они еще мечутся по лужайке в ярости, и даже не понимают, что их уже нет.
Внизу я упал, потому что наткнулся на стул, и пожалел, что оставил ружье рядом с телом. Что, если он не умер, а притворяется, подумал я. И может ли дух вернуться в тело, чтобы пошевелить им хоть на минуту?
Ненависть легавого, выплеснутая им в последнем вопле, достигла меня и сдавила мне ребра. Не дыши, не дыши, говорила она мне, всаживая нож куда-то под легкие. Я едва не блеванул еще раз, и он стал бы фатальным – мне оставалось блевать лишь своей кровью, и я попросту истек бы ей, не останавливаясь. Я сжал зубы, закрыл глаза и еще раз представил, как стреляю ему в грудь. Мой взгляд разнес ему грудь, вышиб из нее кусочки мяса, разбросал ошметками слизи его слюну. Я пристрелил его мысленно еще раз. Умри, сдохни, велел я мертвецу.
Мало убить человека. Надо прикончить его дух.
Поэтому я, выйдя из дома, подошел к легавому и попытался ощутить в руках что-то тепла. Я направил на него ладони, как загорающие – к солнцу. И я сказал себе: если в тебе есть что-то от Бога, от Дьявола, от человека, пусть оно выйдет из тебя. Эта неведомая сила. Запах паленой мохнатки. Слезы детей. Горе потерявшегося спутника. Все, что ты чувствовал в себе неестественного и плохого. Пусть прорвет твою кожу, выйдет из тела и вонзится в его дух, и расшибет его, как твоя пуля расшибла его грудь. О Сатана, призвал я Его еще раз. О Иисусе, молил я.