– На местах поначалу от газа отказывались: «Нет, какой газ! Мы же все тут взорвемся!» – и продолжает с пониманием: – естественно, к газу же привыкнуть нужно… А как привыкли, как подсели на него, потребность стала очень быстро увеличиваться. В 80-е годы в СССР во всех отраслях темпы роста падали, кроме нашей отрасли. Мы набрали такие темпы! Когда с газом начинаешь иметь дело – уже не остановишься. Затягивает.
Интонация Черномырдина меняется, только когда повествование его доходит до времен перестройки. В его рассказе появляется новый тип персонажа – популист. Описывая те времена, когда Генеральным секретарем ЦК КПСС стал Михаил Горбачев, Черномырдин говорит:
– Сначала у всех нас была эйфория. После Андропова, после Черненко вдруг приходит молодой симпатичный Михаил Сергеевич, говорит без бумажки – у всех был восторг. Правда, потом оказалось, что разговоров намного больше, чем дел. Я ведь тогда, в конце 80-х, был членом ЦК, участвовал в работе всех пленумов. Мне довольно скоро стало все понятно. Разговоры все – о плюрализме, о демократии. Когда начали избирать руководителей на предприятиях, для меня на сто процентов стало ясно, что мы рухнем. Уже первая волна выборов директоров заводов смела настоящих руководителей. Пришли популисты. Тогда я решил, что нужно что-то делать, как-то спасать газовую промышленность.
Черномырдин рассказывает, а тем временем к нам в беседку приходит немолодая женщина в переднике и приносит чай. Она разливает чай по стаканам в подстаканниках, как принято было в Советском Союзе. А к чаю она подает нам сушки с маком и пастилу. Такие же сушки и такая же пастила продавались в советских булочных и были любимым лакомством не только потому, что с лакомствами в те времена в Советском Союзе дела обстояли плохо, но и потому еще, что пастила действительно вкусная, сушки – действительно великое изобретение отечественных хлебопеков, а чай из стаканов в подстаканниках действительно приятно и, главное, удобно пить.
– Пейте чай! – говорит Черномырдин.
И этот маленький эпизод с чаем лучше любых слов объясняет его логику: если строишь демократию, если стремишься к плюрализму, если исповедуешь европейские ценности, неужели обязательно отказываться от привычки пить чай из стаканов с подстаканниками? Неужели обязательно отказываться от сушек и пастилы? Неужели обязательно разрушать хорошо отлаженную и исправно работающую отрасль, как говорит Черномырдин, народного хозяйства?
В сущности, Черномырдин рассказывает нам о том, как свершилось чудо: Советский Союз распался, а газовая отрасль советской промышленности – нет. В результате либерализации цен большинство советских предприятий обанкротились, были задешево проданы людям с сомнительной репутацией, а газовые предприятия – нет, остались в собственности государства, служат всеобщему благу. Черномырдин рассказывает, и его рассказы оставляют только один неразрешенный вопрос: почему же он, Черномырдин, свершивший это чудо, не возглавил страну, не стал лидером нации, а отправлен хоть и в почетную, но ссылку, или, если хотите, хоть и на почетную, но пенсию?
Мы едем на Ямал. Здесь, на полуострове Ямал, почти все города построены ради газа и на газовые деньги. Поселения, строящиеся в последнее время – это просто газовые гарнизоны. В них нет постоянных жителей, жители сменяются вахтовым методом, раз в месяц или два. Здесь нет ни государственной администрации, ни самоуправления. У поселка Новозаполярный, например, нет мэра – все здесь менеджеры и сотрудники Газпрома. В Новозаполярном слово «Газпром» или его символ – буква G в форме горелки – смотрит отовсюду, словно глаз Большого брата. Газпром здесь и на уличных плакатах, и в витринах магазинов, и на тарелках и ложках в ресторане, и на мебели в гостинице, на ручках, зажигалках и официальных бумагах. Единственный банк здесь – это «Газпромбанк». В Новозаполярном жалеют, что в поселке нет церкви. А вот в соседнем Ямбурге ее построили – там есть «Газпром-церковь».
Только старые, советские еще города, вроде Нового Уренгоя или Надыма, напоминают здесь привычные населенные пункты. В Новом Уренгое даже есть четыре высших учебных заведения – самые северные в мире, единственные, расположенные в вечной мерзлоте. В Новом Уренгое живет больше 100 тысяч человек. И все они жалеют, что предшественник Черномырдина, бывший министр газовой промышленности Сабит Оруджев, выбрал для города именно это место. Город стоит на возвышенности, продувается всеми ветрами и удален от транспортных развязок. Многие уверены, что если бы можно было передвинуть Новый Уренгой километров на двадцать в сторону, жизнь была бы намного счастливее.
В городе, правда, есть железная дорога, но она не действует. Строительство дороги Салехард – Игарка началось еще в 1949 году. Но после смерти Сталина объявили амнистию, и строить железную дорогу стало некому, потому что работать в вечной мерзлоте не соглашались никакие строители, кроме заключенных. Строительство прекратили и дорогу забыли. Ее и сейчас называют «мертвой дорогой». И жители втайне жалеют о той амнистии.
Здесь рассказывают, что Виктор Черномырдин, будучи еще министром газовой промышленности СССР, всякий раз, когда прилетал на вертолете инспектировать окрестности, бывал очень Новым Уренгоем недоволен. Он считал, что поселки должны быть только вахтенными, а постоянных жителей на вечной мерзлоте быть не должно. Постоянные жители сейчас вроде бы даже обижены на Черномырдина за эти слова. У них на улицах висят плакаты: «Новый Уренгой – мое будущее».
При этом никто не собирается встречать здесь старость – каждый копит на квартиру в Москве, Петербурге или другом крупном городе, чтобы при первой возможности все бросить и уехать туда, где по восемь месяцев в году не длится полярная ночь. До недавнего времени в Новом Уренгое не было даже кладбища. Никто не хотел здесь умирать. Но недавно кладбище появилось, потому что уехать удается не всем.
Здесь у газовиков своя картина мира и свой газпромовский язык. Они всегда говорят «добыча» с ударением на первый слог. Весь остальной мир, не занятый добычей газа, они называют «Земля». Вахтовики все время или приехали с «Земли» или собираются «на Землю» – будто бы они космонавты. Но место работы на здешнем языке называется не «Космос», а «Север».
Единственные, кто здесь живет как бы вне империи Газпрома, – это ненцы, коренной народ Ямала. Они зависят не от газа, а от своих оленей.
– Еще непонятно, кто кого пасет, – шутят газовики, – олени ведь довольно непокорные животные. Они сами по себе кочуют и мох едят. Съели в одном месте – переходят в другое. А ненцы с ними – следят, чтобы те не разбежались.
Иногда ненцы подъезжают к городкам газовиков – за продуктами и за водкой. Вахтовики, недавно прилетевшие с Земли, высыпают на крыльцо и просят у ненцев разрешения сфотографироваться с оленями. На газовых промыслах ненцы обычно не работают. Нам рассказывали про одного ненца-специалиста, который закончил институт, проработал полтора года мастером на добыче газа, а потом все бросил – и ушел пасти оленей. Старым знакомым он объяснял так:
– Вот вы встаете, когда вам скажут, идете туда, куда вам скажут, делаете то, что вам скажут. Я так полтора года прожил – для меня мука. А здесь я сам себе хозяин.
Газовики пожимают плечами. И добавляют:
– Вообще-то понять его можно.
Рассказывая о своей работе, газовики начинают всегда с северной романтики, а оканчивают всегда деньгами.
Когда мы с мастером Михаилом Вольновым поднимаемся на буровую вышку, его сотрудники разговаривают между собой:
– Освоение нового месторождения, отжиг газа – это для зверей счастье. Звери сбегаются со всей тундры погреться. Олени, лисы, песцы – все подряд.
– Да ладно, это освоители врут. Когда первый газ выходит, всю землю так трясет – кажется, вот-вот всех убьет. Какие уж тут звери? Будь я зверем – бежал бы подальше от этого газа. Хотя кто их знает? Может, и не врут.
– Да, в такой момент, когда газ прет, чувствуешь, чего надо боятся. Природы. Газ – это же природа. Он ведь живой почти.
– Точно. Жара такая стоит, что можно зимой, даже в минус сорок, в трусах ходить.
Мы лезем на буровую. Льет мелкий дождь, небо целый день закрыто черными тучами. Ветер на вышке такой, что, кажется, сейчас оторвет голову. Самый любимый газовиками сезон. Осень. Начало августа.
– А вам повезло, что сейчас приехали. И не мороз, и не жарко, и ни комаров нет, ни мошки, – любуются газовики природой.
Но популярная газпромовская пословица, которую, говорят, придумал бывший заместитель председателя правления Вячеслав Шеремет, гласит: «О чем бы вы ни говорили, вы говорите о деньгах». И очень скоро разговоры про природу сменяются разговорами про деньги.
– А что погода? Что мороз? – говорит Вольнов. – Нас мороз не пугает, лишь бы платили, – и снова разговор возвращается к газовой романтике. – Но даже если зарплаты нет, народ все равно не разбегается. Куда же ты денешься, если ты буровик? Вот в 90-е не платили ничего, а я все равно не ушел. Торговать идти – западло. Я ж буровик! А буровиком родиться надо. Это от Бога, – и снова обращается к деньгам. – Перерабатывать нам тут, конечно, не дают. Бухгалтерия у нас тут строгая – за переработку не платит. Но мы в рамках дозволенного стараемся работать по максимуму.
На буровой работают в любую погоду. На других участках – на освоении, добыче, ремонте – есть ограничения. Когда холоднее, чем -48 °C, газовики не работают. И проблема даже не в людях.
– Человек-то все выдерживает, а металл рушится, – рассказывают нам, – когда ниже минус сорока восьми градусов, он становится хрупкий. Поэтому никакой ремонт вести нельзя. А человек-то все стерпит.
Зимой здесь обычно температура не поднимается выше -40. Ветер сбивает с ног. Чтобы дойти от машины до крыльца офиса, нужно мужество. На буровой к вышке из жилых вагончиков ходят по веревке и только группами – а то ветер свалит в канаву, и до весны никто тебя уже не найдет. Промысловики приезжают сюда на месячную вахту кто откуда: из Москвы, Уфы, Тюмени, Краснодара. Нарочно рвутся, пусть даже оставляя на Новый год жен и детей одних. Ведь оплата на промысле зависит от выполненного плана: чем больше газа добыто, тем больше денег. А зимой газа всегда нужно больше, поэтому зимние месяцы – самые хлебные, самые выгодные.