Я был на голову выше, но она посмотрела сверху вниз:
– Даже не думай. Иначе зачем ты здесь?
– Понял.
– Что понял?
– Что я здесь, чтобы помочь тебе выиграть.
– Неверно. Главное – «даже не думай»!
Площадь была небольшой, вымощенной старинным крупным, но ровным как зеркало камнем, отшлифованным тысячами башмаков. Дома невысокие, в основном из какого-то старого, но крупного камня. На каждом доме балкон, увитый то ли плющом, то ли похожим местным растением.
Первый день промелькнул легко и быстро, из тридцати человек осталось двадцать четыре.
Жара. Гаврош выступала лишь семнадцатой. Все утро она наигрывала мелодию, перебирая пальцами клавиши.
Невысокий помост на маленькой площади окруженной старинными трехэтажными особняками служил минисценой, через которую прошли участники. Нужно было продержаться минут десять и показать, что ты в состоянии выдать четкую мелодию, под которую пары смогут выдавать свои па.
Были те, кто не умел почти ничего. Сходу отсеялись пару школьников, заехавших покуражиться, пьяный дядька в кожаной безрукавке с карманами и еще трое человек, не имевшие достойных примет, а потому не удержавшиеся в памяти.
Они приехали под старым, но проверенным девизом «Главное – участие». Получив свои призы в виде аплодисментов и каких-то бумажек, отправились восвояси.
На время обеда мы пошли в соседний квартал. Я ткнул пальцем наугад в меню. Странно было получить порцию вареной сгущенки, вот куда она эмигрировала, ведь со времен пионерлагеря наши пути не пересекались.
Вернувшись на площадь, я увидел, что народу стало гораздо больше.
На маленьких балкончиках, увитых плющом, сидели на табуретах готовые слушатели. На примыкающих улочках тоже стояли люди, много машин и мотоциклов.
Шатер организаторов располагался на улице, примыкающей к площади, там уже находилась группа таких же участников со своими инструментами. Многие пялились на нее, ибо женщин среди участников больше не было.
На небольшом помосте стоял одинокий барабанщик, который по команде ведущего начал выдавать трель – сначала тихую, потом быстрее и сильнее, заводя публику и готовя ее к предстоящему действу.
Участники стояли в ряд со своими инструментами, последним – хрупкая Гаврош. Самая маленькая и худая. Как она держала свой аккордеон, то известно лишь древним индейским богам.
Ведущий махнул какой-то тряпкой, и они пошли вокруг площади.
На помост вышел мужик в широкополой шляпе, что-то объявил на испанском, но я ни черта не понял.
На площади оказался очерчен круг, за который уже не пускали зрителей. Круг был похож на часы. Участников развели по местам, так словно они образовали цифры на большом циферблате.
Ведущий что-то прокричал. Вышли пары танцоров – 48 человек, женщины в атласных платьях, переливающихся под лучами вечернего солнца. Около каждого музыканта остановилось по паре.
Двадцать четыре – две пожилые, седовласые пары, четверо юных, почти школьников и восемь пар, взрослых, загорелых танцоров в сочных и ярких костюмах.
Пока я рассматривал голую спину ближайшей креолки, раздался выстрел, и вдруг все заиграли. Я подобрался к Гаврошу и встал у нее за спиной. Что играют другие я не слыхал.
Гаврош ровненько наигрывала мелодию, ту же, что репетировала дома.
Сколько это продолжалось, я не могу сказать. Пары двигались в ровном ритме, чеканя шаг.
Та, что стояла напротив нас, двигалась, то ближе к центру, то приближаясь к периферии. Я заметил, что у других некоторые пары перемахнули, кто через центр, кто просто в сторону ближайшего инструмента.
Гаврош стояла твердо, иногда подкидывая плечом сползающую лямку.
Я иногда глазел на лица других игроков. Кто-то был сосредоточен, другие улыбались. Бородатый дядька в джинсовом костюме вообще стоял с закрытыми глазами.
Прошло минимум полчаса.
Первым вышел за круг старичок в панаме. Возраст.
Юноша в голубой полосато-матрасной футболке с десятым номером тоже устало вышел за круг.
В центре площади было легче. Мелодии там сплетались почти в какофонию, но в ней можно было различить магию звука, силу, с которой меха выдавали ритм.
Еще через полчаса сошел с дистанции бородатый дядька в джинсовом костюме. Потом толстяк с голым торсом и бакенбардами.
Когда кто-то выбывал, ближайшие игроки делали шаг в сторону, закрывая образовавшуюся брешь.
Темнело. Зажгли факелы. Тени от кружащихся пар падали на стены старинной площади, от чего действо приобретало вид все более магический.
Минут через двадцать осталось 15 человек.
Я слышал лишь то, что выдает Гаврош, потому остальные персонажи казались лишь марионетками, беззвучно двигающими руками.
Еще полчаса. Играют восемь.
Среди обилия звуков стали различаться обрывки мелодий. Даже не обрывки, а волны. Да, волны. Они ведь гнали, качали это море шелка. Сначала техника отошла на третий план, потом эмоция, радость, грусть или что там тебя заставило выйти на круглый ринг. Осталась только воля, жажда и сила.
Я решил пройти вокруг площади, чтобы узнать, кто что играет, но отойдя метров на пять ощутил на спине ледяное жжение.
Я даже оборачиваться не стал, чтобы не видеть этот взгляд, полный презрения к дезертиру, покинувшему редуты в момент, когда неприятель был уже близко.
Просто сделал пять шагов назад и снова занял свой пост.
Еще минут через десять осталось четверо: Гаврош, креол с длинными волосами, темноволосый здоровый дядька и высокий худой парнишка с крашеными светлыми волосами.
Те, что танцевали, жили вне времени. Особенно двое – странный темноволосый высокий аргентинец в черном костюме и креолка с таким вырезом на спине, что забываешь о том, что ты здесь висишь вверх тормашками, пока все ходят там, дома, как и положено, макушкой кверху. Эти ухитрились просто скользить по кругу. Скользить и все – двигаясь от одного музыканта к другому. И когда ритм менялся, они продолжали свой танец без остановки, но меняя темп, будто отвечая взаимностью тому, кто гонит мехами волну. Они так и двигались кругами, не размениваясь по мелочам.
Парнишка и креол продержались еще минут по пять и после сошли с дистанции, хотя у креола и кружило четыре пары.
Осталось двое. Твердых и устремленных. Тех, кто пришел не просто так.
Между ними была натянута струна – точно вам говорю. Скорее стержень. Потому что вперед они шагнуть не могли. И назад тоже. Шпарили вдвоем по своим кнопкам сначала с остервенением, потом с исступлением. Я не слышал темноволосого в шляпе. Я смотрел, как он двигает руками и вращает глазами. Не скажу, что я видел его взгляд – скорее движение белков, выделяющихся на фоне загорелой кожи. Сколько это продолжалось – я не знаю. Я только боялся, что Гаврош уронит свой аккордеон или случится еще что-нибудь.
Я видел этот стержень, хорошо видел. Он искрился, прорезая темнеющую площадь. Потоки искр двигались сначала от Гавроша к темноволосому, и тогда Гаврош заполняла площадь музыкой почти до противоположной стены, то обратно, и тогда темноволосый расправлял плечи и будто наступал, пытаясь выдавить нас за круг. Танцоры знали, они точно знали, ведь никто не осмелился его пересечь – двенадцать пар слева, и двенадцать справа. И они видели. А что было со зрителями, то осталось неведомо. Они были неподвижны, погрузившись в транс, хотя и с открытыми глазами наблюдали за теми, кто двигается по площади.
Не знаю, как она стояла.
Я смотрел то на кружащиеся пары, перемещающиеся по кругу, то на шею Гавроша, напряженную и хрупкую. Если мне и хотелось сделать хоть что-то в этот миг, то тронуть ее там, где тонкий ручеек волос заканчивается, под самым затылком, превращаясь в почти невидимые волоски на коже. А потом и ручеек иссыхает, растворяясь на загорелом плато…
Пары готовились к взлету. Особенно те, в которых платья были красными как кровь. Да, красные платья, развевающиеся в такт мелодии. Они цепко держали взгляд, не разрешая оторваться. Икры креолок мелькали в стройном и правильном ритме.
Мелодия постепенно стихала, я чувствовал, что Гаврош слабеет. Инструмент тянул ее гирей к Земле. Она хотела победить притяжение, но слабела не только шея, пальцы отказывались слушаться.
Я помню только картинку, ничего кроме картинки. Шелк, кружащийся в свете факелов и пальцы, бегающие по клавишам.
Прошло еще две минуты, и вдруг на площади воцарилась тишина.
То ли пауза, то ли затишье перед бурей, то ли еще что-то более значительное.
Кто-то кашлянул, потом что-то крикнули из переулка справа.
На другой стороне площади тоже была тишина.
Темноволосый в шляпе опустил инструмент и пошатываясь сделал шаг в сторону и шаг обратно. Потом он опустил бандонеон на землю и лег рядом, подставив лицо лунному свету.
Гаврош тяжело дышала, я видел лишь надувшуюся шейную вену и плечи, то поднимающиеся, то опускающиеся в такт тяжелому дыханию.
Испарилось секунд пятнадцать. Танцоры замерли, лишь одна седовласая пара, кружила и кружила, без музыки и слов, и стук их каблуков был единственным, что можно было услышать в тишине.
Слух неожиданно стал различать множество звуков, доселе ускользающих. Факелы потрескивали в кромешной тьме, освещая площадь. Вдалеке прогудел мотоцикл. Но люди молчали. Все.
Стук четырех каблуков отдавался гулким дробным эхом – раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре.
А потом Гаврош возьми, да и начни на чистом русском:
Я хочу чёрное платье,
Подари мне чёрное платье.
Чёрное платье из ситца,
Оно будет долго носиться.
Со штрипкой на бёдрах, проймой впереди
И маленький бантик на левой груди.
– Все, пипец, проиграли, – подумал я, петь же нельзя.
И такая тоска вдруг накрыла. Словно та самая тьма, пришедшая когда-то со Средиземного моря… и накрывшая город.
Стало жалко Гавроша, ее жажду побед. Сейчас нас сольют, и мне придется ее успокаивать, даже жалеть. А этого делать я не умею и не люблю. Я уже подбирал слова, как это может происходить, вот мы летим в самолете, она у окна, и смотрит то на облака, то на крыло. И по щеке катится слеза, а она не поворачивается, чтобы слезу не бы