– Как это?
– Так я ж тебе объясняю, ты типа косишь под туриста. Твоя тема – Тимбер, ты как бы бесстрашный, лазаешь там, по горам, в брутальных ботинках и Тимберлэнд носишь, потому как на рекламе там дядька такой, покоряющий разные горы и леса. Тимберлэнд помогает тебе выебнуться перед другими, такими же, как ты. А ты укрепляешь бренд Тимберлэнда, показываешь, что ты под это свое ковбойство выбрал именно Тимбер, а не какую-то шнягу. Это накладывает на тебя ответственность. Ты должен соответствовать брэнду, типа укрепляешься в своем образе брутального туриста. Таким образом, ты двигаешь Тимбер, а Тимбер – двигает тебя. Ты – мне, я – тебе. Врубаешься?
– Ну так, немного.
– А что непонятного-то?
– А что такое джип-паркетник?
– Ну это в машинах примерно то же самое, что Armani exchange.в одежде. Теперь въезжаешь?
– Понемногу…
Родилась Лена в длинной питерской коммуналке, как следовало из ее рассказа.
В юности покупать брэнды Лене помогали «папики». Она уже тогда выгрызала из голодных мужчин то, что хотела. Способов было несколько. Во-первых урожайный Новый год. Во-вторых День Рождения плюс именины, плюс выдуманный день рождения для тех, кто не видел паспорта.
Ну и папики водили Лену в казино. А в казино Лене везло всегда. У нее была своя убойная «система».
Папик, приводя ее в игорный дом, сувал баксов триста на развлечения и шел на какие-то переговоры «в кабинеты», где заседали люди, решающие серьезные вопросы. Вернувшись через пару часов, он забирал заскучавшую Лену, и они ехали в ресторан.
– Ну что, проиграла? – спрашивал папа.
– Ага, – грустно кивала Лена.
– Ничего, малыш, заработаем. «Деньги – это бумага», как поется в хорошей песне, – сочувственно и заботливо говаривал Папик. Ему нравилось показать свою силу и возможности.
– Жалко, лучше б я джинсы новые купила, – начинала Лена свою песню.
– Джинсы? Ну завтра с утра купим.
– Обещаешь?
– Заметано.
Приезжали они не в ЦУМ, а непременно на Тверскую, в один из модных бутиков. ЦУМ – не катит, – убеждала Лена, – там паленка.
– Ого, – удивлялся папик, – у вас что тут – джинсы с золотыми нитями что ли?
– Зая, ну ты же обещал, – делала обиженные глаза Лена.
– Ну… обещал, так обещал, малыш. Купим тебе джинсы.
Так Лена получала джинсы или что-то еще.
Вечером она покупала туфли на те триста баксов, что получала, выменяв в казино фишки обратно на деньги, пока папик был «на серьезных переговорах».
Так Лена убивала двух зайцев. А иногда и трех, если чек оставался на руках, а лэйблы нетронуты, то джинсы можно было сдать после тринадцати дней эксплуатации.
Мозг Лены чутко улавливал любые веяния в околокультурном пространстве.
Лена не была дьяволом, но платье от Прада на ней появилось на следующее утро после появления первой афиши с Мэрил Стрип.
Лена могла не есть неделю. Это случалось когда у нее появлялась цель.
А цели у нее появлялись часто. Ровно на следующий день после достижения предыдущей. Она копила на брэнды. Усиленно копила. Лена экономила ради брэндов на еде, на транспорте и на все остальном.
Когда ей было за тридцать Лена не опускалась ниже Fendi, даже выходя в булочную.
После первой сумки от Луи Виттона, Лена почувствовала, что она вышла наконец на уровень, где крутится что-то настоящее – настоящие мужчины, настоящие деньги и… настоящие брэнды.
По слухам, вершиной на карьерной лестнице Лены стало платье от Оскара де ла Рента – настоящий Оскар де Ла Рента, ради которого Лена продала машину, взятую в кредит.
Поговаривают, что сейчас Лену можно встретить на Манхэттене, и будто она приходит на каждый концерт Гавроша в Штатах, пересекая Америку вслед за самолетом с группой на шикарном красном Ламборджини.
Другие злословят, что жизнь ее не сложилась, пути с музыкой разошлись, и ее можно встретить на московских развалах, где она наметанным глазом выхватывает из кучи шмотья настоящие брэндовые шмотки, продолжая собирать свою коллекцию.
Чего не знаю, того не знаю.
Я же никогда не видел Лену – только читал в чате ее отчеты о концертах и рассказы о брендах и трудностях, которые она умело преодолевала, на пути к заветной цели…
Капля
Лицом к лицу
Лица не увидать.
Большое видится на расстоянье…
Я даже не помню где это было, то ли в ДК Ленсовета, то ли в Октябрьском, но скорее всего во МХАТе. Точно, это было во МХАТе.
Ночной переезд в поезде Питер-Москва, в очередной раз одарил бессонницей, и выкатившись устало в 6 утра на Ленинградский вокзал, я отправился побродить по мокрому и скользкому Арбату, а после по Садовому кольцу и Тверской, уже готовым принять после очередной ночи удары тысяч башмаков.
Кирпич шавермы не принес удовольствия, но утолил утренний голод.
После прогулки, воспользовавшись прерогативой внесенных в список гостей я отправился спокойно осматривать помещение театра.
Закулисье всегда вызывает благоговение. Не будучи никогда связанным с театром, при попадании за кулисы, меня всегда охватывало совершенно особенное состояние – пиетета и некоего трепета перед творениями прошлого, чьи тени и поныне заботливо охраняются этими стенами. Как будто сама атмосфера хранила столетиями образы великих прошлого, ступавших по этим помосткам.
У меня не было каких-то особенных дел, и я смело отправился осматривать театр и его “внутренние помещения”, благо наличие VIP-браслета давало возможность беспрепятственно проникнуть в любые закоулки. Побродив по разного рода коридорам, я наткнулся на двухэтажный красный автобус. Очевидно, он использовался в спектакле, посвященном событиям из жизни Лондона XX века. Я залез в автобус, где обнаружил много разного реквизита, сваленного по углам. Усталость, накопленная за сутки, сказалась, я прилег на гору реквизита и незаметно заснул…
Проснулся я от того, что где-то громко играла музыка.
Я подумал, что началась предконцертная настройка, вскочил и понесся искать выход в зал. Помещений во МХАТе довольно много и с непривычки я заплутал.
Я брел и брел по разным витиеватым и нескончаемым коридорчикам.
Неожиданно, совсем рядом заиграл рояль. По знакомым ритмам я узнал одну из любимейших – “Она выпускает змей”.
Я повернул за угол и еле успел остановиться, чтобы не врезаться в рояль.
Справа меня прикрывала кулиса, слева сидела Гаврош и пел “Змей…”
Она была так близко, что казалось я мог протянуть руку и дотронуться… Будучи погруженной в песню, не сразу увидела меня, да и увидев, лишь расширила глаза и опять сосредоточилась на клавишах.
Раньше это состояние постепенно нарастало во время концерта, я входил в него не сразу, а песня за песней. Тут же все случилось слишком быстро, будто окатило ушатом и заставило застынуть. Страх вкупе с восторгом сковал мышцы.
Гаврош никогда не бывает такой обнаженной, как на сцене. Там она беззащитна и слаба. Там ее вершина, но там и ее ахиллесова пята. Там она дирижер и повелитель, но там же она и слабый щенок с неокрепшей хордой.
Я боялся пошевелиться, ожидая окончания песни и сконцентрировался на ее лице. Казалось, что никогда еще я не видел лицо человека так близко.
Я видел каждый волосок, каждую морщинку в уголках сосредоточенных глаз. Она склонилась над клавишами, слившись с роялем в напряженном и нервном танце, где уже непонятно кто кого ведет – она – рояль, или рояль – ее.
Она выпускает змей, она улыбается мне.
Я вижу ее силуэт в моем напротив окне.
Я двигаюсь ей навстречу, я пячусь назад.
Линзы не красят того, у кого слезятся глаза.
Она выпускает птиц, она открывает окно.
Она приглашает меня и дрожит, когда я смотрю на нее
В измученный шарф она незаметно прячет плечо.
Она покупает платки, она меняет зонты.
В ее снах горячо.
На лбу Гавроша образовалась капля пота, соленого трудового пота. Капля держалась долго, непозволительно долго, весь первый куплет она не двигалась, лишь наливаясь больше и больше, и наконец. на припеве, качнувшись, двинулась вниз, постепенно (совсем не быстро) достигнув переносицы, где снова задержалась, будто слушая припев вместе с залом.
Она променяла меня на пару дешевых фраз.
Она испугалась меня, она захотела домой.
Она любит тонкие кольца и бледный фаянс.
Она вытирает пыль под песни мои. Достойный альянс.
Она выпускает зайцев в дремучем лесу.
Сердечный вальсок, и в дороге теряется соль.
Она любит все, чего она лишена.
Мне нравится в ней перспектива уехать в Сибирь.
На втором куплете ее догнала другая капля, подтолкнула и слившись, они двинулись вниз, под углом, достигнув края, на самом кончике носа. Казалось, что сейчас она сорвется, исчезнув и будучи позабытой навсегда, но ведь песня еще не закончилась, и даже маленькая капля, которая умудрилась прыгнуть, но зацепиться-таки за верхнюю губу. И тут ее подстерегала вторая опасность, опасность оказаться поглощенной, испитой до дна, опасность того, что ее в прямом смысле смахнут языком и короткий путь ее будет окончен. Но и тут ловкая капля исхитрилась., а ведь уже заканчивался второй куплет, она-таки перемахнула и оказалась на нижней губе, на том самом проигрыше, ну вы знаете, когда ты понимаешь, что жить можно хотя бы из-за того, что есть вот этот самый проигрыш на пианино между куплетами в “Змеях”.
Мне было 17, ей было 143.
Моим отражением стали причуды ее.
Она мне подарит краски, я нарисую ее изнутри.
Покажется блекло – плесну хлороформа еще.
Дыши и смотри.
С нижней губы капля покатилась спокойно по подбородку, приближаясь к своему Южному полюсу, и повисев на нем еще пять секунд, дрожа, но цепляясь за кожу покатилась по горлу за ворот белой рубахи…