Другое стихотворение надолго осталось потаённым, его даже от имени неизвестного опасно было публиковать:
Всторжествовал — и усмехнулся
Внутри души своей тиран,
Что гром его не промахнулся,
Что им удар последний дал
Непобедимому герою,
Который в тысящи боях
Боролся твёрдой с ним душою
И презирал угрозы страх.
И дальше — главное:
Нет, не тиран, не лютый рок,
Не смерть сразила:
Венцедаятель, славы бог
Архистратига Михаила
Послал, небесных вождя сил,
Да приведёт к нему вождя земного,
Приять возмездия венец,
Как луч от свода голубого…
Тайну десятой строки этого стихотворения разгадать несложно. Конечно же: «Не смерть Суворова сразила». Державин побоялся напрямую вписать эту фамилию в тетрадь: тогда бы прояснилась антипавловская направленность незавершённой оды… В нашем представлении император Павел превратился в жертву — да он и был жертвой заговора. Но современники (в особенности — дворяне) считали его «деспотом и капралом на плац-параде», не более.
Суворов не отпускал Державина. Снова и снова он писал о нём:
Окончи, вечность,
Тех споров бесконечность,
Кто больше из твоих героев был.
Окончи бесконечность споров.
В твоё святилище вступил
От нас Суворов.
Нет, этот вариант показался недостаточно ёмким и трагичным. Державин исправился:
О вечность! прекрати твоих шум вечных споров
Кто превосходней всех героев в свете был.
В святилище твоё от нас в сей день вступил
Суворов.
За любовь к полуопальному полководцу Державина не наказали. Император Павел одних необоснованно возвышал, на других беспричинно обрушивал гнев… Державин, несмотря на свою несусветную прямоту, по большому счёту, прошёл между потоками этого водопада. Важной фигурой в государстве стал Кутайсов — граф и вершитель судеб, а ещё недавно — брадобрей. Социальный лифт при Павле работал бойко. Кутайсов сыграет заметную роль и в судьбе Державина. По тактическим соображениям он сделается покровителем «певца Фелицы». Здесь нужно иметь в виду, что Державин (как и Кутайсов) вряд ли предвидел скорую гибель Павла. Они готовились к долгому правлению эксцентричного императора. Служить Павлу, приноравливаться к его нравам — это казалось многолетней перспективой. Между тем смертный приговор императору был уже подписан.
СИОНСКИЕ МУДРЕЦЫ
Еврейский вопрос ещё долго будет возбуждать эмоциональные пересуды. Редкий русский спор на эту тему обходится без упоминания Державина. В энциклопедии «Иудаика» Державин значится по разряду «Знаменитые антисемиты», и это закономерно — хотя антисемитизм державинских времён нельзя уподоблять «измам» и фобиям XX века или нашего времени. В те годы евреи представлялись русскому дворянину загадочными и опасными чужаками.
Казанская молодость Державина пришлась на годы правления «весёлой царицы Елисавет», которая, между прочим, сказывала: «От врагов христовых не желаю интересной прибыли». Но император Павел не был сторонником ущемления нехристианских религий. В годы его правления вышел на свободу глава хасидов Залман Шнеерсон (1747–1812).
Словом, новый император щеголял веротерпимостью — и, получив жалобу от белорусских евреев, повелел разобраться в бесчинствах, которые позволял себе землевладелец Зорич — отставной генерал и не менее отставной фаворит Екатерины. Павел призвал было Зорича на воинскую службу, даже произвёл в генерал-лейтенанты, но этот игрок и задира не мог ужиться с новым императором и вернулся к помещичьей жизни.
Получить задание и немедленно вникнуть в ситуацию, проанализировав поведение сторон, — это стиль работы лучших екатерининских орлов, присущий Державину. Можно предположить, что Павел жаждал расправы над Зоричем, по крайней мере не прочь был увидеть этого вельможу опозоренным. А Кутайсов намекал Державину, что хорошо бы принудить Зорича к продаже имения… Державин пропустил мимо ушей это пожелание. Он понимал, к чему клонит временщик: Державин — всем известный «жестокосердый следователь», уж он осудит авантюриста Зорича, а уж тогда Кутайсов по дешёвке выкупит его белорусское имение, приносящее больше восьми тысяч ежегодного дохода. Ради быстрой наживы Кутайсов был готов возлюбить не только евреев…
Тем временем в Сенате шелестели грозные бумаги, там рассматривалось дело купца Бородина. Дело, начатое по жалобе Державина много лет назад. С тамбовского бедокура государство должно было взыскать 300 тысяч рублей. Это привело бы к разорению всю купеческую династию Бородиных. Завадовскому давно наскучила эта интрига, всерьёз сочувствовать вороватому Бородину он не мог, и всё-таки высокопросвещённый граф продолжал пакостить Державину — вяло, но неотступно. Старый коллега Васильев был более деятельным недругом Державина. Они-то и решили отослать Державина из столицы на время рассмотрения бородинского дела. Куда? Да хоть в Белоруссию, пускай копается в делишках Зорича. Эта миссия не сулила славы. Другой бы в Белоруссии разгулялся по части взяток, но даже Васильев знал, что Державин и мздоимство несовместимы. Вероятно, недруги надеялись, что на беспокойном западе империи Державина ждёт череда склок. И расчёт оправдался.
Пока Державин орудовал в Белоруссии, Суворов воевал с революционными армиями. Возвышение Суворова для Державина было сказкой наяву. Ведь он предсказывал это ещё в ту пору, когда никто не мог предположить, что старый екатерининский фельдмаршал выпутается из опалы, вернётся в столицу. Во дни опалы Суворова Державин писал о полководце с ещё большим почтением, чем прежде. Не скрывал Державин, что его печалит униженное положение Суворова:
Петь Румянцева сбирался,
Петь Суворова хотел;
Гром от лиры раздавался,
И со струн огонь летел.
Но завистливой судьбою
Задунайский кончил век;
А Рымникский скрылся тьмою,
Как неславный человек.
Что ж? Приятна ли им будет,
Лира! днесь твоя хвала?
Мир без нас не позабудет
Их бессмертные дела.
Такие стихи пишутся без расчёта на царскую милость, для государя они — против шерсти.
Никогда Державин так смело не выступал против царского решения, а ведь знал, что у Павла тяжёлая рука… И вот Суворов не просто вернул расположение государя, он оседлал мировую славу. «Уж я был за дьячка, пел басом, а теперь я стану петь Марсом!»
Державин объезжал белорусские местечки, побывал у Зорича. В польские времена евреи считались крепостными, в России их положение оказалось двусмысленным. Вроде бы они не принадлежали Зоричу, подчинялись исключительно государственным органам, но помещик обходился с ними как с крепостными. Зорич тоже жаловался: евреи неуправляемы, они обещают, а потом не исполняют обязанностей…
В Витебской губернии тем временем начинался один из первых в империи уголовных процессов, на котором прозвучала тема иудейских ритуальных убийств. В Сенненском уезде незадолго до еврейской Пасхи неподалёку от еврейской же корчмы был найден труп женщины с колотыми ранами по всему телу. Четырёх евреев арестовали; по деревням ходили слухи, леденящие кровь: иудеи, оказывается, окропляют христианской кровью пасхальную мацу. Следователь Стуков подробно рассказал Гавриле Романовичу о ходе дела. Впечатлённый Державин аккуратно доносил эти предположения до государя. Он предлагал не рассматривать жалобы иудеев на Зорича, «доколь еврейский народ не оправдится пред Вашим императорским величеством в помянутом ясно показываемом на них общем противу христиан злодействе». Государь отверг предложение Державина, повелев ему исполнить прежнее поручение, оставив в стороне сенненский процесс.
Подчас пишут, что именно тогда в Шклове, в 1799 году, Державин впервые увидел живого еврея. Думаю, это всё-таки преувеличение. Несколько раз Державин писал государю о ходе следствия, пока император, которому наскучило дело Зорича, не затребовал его в Петербург.
Но этот рейд Державина по еврейским местечкам оказался не последним. Не прошло и года, как император снова послал его в те края. Державин получил царский рескрипт: «Господин тайный советник Державин! По дошедшему до нас сведению, что в Белорусской губернии недостаток в хлебе и некоторые помещики из безмерного корыстолюбия оставляют крестьян своих без помощи к прокормлению, поручаем вам изыскать о таковых помещиках, где нуждающиеся в пропитании крестьяне остаются без помощи от них, и оных, имения отобрав, отдать под опеку и распоряжением оной снабжать крестьян из господского хлеба, а в случае недостатка заимствовать оный для них на счёт помещиков из сельских магазейнов». Борьба со злонравием помещиков была для Павла делом принципа: он видел себя Прометеем, который дарует права крестьянам, спасает их от голода… Предприимчивые соратники государя во главе с Кутайсовым и в голоде увидели повод к конфискации земель у нерадивых владельцев. После огосударствления эти земли можно будет приобрести по бросовой цене или получить в награду от императора. Державин получил на дорогу две тысячи рублей — и снова направился к Шклову.
Он увидел, как во многих деревнях вместо хлеба едят лебеду и коренья. Увидел истощённых, больных крестьян. Тем временем повозки с хлебом шли в Витебск, откуда рекой их должны были направить в Минск и Ригу и далее за границу, на экспорт. Державин тут же остановил это безобразие, приказал пустить хлеб в голодающие районы, причём продавать по минимальной цене. Кто же скупал на корню по дешёвке этот хлеб для вывоза в Европу? Кто собрал немало хлеба на складах при корчмах? Всё те же господа иноверцы.
Державин велел распечатать запасные магазейны — и раздать хлеб голодным. Нет, не задаром, а в долг. В будущем они должны были отработать этот хлеб. Но без вмешательства столичного ревизора даже на такие меры никто бы не решился. О каждом шаге Державин сообщал генерал-прокурору и государю. Павел счёл необходимым приободрить своего посланца благосклонным письмом.