– Я чё, зря ваши курлы-мурлы слушал? Сидел тут весь романтичный, как граф Деляфер! Вы это, того, совсем?! Слышь, Ванька, даже целоваться не будете? Ну ты чё, не мужик, что ли?
– Олег Сергеевич, иди спать, – ровно сказал Ваня.
А Лена скривилась от перегарной вони, прижала ладонь ко рту и побежала, почти покатилась вниз по ступеням, во двор, дальше, как можно дальше!
Лена поначалу не понимала, чем пахнет. На ацетон похоже или растворитель. Но это нормально, если человек работает с клеем, красками, лаками и прочим таким. Не слишком приятный запах, зато папа реже сидел по полночи на кухне и почти не жаловался на боль в голове. Правда, и замечал детей с Мариной реже. И да, теперь он топал. Не ходил, а прямо ударял пятками в пол. Но это же ерунда, не повод для тревоги.
Только тревога не отпускала. Даже не так, какое-то необъяснимое напряжение приходило по вечерам вместе с папой, садилось ужинать, потом укладывалось отдыхать в родительской спальне. Словно рядом всё время находился строгий незнакомец, на которого нужно производить хорошее впечатление – сдержанно улыбаться, следить за осанкой, говорить тихо и только по делу, как можно дольше заниматься уроками в своей комнате и не попадаться на глаза. Марина, Лена и Диник не обсуждали это, получалось само собой. Вряд ли богомол обдумывает способность притворяться травой или веткой, он просто притворяется. Вот и они так.
Незнакомец прицепился к папе после разбитого телевизора, и жизнь с ним в целом была не такой уж плохой. И запах терпимым. Пока папа к нему в нагрузку не начал снова принимать таблетки, пропадать на сутки-двое, стучать в дверь исключительно ногой, говорить… да мало ли что человек говорит.
И ацетон тут был ни при чём. И краски с лаками – тоже.
Марина с Диником собирались в парк. То есть в чахлый сквер с парочкой скамеек, голубями и электросамокатами напрокат. А когда стемнеет – на набережную. Руза сказала, там поющий фонтан, но смотреть лучше вечером, чтобы с разноцветной подсветкой. Предполагалось, что Лена тоже пойдёт и не было у неё никаких причин для отказа. Что ж если начала врать, глупо останавливаться на полдороге. Хитрить, поправила себя Лена, не врать, а хитрить.
Она тщательно причесалась и почистила зубы – для уверенности в себе. Думала попросить у Марины тушь и подкрасить ресницы, но глупо же. Вдруг Ваня решит, что для него постаралась. Обойдётся.
Вышли до прихода тёти-Рузиных гостей, но не успели пересечь улицу, как Лена схватилась за живот, изображая страдание. Марина моментально занервничала, а Диник припомнил недавний разговор.
– У тебя, наверное, холера. Или чума, – радостно сообщил он.
– Ничего подобного, – замогильным голосом ответила Лена и шепнула Марине про «эти дни». Что не уверена, но ведь акклиматизация и всё такое. Марина понимающе покивала, отпустила Лену домой, сказала – полежи, а если станет легче, мы будем в парке. Отлично!
Но на чердак Лена пошла не сразу. Сначала заглянула в тёткину квартиру, немного пошумела в ванной и на кухне – пусть знает, что Лена возвращалась. Постояла у её комнаты. Из-за двери доносился неразборчивый бубнёж, иногда отрывисто вскрикивал высокий женский голос, и снова – бу-бу-бу. «Не убьёт же она меня», – расхрабрилась Лена, легонько толкнула дверь, заглянула в узкую щёлку. Шторы задёрнуты, и люстра не горит, сидят в полумраке трое. «Днём голову проверяли, а сосуды ночью сжимаются, вот и не показало ничего. У тебя глаза завязаны, но ноги свободны. Значит, путь открыт, только увидеть не можешь. Напишу тебе бумажку, пойдёшь с ней за лекарством, это здесь, рядом. Скажешь, я прислала. Посмотрим…»
Внезапно Руза умолкла, подняла лицо от стола и уставила гневный взгляд прямо на Лену. Словно ледяной водой окатила. Лена отпрыгнула вглубь коридорчика, съёжилась от страха, но тётка не вышла, снова забормотала в комнате. Кажется, пронесло…
Ваня сидел на большом деревянном ящике под слуховым окошком. Жмурился по-кошачьи в тусклом солнечном свете. Уже закат. Здесь темнеет рано, никак Лена к этому не привыкнет.
– Придумала вопросы? – спросил Ваня, не открывая глаз.
Нет, даже не пыталась. Не до того было. Но ведь она сама хотела поговорить, надо с чего-то начать. Например, с дверки под листами фанеры, за которой в этот раз не оказалось витой лестницы и невыносимой жары. Хотя другая лестница была – короткая и скрипучая, ведущая на самый обыкновенный чердак. Пылищи тут по щиколотку, этот дом – королевство пыли. Толстые деревянные балки, кучи старья по углам, а крыша и правда дырявая – вон сколько косых красноватых лучей пронзает пропылённый чердачный сумрак. Лена подумала о шпагах факира, которыми он протыкает ящик с девушкой. Так себе сравнение, безрадостное.
Ваня сказал, что чиновники крышу латать отказались, капитальный ремонт по графику через семнадцать лет, вот тогда перекроют. Возможно. А пока пусть жильцы за свой счёт делают. Курбан ходил разбираться, его больше всех заливает. Кричал, что за семнадцать лет здесь всё обвалится. А потом его охранники на свежий воздух вывели и обратно не пустили.
Лене не хотелось обсуждать крышу. Она подтащила к Ваниному ящику другой – пластмассовый, с ячейками для бутылок, уселась и сказала: ты что, не слышал, здесь не было чердака и крыши, а был солёный ветер и какое-то инопланетное место. Помнишь, я у тебя спрашивала, ты сказал про озёра в степи? Но это ещё не всё.
И она заговорила о верблюде, об Индийском подворье, о католической церкви, о голодной девочке в сундуке и в круглой комнате, и, когда здесь была соль, девочка смеялась. Лена будто не Ване рассказывала, а себе. Временами очень надо проговорить вслух, чтобы собрать мысли, рассортировать их и сложить аккуратными стопками. Вот Лена и складывала. А когда закончила, Ваня достал из кармана джинсов пачку сигарет, чиркнул зажигалкой, и Лене показалось, что жёлтым вспыхнул не маленький язычок огня, а его взгляд.
– Не кури, – попросила она. – У меня волосы табаком пропахнут, Марина учует и пристанет с вопросами.
Ваня насмешливо хмыкнул, но сигарету убрал.
– Ладно. А с твоими вопросами что? – спросил он.
– Ну как же? Я ведь только что рассказала!
– И что?
– И всё. Это же просто безумие, согласись. Но я правду говорю. Иногда кажется, что я понимаю, как устроен ваш чокнутый дом. Люди здесь вроде обычные живут, но при этом у них есть свои собственные потайные кусочки города, что ли. И эти люди за ними присматривают. Или просто их имеют, как фотографию или сувенир… не знаю. Вот та девочка, она сказала, что я вижу разные места, потому что нахожусь на этой стороне. На какой – этой?
Ваня встал, поднял лицо к окошку и всё-таки закурил. Лена удержалась от язвительного замечания, только отодвинулась подальше. А Ваня спросил:
– Ты можешь объяснить, что такое дым?
– Конечно! Дым – это продукт горения.
– Но что он такое? Представь, что я никогда не видел дыма, тумана или пара. Разве слова «продукт горения» объяснят дым? Какой он, из чего состоит, как и куда двигается – скажи, чтобы я понял.
Лена задумалась.
– Это трудно, – призналась она.
– Да, – согласился Ваня. – Мы прекрасно знаем многие вещи, их суть, но не можем объяснить. Нам даже не приходит в голову, что настолько очевидное вообще надо объяснять. Дым – это дым. А дом – это дом. Есть временные жильцы, например студент из Марокко, который снимает квартиру на втором этаже, или многодетная семья с первого, или толстуха с собачкой. Они живут с обычной лицевой стороны. Ну, с фасадной. А есть мы – постоянные. Мы можем быть снаружи, но при этом и внутри, в глубине дома, понимаешь?
– Смутно.
– Но понимаешь?
– Да, наверное, но всё равно не до конца.
– Когда вы приехали, стояли посерёдке двора, помнишь? В центре. Там, откуда видно и фасад, и глубину. А потом Руза вас пригласила. Она из постоянных, поэтому вы тоже теперь с внутренней стороны, и, если придут чужие, они вас не найдут. Дом вас спрячет. Он умеет скрывать или наоборот – раскрываться. Те постоянные, кто его сохраняют, тоже разное могут. Они присматривают за домом, за какой-то его комнатой, а дом присматривает за ними.
– Значит, я правильно почувствовала? Дом живой?
– Ну нет. Не в том смысле. Но он… чёрт. Слишком сложно… Он как множество коридоров, из которых можно выйти в любое место и время. Получается, у него есть внешняя сторона, есть внутреннее пространство и есть изнанка. Хотя это слишком плоско, на самом деле границ нет, но как это словами объяснить, не представляю.
Он тщательно загасил окурок об вертикальную балку, затоптал упавший в пыль ярко-красный уголёк и снова сел на ящик. Разглядеть выражение его лица Лена не могла, только угадывала очертания головы и ссутуленных плеч. Стало совсем темно.
– А почему он такой? – спросила она. – Этот дом? Почему?
– Без понятия, – неохотно признался Ваня. – Вот такой особенный. Или они все такие, мы ведь не знаем. А вообще, какая разница. Ты ведь не задумываешься, почему деревья растут вверх, а земля твёрдая. Почему у тебя две руки, а не четыре. Их просто две.
Они замолчали. Надолго. Лена уже решила, что Ваня больше ничего не скажет, когда он будто подумал вслух:
– Гораздо интереснее, почему она водит тебя по дому. Зачем?
– Кто?
– Хозяйка. Как ты её называешь? Голодная девочка.
– Да. Голодная. Это Диник придумал. Она тоже тут живёт?
– Вроде того. Тут. Там. Везде. И ей что-то нужно.
– От меня? – удивилась Лена. – Но у меня ничего нет. Совсем ничего, только пара свитеров и сменные джинсы. Хотя, если Диник прав и девочка что-то вроде упыря, она может считать меня едой.
Ваня только усмехнулся на это. Еда голодной девочке точно не нужна.
Это тётя Руза – упырь, самый настоящий. А Лена – наивная дурочка. На что она рассчитывала, с какой стати Рузе проявлять гуманизм? Наверняка она и слова такого не знает.
Лена очень постаралась не шуметь, даже сумела не щёлкнуть замком. Оглядела прихожую, отметила, что обуви Диника и Марины нет, вздохнула с облегчением. Только рано обрадовалась.