И что-то темное мелькнуло от меня и скользнуло в него и, – я подтвержу это и под присягой, – тело легавого шевельнулось в отчаянной судороге.
Словно змея скользнула под рубашку.
Я до сих пор уверен, что в те несколько дней заболел чем-то. Может быть, это был рак, который скачет в клетках. Может, меня заразила дурной болезнью Яна. Или в моем сердце что-то щелкнуло, и оно стало биться все слабее и слабее, чтобы затихнуть, как рыба, выброшенная на берег рыбаком, а потом уснуть. Неважно. Я был болен, страшно болен, я знал. И в тот момент, когда я велел Злу покинуть себя, оно – и болезнь вместе с ним, – изошло в тело легавого. Я отрезал пути отступления его духу. Завыв, – от этого звука лопнули мои перепонки в ушах, – он крутанулся смерчем, после чего пропал. Лишь горстка праха осыпалась на траву. Все стихло.
Говоря это, я подразумеваю, что вдруг стихли голоса в моей голове.
Я вытер дрожащими руками лицо, и похлопал себя по карманам. На моих руках пульсировало что-то вроде ожогов. Я потряс ими и, спохватившись, стал искать кассету. К счастью, она нашлась достаточно быстро, и я решил не перекладывать ее из кармана в карман, а сжал в руке.
Ведь я знал, что это – моя индульгенция.
Без звука, но недурного качества, она доказывала правоту истории, которую мне пришлось рассказывать полиции. Легавый сошел с ума и убил всех, и чуть было не убил меня. Даже могилу заставил копать. Пока я пил, да трахался, – да, пустышка, но не убийца, – этот парень едва весь городок не перебил, бормотал я, усаживаясь за руль с кассетой в руке.
Я сжимал ее, трогаясь, и выезжай со двора.
Сжимал, набирая номер полиции одной рукой на мобильном телефоне, и пытаясь выруливать левой. Кассету я прижимал большим пальцем к рулю и, уронив, нагнулся, а когда выпрямился, уже съезжал с дороги. Меня спасла лишь маленькая скорость. Странно, но я не испугался. Глядя, как ночные пейзажи сменяются утренними, я съехал на обочину, завидев впереди полицейские машины. Они как будто стояли. Но, конечно, ехали. И они ехали ко мне. Я открыл дверцу и, увидев небо, вывалился из машины.
Упал, и, прочертив взглядом по небу, остановился им на машине.
Оказывается, я ехал с выключенными фарами.
Так я совершил свое последнее правонарушение.
43
Все оказалось намного легче, чем я думал.
Пленка камеры наблюдения являлась уликой настолько очевидной, что меня даже не привлекли по делу, как свидетеля.
Я фигурировал исключительно, как потерпевший.
Никому не хотелось видеть в газетах заголовки типа «Маньяк в погонах» «Полицейский сошел с ума и вырезал дачный поселок», или «Вторым человеком в МВД чуть не стал психопат». К тому же, многие из них не любили легавого за явные карьерные устремления. Так я узнал о существовании не только полицейской солидарности, но и полицейской конкуренции. Туда ему и дорога, говорили их сытые округлые лица молдавских чиновников. Они явно опасались его раньше.
И теперь были рады тому, что появилось объяснение их иррационального страха..
Да еще и мои наглость и самоуверенность. Ну, из прошлой жизни, конечно. Они тоже сыграли свою роль. Я так долго твердил, что имею значения для мировой литературы, что в это поверили. Как сказал один из чинов полиции, которого я подслушал, – неужели мы станем щипать человека, который завтра ущипнет за задницу жену Саркози, получая Гонкуровскую премию? Самое смешное, что вторую часть этой фразы придумал когда-то я сам и обронил в интервью одному из местных газетчиков. Приятно, когда тебя цитируют.
Особенно, если это аргумент защиты.
Но я старался не улыбаться. Посидите-ка в подвале неделю запертым, пока в твоем доме отстреливают женщин и маринуют их в бочках, а? У меня был шок, и я еле спасся. Я голову потерял, и еле выбрался. Я был в аффекте. Я сам ни черта не понимал, что делаю, когда метался по дому, верно ведь?
Все верно, кивал я.
Я хотел выглядеть парнем, который многое пережил. И я выглядел парнем, который многое пережил.
Потому что я – парень, который многое пережил.
44
Лишь когда я попал домой и упал на кровать и пена одеял сомкнулась над моим лицом, я вспомнил Рину в ванной, и заплакал. Прости меня, о, прости, сказал я ей, кусая подушку. Я не сержусь, ответила она, и погладила меня по голове. Бедный, бедный мой мальчик, сказала она. Нас и правда могла разлучить только смерть, сказала она. Я уже мертва, дело за тобой, сладкий, сказала она. Тогда и зазвонил телефон. Это могла быть только Юля, никто другой не знал об этой квартире.
Милый? – сказала она.
Где ты была? – сказал я, не поздоровавшись
Путешествовала, – сказала она.
Что у тебя? – сказала она.
Тоже путешествовал, – сказал я.
Выбрался из душившего меня одеяла и подошел к окну. Осень вступала в права наследницы уже и днем. Пошел мелкий дождь. Будничность жизни навалилась на меня, и я внезапно ощутил, что я Есть. Просто есть: я могу чувствовать прикосновения, я слышу шелест дождя в листьях, и вижу, как они, – листья, – подрагивают от небесных вод. Я существую.
И разве не к тому я шел все эти годы?
Я рассказал Юле обо всем, что случилось. Уверенности в том, что меня прослушивают, не было, но я не рискнул. Юля услышала полицейскую версию событий. Мы помолчали. Я чувствовал себя как солдат, вернувшийся в тыл с мясорубки на передовой. А Юля служила в тылу, и она не поняла бы ничего из рассказанного мной: умом поняла бы, а сердцем – нет. Так стоило ли стараться? Я был краток. Но все равно это произвело на нее впечатление.
Невероятно, – сказала она.
Иногда в людях прячутся демоны, – сказала она.
Да уж, – ответил ей мой демон.
Бедненький, – сказала она.
Приезжай, – сказал я.
Я буду в городе через неделю, – сказала она.
Ты выйдешь за меня замуж? – сказал я.
А ты хочешь этого? – сказала она.
Я не знаю, – сказал я.
А ты? – сказал я.
Да, – твердо сказала она, – я хочу за тебя замуж.
Я хочу сидеть у тебя в ногах, варить тебе кофе и отсасывать, когда ты того пожелаешь, – сказала она.
Будь моим мужчиной, и я отплачу тебе верностью, – сказала она.
Но и ты будь мне верен, – сказала она.
Я бы предпочел открытый брак, – сказал я, поразившись тому, как быстро прихожу в себя.
Это не так трудно, как тебе кажется, милый, – сказала она, – быть верным.
Открытые браки… они как открытые города, – сказала она.
Рано или поздно в них врываются орды кочевников, – сказала она.
Стоит ли гибель сомнительного удовольствия? – сказала она.
Будь верен, и тебя вознаградит сама жизнь, – сказала она.
Будь верен мне, и останешься верен себе, – сказала Юля.
Она говорила правду. Рина заплатила за это жизнью. И многие другие.
Но разве удовольствие жить, слушая демонов, – сомнительно? Я не был уверен. Четыре жизни – за то, чтобы я понял избитый постулат о непобедимости ревности и о том, что измена оборачивается смердящим псом, грызущим вас, как кость? Если это так, то господин Бог такой же плохой писатель, как и я. И, кстати, такой же морализатор и ханжа, – и, значит, сумасшедший, – как и легавый. Я почувствовал прикосновение печали к щеке. Всегда приятно и чуть грустно вспоминать тех, кто не удержался наверху. Царь горы, так называлась эта игра, вспомнил я детство. Вы карабкались на холмик, сталкивая других, и побеждал тот, кто удерживался наверху. Все умерли, я остался. Значит, мне и быть царем горы.
Я прижался лбом к стеклу. Посмотрел на серый асфальт. Быть верным себе.
Я попробую, – сказал я.
45
Всю неделю в ожидании Юли я был в полном раздрае.
И, конечно, женщины тут были не при чем. Ну, мертвые женщины. Ведь у меня появилась живая женщина, и это была Юля. Так что я сорвал куш. Дело было в другом. В книгах. В одной. Чтобы отвлечь себя от мыслей о сексе, я решил написать книгу. И вот, усевшись за стол в своей потайной квартире, я понял, что в мои руки вцепились пять покойников – трое в правую, как более сильную, – и что я не смогу написать и слова. Это было ужасно. Мне казалось раньше, что я не пишу, потому что мне это наскучило. Оказалось, я не мог.
И, как и все, кто оказался немощен, я был в полном раздрае.
И это утро не стало исключением. Так что я уже рано утром был в баре у Армянского кладбища.
Пивка, – сказал я.
Сделаем, – сказал бармен.
Я огляделся. К счастью, в баре никого не было. Что неудивительно. В девять утра многие бары только-только закрываются. Этот был исключением, я заметил это, когда посещал его в прошлый раз. Рина еще жила и мы прятались. Мы посидели с Юлей, немного, глядя на спящего под столом мужчину, и я потом потрогал ее волосы. Мне очень хотелось их потрогать. Так что я не удержался.
Можно я потрогаю твои волосы? – спросил я.
Да, – сказала она.
Я протянул руку и сжал волосы.
Я закрыл глаза и сжал зубы. Юля была в дне пути, она возвращалась из своей поездки в Бельгию. Я представлял ее, политой белым шоколадом. Я хотел ее.. Хотел и сейчас, заказав пива в баре напротив кладбища, где – чуть позже, в уголке у склепа гусара 19 века, – намеревался продолжить пить весь день. В эти дни я пытался разрушить себя, и достиг в этом деле определенных высот. Ну, например, у меня дрожали руки.
Кроме этого, я мучился, – словно средневековая экзальтированная шлюха, – истязая себя воспоминаниями обо всех женщинах, которые у меня были.
Я не трахался почти две недели и я растворился в воспоминаниях о женщинах.
Я вспоминал тех, кто спал со мной, тех, кто хотел спать со мной, но – по тем или иным причинам, – не переспал со мной. Я вспоминал каждую из них, и особенно остры эти воспоминания были по утрам. Они вписались мне в ребра, стирали мои зубы в порошок, и мочили простыни потом невысказанной эрекции.
Одной из них была Юля, и я с ума сходил, вспоминая, как мы были близки, и как будем. Я выделывал с ней страшные штуки в своем воображении. Если бы я умел материализоваться плоть мысль, она была бы уже здесь, напротив меня.