– А если ошибется? – я не унимался.
– Жизнь-то? Нет. Ошибки быть не может. Лишь отставание во времени, – был ее ответ.
– Погодите, вот вы сказали, что Малевич создал супрематизм? – тема взяла меня глубоко, я даже нащупал в кармане ручку, но записывать было бы глупо и эту затею я оставил.
– Я сказала, что он его придумал, то есть надумал проще говоря, – поправила меня женщина.
– Но он же не один его думал? Там были группы, футуристы разные, Кандинский, например. В конце концов, Маяковский, – продолжал я спрашивать.
– А вот тут самое интересное. Помнишь, мы про стрелы говорили? – напомнила она.
– Да, – ответил я.
– Так вот представь острие, самое острие той стрелы. Представил?
– Да.
– Вот там, на острие-то – холодно и страшно. Там находиться иногда жутко, не то что думать. Потому легко и соблазнительно соскользнуть – поближе к оперению.
Свернули. На стенах располагались батальные полотна Верещагина.
– К тому же острие, оно тонкое, как иголочная головка. И на том острие места мало.
– А почему все-таки страшно? Знай себе лети, получай удовольствие. Вам ли не знать о богемной жизни, – решил я ввернуть.
– Потому что стрела. А со стрелой всякое может случиться. Она может пролететь мимо – и все труды твои, все, чем ты жил, пойдет коту под хвост, и никто тебя даже не вспомнит. Жизнь проведешь в нищете и помрешь в канаве. А если семья, дети… – обрисовала она.
– Действительно, страшно, – подтвердил я.
– Не то слово. А второй вариант такой – стрела попадает куда надо. И тут опять развилка, почти как у вон того богатыря, – показала она рукой. Мы зашли в зал Васнецова.
– Какая? – спросил я.
– Первый – стрела попала точно в цель, но сломалась.
– А еще?
– Стрела попала, сделала, так сказать, дыру в пространстве, через которую проник наконец “луч света в темное царство” и спокойно полетела дальше.
– А какой вариант предпочтительнее? – вопрос у меня роился сам собой.
– Кому как. В первом варианте ты имеешь героя, который погибает. “На этом рубеже легли Байрон и Рэмбо”. А во втором “The winner take the all” и “We are the champions my friend”. То у них. А у нас в традиции: “И жили они долго и счастливо…”.
– У нас чаще первое происходит. И по теории вероятности, последний вариант самый редкий, – заметил я.
– Еще бы. Порой думаешь, что первый путь с точки зрения Вселенной бывает предпочтительней. Ни мучительной старости, ни тебе воспоминаний в духе “Да, бывали времена”. Ни сора из избы. Хотя неплохой вариант вон как Гаврила Романыч – пристроиться при дворе – молодежь вдохновлять и просто быть символом эпохи. Дело нужное, ибо традиции молодежи надо передавать, – она указала на портрет седовласого мужчины в кителе, украшенном множеством драгоценных орденов.
Следующие минуты три мы шли молча.
– Так вот, нарисовать – это только полдела. Даже четверть. Дальше нужна смелость, – возобновила она разговор.
– Смелость для чего? – не сразу понял я.
– Смелость взойти на эшафот. Потому как когда ты свой “квадрат” решил выставить на всеобщее оборзение (она сделала упор именно на ЗЕ), то тут-то твой эшафот станет либо алтарем, либо Голгофой. Третьего не дано. Даже если тебя никто не заметит и не заплюет, то это еще страшнее, как смерть медленная страшнее смерти быстрой. Ну, а если тебе удалось оборзеть до такого предела, что на тебя посыпались плевки (сначала один, потом больше), то ты идешь в верном направлении. Как минимум, ты привнес что-то новое. Пойми, гений Малевича не только в том, чтобы нарисовать квадрат в нужном месте и в нужное время, а в том, чтобы продолжать убеждать людей, что он несет посыл. А большинство постепенно потом со всем согласится, им на самом деле все равно.
– Так я много людей сейчас знаю, которые только сбором плевков и занимаются, причем специально, чтобы внимание привлечь, – заметил я.
– Да, такие времена – пиарщики. Но у них своего квадрата за душой нет. Пустышку видно за километр, – ответила она.
– Я вообще не понимаю, зачем друг в друга плевать, топить другого в грязи, – высказался я.
– А потому что им тоже страшно. Всем страшно. Представь критика какого-нибудь, редактора или, тем паче, владельца галереи. Он свое гнездо обустраивал лет 20–25 – вступительные экзамены в ВУЗ, лестница карьерная, с которой кого-то пришлось отодвинуть. А тут вдруг рядом предъявляют вещи: во-первых, непонятные, а во-вторых, что самое главное, конкурентные. Потому сначала они тебя будут бить и валять в грязи. И только много позже, если ты выстоишь, и тебе удастся пройти грань успеха, они к тебе сами придут. Ибо слаб человек…»
Она на мгновение задумалась, вздохнула и продолжила, не торопясь:
– Они только-только нащупали вроде бы свободно конвертируемую почву под ногами, а тут какие-то выскочки вокруг, да если еще и интеллигенты с виду, их место просто не предусмотрено в сложившейся системе… А чтобы место под солнцем отвоевать, его придется создать. А для этого кому-то придется подвинуться…Ведь даже на стене место ограничено.
– А не может быть разве, что плевков совсем нет? – решился я спросить.
– Может, конечно. Но ты сам-то такое встречал? Почитай переписку – Пастернака, ван Герыча, Оскара Уайльда, Бродского, Чехова, Толстого. Если нет плевков, то может и интересного ничего нет, – сказала она.
Немного помолчав, она продолжила:
– А теперь представь еще раз острие.
– Представил.
– Оно тонкое как кончик иглы. Если стрела выкована хорошо, то оно очень-очень тонкое. А на самом острие точка. А в той точке – только одно место. Перефразируя классика “острие не выдержит двоих”. Потому супрематистов было много, а народ помнит Малевича. Импрессионистов еще больше было, но на самом острие для обывателя остался ван Гог, – сказала она.
– Так может Гоген ван Герыча ухо откусил из-за этого? Из-за острия? – спросил я.
– Кто его знает, все может быть. Чувствуют они обычно, что узко на острие. Потому и непонятно порой простому человеку, что там делят-то художники, а они ее и делят – Вечность, то бишь острие. Только никто из оперения этого не понимает. Там, в оперении, другие заботы.
– А можно вопрос? – решился я.
– Конечно.
– А те кто…летят… на острие этой стрелы, могут они – как бы это сказать… повлиять?
– На что? – спросила она.
– На всю эту ситуацию, – сказал я.
– По-разному бывает. Кто-то осознает, что он есть на самом деле, а другой может вообще не думать и не понимать, кто он, зачем здесь и ради чего старается. Хотя порой такие вещи творит, что Вселенная содрогается от счастья, – сказала она.
Лицо ее стало серьезнее, женщина улыбнулась и сказала мне тихо:
– Слушай, мне кажется я понимаю в чем тут суть.
– В чем же? – еще тише спросил я.
Она остановилась, глядя задумчиво в окно, на памятник, отлитый в бронзе.
– Неважно – художник, математик или поэт. Я так думаю, – она кашлянула и продолжила, истинный гений – это тот, кто может изменить направление стрелы.
Пару минут я пытался переварить. Потом спросил:
– Слушайте, так выходит прав был критик?
– Какой критик? – наступила ее очередь удивиться.
– Который сказал, что “Пушкин – это наше все”?
– Ага, начинаешь понимать. Я по молодости все на Васнецова не могла наглядеться, да на Сурикова, но прошлое хорошо для понимания настоящего, а будущее надо создавать прямо сейчас. Иначе его не будет.
– А Дима Быков сказал, что СССР – это страна, придуманная Гайдаром. – мне стало по-настоящему интересно.
– Да, тоже в яблочко, – подтвердила женщина.
– «Через четыре года здесь будет город-сад!» – нашел я еще.
– Оно, но стрела пролетела мимо цели. Кстати, он плохо кончил, – она вздохнула.
– Не мудрено. Не угадал… с целью-то.
Тут меня осенило:
– Так с другой стороны, выходит, что гений – это понятие относительное. Для одних один гений, для других – другой – на всех же не угодишь?
– Выходит, что так. Чья-то картина изменила ход твоих мыслей, или ты решил стать художником. Так ты тому человеку всю жизнь благодарен потом будешь. А что тебе до того, какие картины на стенах где-то висят? Или до того, что там бородатый академик написал в многотомных трудах. Сам решай.
Очнувшись от раздумий, я спросил:
– Послушайте, а который сейчас час?
– Восемь уже.
– Ого – мне же бежать надо. А где другие посетители? – удивился я.
– Музей уже закрыт – смотритель вас не выгнал, потому что вы со мной шли.
– Спасибо. Вы многое мне прояснили, – поблагодарил я за беседу Галину Борисовну.
– Да не за что. Заходите чаще, у нас интересные выставки бывают. Скоро из Лувра коллекция приедет, – пригласила она.
– Обязательно зайду, – сказал я на прощание.
Я вышел на Площадь Искусств, где на большом экране шла трансляция из Михайловского театра. Соня Пятница старательно выводила “Южный Полюс”. Накрапывал мелкий дождик, но люди не расходились.
Постояв полчаса перед экраном, я побрел домой, закинув по пути несколько купюр в установленные на улице кубы благотворительного фонда “Подари Жизнь”…
Юго
А так всё больше по миру шатаюсь,
Захлёбываюсь своим секретом,
Бросаюсь навстречу, других бросаю
И слушаю песню ветра…
“Юго” – это ритм. Главное – в руках. Не в руках гитариста, не в руках барабанщика. И даже не в руках Гавроша. Все в руках тех, кто под сценой. В наших руках.
На «Юго» ритм достигает своей вершины. Энергия пульсирует безостановочно и обоюдно. То от сцены к залу, то от зала к сцене. До того действующее лицо, возможно, было одно. Но на «Юго», там, на финишной ленточке все выравнивается и сливается в едином порыве окончательно.
Те, кто внизу уже не могут просто стоять. Руки понимаются сами. Там нет символов. Только руки – но зато их две. Они двигаются – просто двигаются в ритме – в том самом ритме – влево-вправо, влево-вправо. Когда ты поднял 2 руки – это почти сдача. Но никто не причинит тебе вреда. Ты отдался потоку, но что есть сдача волне, которая поднимет тебя, словно тот самый долгожданный Девятый Вал, который не поглотит, но вздымаясь, поднимет на самый верх.