И, победив, ты встаешь, и на трясущихся ногах гордо идешь по банку, и людям абсолютно все равно, что с тобой случилось, и они совсем не страшны. И единственный, с кем ты боролся, – это ты сам. Но ты бесконечно счастлив, ты знаешь, что опять произошло что-то значительное, ты на верном пути, и все опять будет хорошо, несмотря на то, что кровь бешено пульсирует в висках…
Физики и Лирики
Поэты имеют власть над временем
Все было как всегда.
Обычный солнечный день, один из тех немногих питерских дней, когда забытый дома зонтик не равнозначен упавшему маслом вниз бутерброду.
Чайка что-то говорила о ближайшем туре, о том, что организаторы могут подвести, о райдерах и количестве проданных билетов. Свернув в какой-то переулок, мы заскочили в первое попавшееся кафе и заказали там чай с чабрецом.
– Что-нибудь еще, – дежурно спросил официант?
– Конечно, ручку и салфетку, – неожиданно сказал Гаврош.
– Не понял, – ответил официант
– Дайте быстрее салфетку и ручку.
– У нас в меню нет ручек.
– Принесите, пожалуйста, сал-фет-ку и руч-ку, – она сказала по слогам, но официант понял, что надо найти, иначе случится катастрофа.
Когда Гаврош злилась, я каменел. Я так и не смог привыкнуть к этому. А если она злилась, то это было серьезно. Порой даже взрослые упитанные мужчины начинали выглядеть нашкодившими пацанами.
Скулы ее начинали поигрывать, кулаки сжимались, и ты никогда не знал, что она выкинет – может окатить острым словом, и будешь неделю ходить пришибленный, а может и двинуть так, что будешь долго брести и освещать фонарем путь далеко впереди себя. Но это, к счастью, прерогатива лишь самых близких…
Через 30 секунд у нас были ручка и салфетка, и Гаврош принялась что-то чертать на узорчатом белоснежном теле салфетки.
Она моментально «выпала». Лицо сосредоточено, она сконцентрирована и пишет серьезно. Она всегда делает это серьезно, как будто именно сейчас пишется главный стих ее жизни, тот самый, что и есть вершина всего, и выше уже не поднимешься и лучше не напишешь.
Писала все также сосредоточенно, беспощадно к себе и окружающему миру. Салфетка кончилась с двух сторон и в ход пошло меню. Когда закончилось меню, перешла на скатерть. Официант было дернулся, но Чайка легким движением руки показала, что надо стоять. Вернувшись, откинулась на стул, посмотрела на нас и вздохнула, как вздыхает уставший после трудовой вахты шахтер.
В этот момент она дернулась и случайно двинула локтем лежащий на краю стола нож. Он чуть сдвинулся, центр тяжести пришелся на грань стола. Нож качался и тяжелая металлическая ручка двигалась вверх-вниз, будто задумавшись, остаться тут, на ровной и привычной поверхности или продолжить движение, теперь уже вниз, навстречу полу, в который можно вонзиться, если повезет. Поразмышляв так, секунд десять, нож все-таки сорвался. Я не знаю, что это было. Она начала читать Брэдбери, а нож еще только соскальзывал. Он должен сорваться максимум за секунду. Но она успела прочитать четверостишие. Ведь порой сидишь дома и смотришь телевизор. Просто смотришь телевизор и знаешь, что время течет медленно, как клей «Момент», выдавливаемый из тюбика. Ты просмотрел 3 фильма и новости. Причем 2 фильма, любимых с детства. Прошло 7 часов. Но тягучее время ничего не дало тебе, ровно ничего. Ты остался точно таким же. Оно было настолько тягучим, что ты не мог рукой пошевелить, настолько это было тяжело. А с Гаврошем все не так. Все по-другому. Нож падал, а она читала. Нож сделал в воздухе 3 оборота, он крутился очень медленно, будто в фильме с замедленной съемкой. Лезвие то неслось к полу, то менялось с ручкой местами, смотря в потолок и с каждой долей секунды отдаляясь от него. За каждые пол-оборота она успевала прочесть четверостишие. Мне кажется, что было слышно свист рассекаемого воздуха. Мир был легким, очень легким. И даже нож не торопился, он явно хотел продлить мгновение полета, стремясь прибыть не слишком быстро, а задержаться в этой почти что невесомости. Нож не был ножом, нож был змеем воздушным, парящим на волнах. А время, время лишь воздух, оно вмещало в себя настолько много всего… Все было здесь, все дела сделаны, и все планы осуществлены прямо сейчас. Прошлое настигло будущее, а потому спешить было некуда и некому, даже ножу, и он мог позволить себе плавное движение из сейчас в сейчас, приближаясь от себя прошлого к себе будущему, невзирая на обстоятельства.
Конец войны пришелся на ноябрь.
Дешевая гостиница. Шезлонги.
Дождь как у брэдбери. Распятые зонты.
И – не поверишь – мерзнут перепонки.
Я здесь два дня. Решительно один.
Терзаюсь от капризов носоглотки.
Лечиться не в привычке. Всё само.
Нет ничего прекрасней русской водки.
Берлин как и тогда. Кирпич в кирпич.
Хожу до ресторана и обратно.
И девочки плющами вьют углы.
Готовые за марки и бесплатно.
Я не могу ни с кем. Прошло 6 лет.
Измену чувствуешь уже в прихожей.
Я знал их всех в лицо. Я шёл в кино
И спал как в плащ-палатке макинтоше.
Я был как мальчик. Я такой сейчас.
Нелепый для неё с момента встречи.
Европа постарела и гниёт
И равнодушна к винегрету речи.
Он приземлился, отскочив от пола и сделав еще один кульбит вокруг своей оси. Потом упал, и лежа, продолжал несколько секунд звенеть, растрачивая остатки энергии.
Я отпустил её. Не знаю сам зачем.
Она была одна такая.
Со мной с тех пор всё было. Всё прошло.
Я струсил.
Каюсь, каюсь, каюсь, каюсь.
Мы сидели молча, даже официант боялся шелохнуться. Сидели мы так минут двадцать. Пока завалившиеся посетители не разрушили хрупкое очарование неповторимого мгновенья.
Тогда-то мой внутренний физик и проиграл окончательно лирику вековую битву.
Басё
Между Поэтами существует вневременная духовная нить.
Я встречал его часто, гораздо чаще, чем он меня. Я-то был зритель, а он брал стадионы от Калининграда до Камчатки.
Седьмой рок-фестиваль. На Рубинштейна. Вездесущий Грег протащил меня на утренний концерт, где выступали «Ноль» и «Петля Нестерова». Надо было как-то остаться на вечер, ведь там будут то ли «Нате!», то ли «Алиса». Мы не могли этого пропустить. Я слушал завороженно «Петлю» с их необычным гитарным саундом. Неожиданно почувствовал, что кто-то дергает за рукав. Грег сделал страшное лицо, мол, что ты тут завис и «есть вписка». Я не понял, но посеменил за видавшим виды знатоком всех «вписок». Я не знаю, как у него это получалось, но он умел. Умел проходить на все концерты. То мимо бабушки-билетерши. То с черного входа. То найдет билет прямо на асфальте. Если в туалете есть окно, Грег влезет в это окно.
Рядом со сценой шла пожарная лестница на чердак. Проходила она прямо через сцену. Грег сделал дикое лицо, не терпящее возражений, и подтолкнул меня в спину. Все его существо выражало «Сейчас или Никогда!». Я понял, что других шансов остаться на вечерний концерт (как и денег) у нас нет и шагнул на дрожащие ступени. Сердце ушло в пятки, ступени тряслись, но самое страшное заключалось в том, что лестница просматривалась как со сцены, так и из части зала. Казалось, что сейчас появится милиция, нас школьников, за шкирку возьмут и вытряхнут с концерта в течение 3-х следующих секунд. Ступенек через 10, я остановился на мгновение (страх взял свое) и в ту же секунду мой взгляд встретился со взглядом басиста. Это длилось считанные мгновения. Никогда больше не запечатлевались басовые партии в моей памяти так четко и так надолго. Казалось, прошла вечность. Сейчас я понимаю, что музыканты концентрируются на своей игре, и если вокруг и происходит что-то интересное, то скорее это привлечет их внимание как средство развлечься. А тогда я был абсолютно уверен, что сейчас концерт прервут, басист пожалуется организаторам и нас с позором изгонят из Царства музыки. Его пальцы двигались, и в отличие от многих, этот человек умел бить по толстенной струне большим пальцем, а не просто дергать за нее, что было признаком большого шика. Так я первый раз увидел Герыча.
Солист выводил:
Холодный воющий ветер гонит обрывки газет
Холод бетона и стали, едкий неоновый свет.
Скрипач, поджигающий скрипку, греет озябшие руки
Слезами он гасит улыбку, в огонь превращаются звуки.
Очнулся я от пинка сзади. Грег торопил и, делая ужасающее лицо, давал понять, что нельзя зависать в таком месте и в такое время. Я рванул вверх и через 3 секунды мы оказались на чердаке старого доброго рок-клуба. Там было темно и пыльно, но ничто не сравнится с наслаждением наблюдать сквозь щели в досках за настоящим драйвовым рок-концертом. Ты почти на небесах, ты видишь все, паришь над этим миром. Есть только музыка, и в этой вселенной, величиной в чердак, ты главный небожитель.
Только много позже я узнал, что это был тот самый Герыча Копылов, один из лучших басистов на просторах нашей Родины.
После я видел его пару раз в «Телевизоре», в золотом составе «Наутилуса», и даже, страшно произнести, в «Аквариуме». Он всегда был прям и держался с достоинством. В нем был этот стержень мужчины и музыканта. Настоящий питерец, интеллигент, но без слабины и слюнтяйства.
Басист – это много, это почти все. Это то, что заполняет вакуум, и на чем держится мир. Позади «Москва» в лице Митрича. Бас – это пульс музыки. Если басист «не качает», то лучшая песня будет, словно картина, писаная блеклыми красками.
Страшно было, лишь когда Герыча выпьет.
«Е – ться!» – Он кричал всего одно слово и бежал куда-то с выпученными глазами. Концерт заканчивался, Герыча издавал свой боевой клич и растворялся среди домов, ведомый ему одному известной целью…