Где дом и дым глубин и алый — страница 20 из 23

Удушающий рыночный зной сменился приятным теплом. Небо розовело перед закатом, поэтому розовела и вода, а огромные цветы в ней были пунцовыми. Раньше Лена видела кувшинки, эти гиганты напоминали их формой, но не цветом и размерами. Они алели над водой – диковинные чаши на высоких стеблях с плотными округлыми листьями, а их бутоны, каждый больше Лениного кулака, устремлялись к небу. И так – сколько хватает глаз, во все стороны и до горизонта.

«Скоро отцветут, – не оборачиваясь, сказал дяденька на причале, – но пока много. А если на лодке пойти, лотосы будут подминаться, но потом снова выпрямятся. Сильные они. Тут всем приходится быть сильными».

Лена присела, потянулась за пунцовым цветком, но не удержала равновесие и плюхнулась в розоватую воду, в густые тёмные водоросли.


Дождь обрушивался сплошным потоком, оглушал, не давал дышать. Лена не понимала толком, куда бежит, не могла поднять голову, разобрать хоть что-то в ревущем мраке. Ноги скользили и разъезжались на чавкающей размокшей земле, но Лена не сдавалась и словно карабкалась на ледяную горку. Кажется, её кто-то звал. Кажется, она знала этот голос. Но нельзя останавливаться, надо искать укрытие, тепло, свет. Свет!

Лена упёрлась ладонями в шершавую железную дверь, нащупала ручку и потянула изо всех сил…


Она бы ни за что не подошла близко. Так бы и стояла посреди промёрзшей степи, пока не превратилась бы в ледяной столб. Волосы уже покрылись тонкой наледью, затвердели, интересно, ломаются ли застывшие пряди, как сосульки? Проверять не хотелось. Идти вперёд не хотелось ещё больше. Но пятно. Красное, в цвет куртки Марины. Если бы не этот цвет, Лена бы ни за что не подошла.

Шаг, второй, десятый. Ног она не чувствовала. Вернее, чувствовала их деревянными протезами. А всё потому, что сначала вымокла насквозь, а потом сюда – в бескрайнюю зимнюю степь, присыпанную тонким слоем крупчатого снега. В безлюдье и беззвучие. Где земля и небо сливались в единое белёсое ничто, а между ними чернели низкие корявые постройки, будто висящие в воздухе.

И красное пятно как всполох живого огня.

Лена шла к нему – к пятну – и с каждым шагом всё больше жалела, что не осталась на месте. Пятно оказалось освежёванной тушей. Неужели верблюд… Нет, это была корова, даже телёнок, судя по размеру. Аккуратно снятая шкура, красные мышцы, красные же капельки крови россыпью на белом снегу. Лена не хотела смотреть, но не могла отвести взгляд. А потом почувствовала движение, легчайшее прикосновение, подняла голову и увидела снег. Снег мягко сеялся с неба, падал на Ленины волосы, щёки, губы и не таял. Падал на кровь, на шкуру и плоть телёнка и не таял. Падал на человека, который стоял к Лене спиной. Откуда он взялся? И почему он только в мешковатых тёмных штанах, почему голый по пояс? Его плотное широкое тело казалось коричневым в белом мареве. Блестящим, словно смазанное жиром. Бугристым. Наполненным мощью и яростью. А нож в опущенной руке блестел серебром.

Лена больше не чувствовала холода. Она словно стала бесплотной. Не собой. Сгустком животного ужаса, паникой, немым воплем.

Она начала пятиться. Бездумно. Неуклюже.

Наступила на что-то, и оно хрустнуло. Как взорвалось.

Человек обернулся. Хищно оскалился. Вскинул руку с ножом, бросился на Лену.

И тогда она подняла руки, чтобы отгородиться, закричала, поскользнулась и, падая, заметила быструю серую тень – тощего желтоглазого кота, что бросился Курбану под ноги.


Ваня гладил её по голове – легонечко, как взрослый гладит приболевшего ребёнка, чтобы успокоить, усыпить. «Ничего, – говорил он, – у меня жарко, сейчас обсохнешь и согреешься. Не бойся, – говорил, – нечего бояться». И голос его был тёплым, безмятежным. Укачивал Лену.

Ваня рассказывал о своём солёном озере, которое огромно, и нет ничего подобного в мире. Смотришь с горы, тянется оно на много километров, а границ не разглядеть. В середине синее, как небо, а края – соляная корка. Баскунчак. Здесь Ванины предки брали соль, везли на телегах во все пределы и дальше, возвращались, и снова. А потом осели в городе. Так что из украинских чумаков он, из соляных бродяг.

А гора эта, что под нами, – единственная в степи. Она растёт, представляешь? Буддийская святыня. Олядык заглядывает иногда, обычным путём ему далековато, а через дом – дело двух минут. Удобно. Так-то у него своё место – буддийский хурул, который в честь победы над Наполеоном, но он же не гора. А здесь у подножья Белый Старец калмыков живёт – Цаган Аав. Гора поёт для него. Ветер точит склоны, дырявая вся, иногда прям звенит, если прислушаться. Слышишь?

Лена молчала, не поднимала головы с Ваниных колен, видела в щёлку между прикрытыми веками только яркую синеву неба в рамке белых перистых облаков. Или это вода и соль? Всё равно. Главное, что отогрелась. И ветер не швыряет песок в лицо, как в прошлый раз, а лишь ласково шевелит подсохшую прядь над ухом и неизвестные Лене серебристые колоски у щеки. Не нападает…

– Почему он со мной так? – встрепенулась Лена, но Ваня мягко удержал, не дал ей встать. – Он хотел меня убить?

– Курбан не убийца, что ты. Просто у всех разное внутри, никогда не знаешь, что человека ест. Иногда там чудовища, иногда змеи, или не знаю… бомбы рвутся. Всякое бывает. Нельзя просто так заходить. Да и кому понравится, что в его личное смотрят?

– Но я не знала. Я не хотела. Я же как лучше… Господи, что я сделала!

– Ничего страшного ты не сделала.

Лена оттолкнула Ванину руку, подняла голову, выпрямилась. Для неё не было здесь озера, и неба, и жёлтого склона горы. Перед глазами стоял человек с ножом, стоял над красной курткой Марины.

– Курбан поймёт, что не нарочно, просто занесло тебя.

– При чём тут Курбан? – всхлипнула Лена. – Я другое сделала. Обрадовалась, что можно, ну, забраться кому-то в голову и поговорить. Думала, смогу убедить, всё исправить. Думала, у всех там не страшно и по-доброму. Я же не знала! Надо было выбросить его, швырнуть в реку сразу, не включать. А жалко стало. Зачем я его включила, зачем оставила?

– Кого оставила? – растерялся Ваня.

– Телефон! Проклятый телефон! Марина сказала избавиться, а я не смогла.

– Ну не смогла, и ладно, чего так убиваться?

– А того, что я позвонила! Чтобы всё исправить. И как теперь? Куда убегать, где прятаться?


Она позвонила, не зная зачем. Само получилось. Слишком давно не держала телефон в руке, и вот теперь пальцы обрадовались ему и быстро отыскали нужные цифры. Лена слушала длинные гудки и думала, что разговаривать не обязательно, она дождётся ответа и отключится. Две секунды, чтобы послушать папин голос, голос – это немало, этого хватит. А потом бросит телефон в воду, будто ничего и не было.

Но стоило папе ответить, как Лена затараторила в трубку про дом, про середину двора, про Диниковы рисунки и свою неприкаянность. Сказала, что скучает, они все скучают. Сказала: мы всё исправим, мы сможем. В тот момент она не сомневалась в этом. Кровь её будто пенилась, голос дрожал и подпрыгивал, и вся она стала воздушным шариком с веселящим газом внутри. У них получится. Неважно как, но Лена заберётся в папину голову и будет кричать, что они семья и нужны друг другу. А он будет сидеть на стуле с прямой спинкой, вдыхать сладкий маковый ветер и слушать. Потом посмотрит внимательно и ответит, что готов лечиться и вообще на всё готов. Что осознал, где реальность, а где иллюзии. Что больше не заблудится.

Кто же знал про чудовищ?


Лена снова всхлипнула, затряслась, разрыдалась. А Ваня обнимал и повторял, что нечего бояться. Дом защитит, и он, Ваня, защитит. Не плачь, не плачь. Всё наладится.

Только Лена знала цену его утешениям. Если промолчать нельзя, а сказать нечего, люди говорят «всё наладится». Но слова эти – враньё. Они как «с уважением» в конце письма, как «будьте здоровы», когда рядом чихнули, как «спасибо за покупку». Пластиковый заменитель настоящего участия. Но и когда это искренние слова, им нельзя верить. Потому что их повторяли миллионы раз на всех языках, но лучше от них не становилось.


Лена думала об этом тогда, у озера. И позже, глядя на спящего Диника. На Марину.

И не знала, что скажет им завтра.


Тёткино терпение иссякло к обеду, и она прикрикнула: надоела ты уже дверью грюкать, хватит мельтешить, вода не приедет. Словно Лена высматривала машину с водой. Нет, не для того она ходила на галерею раз сто за утро и ещё с двести – днём. И ведь мучилась, но шла, будто волокла себя на казнь. Тряслась от страха и вместе с тем ждала с болезненно-восторженным нетерпением. А если он уже там, под деревом, посерёдке?

Но его не было.


Тётя Руза никогда не ошибалась, пора бы уже привыкнуть.

В обычное время водовозка не появилась, и спустя час, и даже когда начало темнеть. Жильцы толпились во дворе, ходили высматривать за ворота, обрывали линии городских служб, да всё без толку. А потом Олядык дозвонился до родственника-водоканальщика и сказал, чтоб не ждали. Потому что на той окраине, где люди уже несколько месяцев без воды, бабы окончательно взбесились и перекрыли федеральную трассу. Как-как? Взяли пустые вёдра, выстроились в ряд и остановили движение. Да ещё на видео сняли и в интернет выложили. Теперь водовозки там, и начальство там, и ремонтные бригады, и журналисты, и вообще все. Пригорело у них. Так что расходитесь.

И они разошлись. До того разошлись, что, наверное, и на мятежной окраине слышно было.

– Да в конце концов, когда кончится это надругательство над личностью!

– У меня от сырости полы вздулись, скоро в подвал рухну, в преисподнюю, им полы мои на видео не снять?

– Штукатурка вот такенными кусками, вот такенными! И на башку!

– А крыша?!

– А плесень?! Я астматик, между прочим, мне нельзя плесень!

– Мокрицы под ванной как сколопендры, дети пугаются, кто им оплатит моральный ущерб?!

Лена, Марина и Диник завязли в разъярённой толпе у ворот. Попытались выбраться к крыльцу со своими баклажками, но слишком много было вокруг локтей, коленей, кричащих ртов. Слишком плотно стояли люди, слишком агрессивно размахивали руками.