Лена достала телефон, поднесла к глазам. Кусок стекла и пластика. Ничто. Папы в нём нет.
И если некоторые вещи происходят, с ними приходится жить.
Лена не знала, что тётя Руза дала Марине, и не спросила – не ответит же. Но Марина успокоилась. Вернее, стала заторможенной. Ходила по комнатам, тёрла тряпочкой всё, что попадалось под руку, и загадочно улыбалась. Как пьяная, хотя пьяной она не была. Диник рисовал. Лена не сразу поняла, что не так, а потом дошло: он больше не тянул своё всегдашнее «умм». Сама же она как-то отяжелела, видимо от постоянного напряжения и недосыпа. На автомате помогла тёте с обедом, сняла с верёвки выстиранное бельё, потом доползла до дивана и провалилась в сон, как в глубокую яму. Разбудили гудки водовозки. Тогда Лена встала и, не умываясь, не причёсываясь, побрела за водой.
Она носила баклажки как заведённая, не глядя на жильцов и не вслушиваясь в их разговоры. Нарочно не заметила вопросительный взгляд Александры Антоновны, даже не кивнула Ване. Когда-нибудь потом, завтра. И чего они все галдят? Вот коричневый дед, он умный. Хорошо быть коричневым дедом: безучастно сидеть под деревом, размеренно дышать, слушать собственный пульс и ничего больше. В полном покое. Дерево тоже умное, неподвижное и словно неживое из-за голых веток и толстой коры. А Лена не такая.
Поэтому вечером она постучалась к тёте Рузе. Ответа не дождалась и вошла в запретную комнату без приглашения. Тётка – любительница церемоний, но сейчас Лене не до игры в королеву и приблудную овечку. Потерпит.
– Чего тебе? – недовольно буркнула тётка, не отрывая взгляда от книги. Она устроилась в глубоком кресле под торшером так, что лампочка освещала только страницы и её руки, а лицо оставалось в тени.
– Я не должна была называть вас мошенницей, мне стыдно, – ровно сказала Лена.
– Врёшь.
– Почти.
Руза перевернула страницу. Лена покосилась на картину с верблюдом.
– Это всё?
– Нет. Я пришла попросить, – Лена понимала, что надо бы подпустить в голос раскаянья и мольбы, но не получалось. – Я знаю, что вам не нравлюсь. Но пожалуйста, если вы не мошенница, пожалуйста, помогите папе. Вы ведь можете?
Пухлые руки тётки положили книгу на колени, пальцы сцепились в замок.
– Я – нет.
– А Александра Антоновна? Она может?
– Что за идиотские вопросы. Я тебе говорила. Он должен сам.
– Да, помню. Но человек не всегда способен захотеть сам. Например, тот, кто собой не владеет. И что ему делать, на что надеяться? Разве его надо бросить?
– Хочешь бороться за него?
– Да!
– А с кем?
Бесполезно. Всё бесполезно. Лена не ответила, но этого и не требовалось. Развернулась и вышла, хлопнув дверью посильнее. Пусть знает.
Дверь захлопнулась намертво, не сдвинуть. Но иначе здесь и не бывает. Лена прижалась к ней спиной и вгляделась в длинный узкий коридор. Бетонный пол, стены выложены светлым кафелем, на потолке помаргивают тусклые лампочки.
– Прекрати, – тихо сказала Лена.
Она зажмурилась, постояла так, надеясь, что каким-то чудесным образом снова окажется в тёткиной квартире, но нет, коридор никуда не исчез – кафельный тоннель, какие показывают в фильмах ужасов про заброшенные больницы.
– Не хочу, хватит! – Он не пугал Лену, просто ей надоело, всё надоело, в том числе и дом с арками.
Далеко-далеко, в самом конце коридора, погасла лампочка. Через пару секунд – ещё лампочка, потом ещё. Они выключались одна за одной, по цепочке, так, что тьма надвигалась на Лену постепенно.
– Иди к чёрту.
Лена сползла на пол, уселась, подтянув колени к груди, и стала наблюдать, как мрак отщипывает от коридора по кусочку, делая его всё короче. А когда света не стало совсем, Лена опять опустила веки. Вот и ладно, вот и замечательно. Чёрная вода подхватывает, покачивает, и медленно, медленно, почти незаметно – падение, парение, невесомость – приближается дно.
Она не знала, сколько времени прошло. И не удивилась шёпоту голодной девочки:
– Не сиди на холодном, попу застудишь.
– Отстань.
– Ладно, сиди.
– Я и сижу.
– И я сижу.
– И ты застудишь.
– Нет, мне можно.
– Почему?
– Мне всё можно.
– Вообще всё?
– Угу.
– И я так хочу.
– Не хочешь.
– Откуда ты знаешь?
– От верблюда.
– Это был не настоящий верблюд.
– Как сказать.
– Честно скажи.
– Какой-то дурацкий у нас разговор.
– Это точно. Хорошо, что никто не слышит.
– Даже старик.
– Старик?
– Ну да. Он тоже здесь сидит.
Лена распахнула глаза и тут же зашипела, прикрыла их ладонью. Слишком ярко! Рядом хихикнула голодная девочка.
– Предупреждать надо, – обиделась Лена.
– Сейчас пройдёт.
Они сидели на земле в тени дома с арками, ярким свет показался из-за долгой темноты. Лена несколько раз моргнула, посмотрела наверх – голые тополиные ветки, рваные облака, кусочек крыши и серый кот на карнизе. Впереди пустой вечерний двор, ни души, только несколько воробьёв скачут в лужах, что оставила водовозка. Позади ствол дерева. По одну сторону голодная девочка, которая уже поднялась на ноги и отряхивала юбку, по другую – коричневый дед на стуле. Это от него слегка пахнет детской присыпкой и уксусом, от земли – прелыми листьями, от девочки… ничем.
– Как думаешь, что он видит? – спросила голодная девочка.
– Ворота? – предположила Лена.
Девочка несколько раз махнула рукой перед широко открытыми глазами старика. Никакой реакции.
– Нет, не ворота.
– Он слепой?
– Спит.
– Значит, он видит сны.
Голодная девочка снисходительно улыбнулась.
Лена уже привыкла, что двери в этом доме открываются куда сами захотят. Или куда захочет голодная девочка. Но всё же никак не ожидала нырнуть в подвальную дощатую дверку и очутиться посреди кладбища. Голодная девочка сказала, что оно старое, так и называется, хотя это неверно. И оно – не оно, а они. Кладбища. Вон там купеческие склепы, да, те домики с остроконечными крышами, словно сплетённые из железных прутьев. А там татарские кирпичные мавзолеи. Похоже на маленький средневековый город, да? Это серые мраморные плиты с еврейского кладбища и чёрные с золотом – с армянского. Их перенесли сюда, когда неумные люди начали разорять могилы, думали найти в гробах украшения и прочие ценности. Ну и статуи ангелов, гранитные стелы, кресты, как положено.
Лена не сразу заметила, что держит голодную девочку за руку, они и вошли сюда вот так – сцепившись ладонями. Так и брели теперь по асфальтовой дорожке. Лена не стала отнимать руку, зачем? Глазела по сторонам, слушала девочку: здесь доктор, который не пережил последнюю эпидемию тифа, этот усатый сдал городской гарнизон большевикам, а тот священник – батюшка – он с тяжёлым ранением вышел из окружения в войну, считается святым, а вон там – Мария, видишь, сколько цветов и мягких игрушек за оградой, говорят, что она помогает бесплодным женщинам.
– Стой! А там? – Далеко впереди показался человек. Ну как человек – тёмная риска на дороге, но Лена не сомневалась, что это – человек.
– Увидишь. Он нас подождёт.
Они не торопились, девочка рассказывала дальше, а Лена отмечала маленькие нежные листочки на ветках, жёлтые головки одуванчиков в высокой траве, розоватую дымку вокруг кустов за склепами. И вдруг – маки. Трепещут и мнутся на лёгком ветру, словно лепестки их – тонкая красная бумага.
– Не понимаю, – пробормотала Лена.
– Что?
– Здесь – весна?
– Ну да.
– Но как же…
– Просто весна. Пойдём.
Она ускорила шаг, потянула Лену к громадному памятнику с множеством табличек – имена, имена, имена. Лена много раз видела похожие, это для погибших в Великой Отечественной.
– Так и есть, – подтвердила девочка, – а теперь посмотри туда.
Внизу, по другую сторону от дорожки, будто котлован. Холерная яма. Сначала была для больных, бездомных, сумасшедших. А сейчас вот. Чёрные кресты. Высокие, тонкие, без украшений, только строгие чёткие линии перекладин. И маки, море маков. Чёрные кресты в алом поле.
– Это тоже после той войны, – сказала голодная девочка и повела Лену вниз, к румынским, венгерским, итальянским и немецким военнопленным. Сказала ещё: – Разве могли они представить, что окажутся здесь. И не знали об этом месте, не сумели бы найти на карте. Но невозможное случается.
А Лена прочитала на цоколе самого высокого креста: «Помните о них и о жертвах всех войн».
– Печально, – сказала она.
– Мы никому не отказываем, принимаем всех, – ответила голодная девочка.
– Ты о чём?
Но она лишь нетерпеливо тряхнула волосами, и снова: «Пойдём, пойдём».
Тёмный росчерк на дороге и правда оказался человеком. Он сидел на стуле, на стуле с прямой спинкой. Неподвижный, будто ещё одна статуя. Его безучастное лицо было обращено к маленькой часовне.
– Коричневый дед! – узнала старика Лена. – Ой, я не хотела, как-то грубо прозвучало, простите.
– Теперь ты знаешь, что он видит, – сказала голодная девочка, не обращая внимания на её лепет.
– Видит всегда? Всегда, когда сидит и спит во дворе?
– Может, и не всегда, но сейчас – да.
– То есть мы… получается, что мы…
– У него в голове? Не совсем, но можешь считать, что в голове, так проще понять. Мы в его мире. В его собственном мире, который внутри дома.
– Нет! – выдохнула Лена.
– Да.
Лена стояла столбом, смотрела на спину старика и не могла поверить. За последние дни она всякое повидала, но это! Да ну, дичь какая! Быть внутри человека? Даже у фантазий и галлюцинаций есть предел.
Пора это прекращать. Похоже на тупость, но если себя ущипнуть, или поцарапать, или укусить за палец, или…
– Ну хватит, – усмехнулась девочка. – Не хочешь поздороваться?
– С ним? А можно?
Ладно, раз это безумие продолжается, почему бы и нет. Лена опасливо обошла старика, заглянула в его ясные серо-голубые глаза и громко, чуть ли не по слогам сказала «здравствуйте!».