Юан стремился получить прощение грехов и быть принятым Коулом Кейном обратно в прислужники у алтаря. Он был вполне готов (собирался он сказать этому святому человеку) противостоять всем лишениям отшельничьей жизни: и поститься, и молиться, и мёрзнуть, и хранить молчание…
Все отрепетированные слова покинули Юана, когда он наконец встал на пороге Скита Кейна.
В пещере горело неприлично расточительное количество свечей-качурок. Пол устилали остатки дюжины трапез из гуг, а рядом лежал лучший нож, который только был у птицеловов. Алтаря никакого не было – если только не считать за алтарь груду камней, не впускающую внутрь восточный ветер. С потолка свисала пара подбитых перьями штанов, заплатанных и грязных. Преподобный Коул Кейн спал, храпя, на куче раздавленных соломенных корзин для яиц и двух мешках с перьями. На той же постели, спиной к нему для тепла, лежала Джон.
Щёки Юана покраснели от неумеренного жара всех этих свечей. Его восхищение Кейном воспламенилось в груди и сгорело дотла. Так называемый «пастор» покинул Среднюю Хижину вовсе не для того, чтобы оказаться поближе к Богу! Он ушёл за миром и покоем, и чтобы есть больше, чем ему причитается, и спать на перьях, и присвоить лучшие орудия, и делить тепло тела с мальчишкой – прислужником у алтаря, который был не Юаном – хоть Юан и пытался быть лучшим прислужником на свете и вообще-то это именно у него случилось видение.
Юан подобрал нож и встал над напыщенным диктатором, который притворился, будто сам придумал про Конец Света, а потом изображал из себя праведного, бескорыстного человека.
Что ж, Юан знал Библию гораздо лучше могильщика. Он помнил библейский рассказ о другой пещере, где замечательный безгрешный юноша Давид отыскал своего смертельного врага царя Саула и застал его спящим рядом с мечом. Юный Давид мог бы убить злодея Саула прямо на месте, во сне, но, будучи человеком праведным, он предпочёл оставить ему послание, сообщающее: Я был здесь. Я мог бы убить тебя. Я пощадил твою жизнь. Взяв меч царя, он отрезал кусок от его плаща.
С помощью Кейнова же ножа Юан, охваченный праведным гневом, как-то умудрился откромсать штанины от «пасторовых» запятнанных, бесформенных штанов, свисающих с потолка в свете свечей. Вшитые в них для теплоты перья измученным ангелом опустились на пол.
– Ты порезал его портки? – спросил Фаррисс.
– Он не постится, и бдение не несёт, и не воздерживается ни от чего! – простенал Юан и немного описал, что он видел. – И спал он на здоровенной кровати с перьями! Вместе с Джоном.
Мурдо взревел, как раненый лев, и уронил лицо в ладони.
– Так что я сделал, как святой Давид из Библии! – сказал Юан.
– И ты не забрал трутницу? – не веря своим ушам, спросил Донал Дон. – Ты отрезал штанины его портков, но и не подумал взять трутницу?
Юан его не понял:
– Но это же было бы воровство, мистер!
Младшие мальчишки (несведущие в библейских историях) сочли невероятно смешным, что Юан порезал Коулу Кейну штаны. Но мужчин лишь шокировала упущенная возможность. Юан закрыл рот в мрачной тишине.
Если бы не сломанная рука, Донал Дон сам бы полез до Верхней Хижины и немедленно забрал бы трутницу. Говоря это, он сверлил взглядом мистера Фаррисса, потому что хотел, чтобы туда отправился именно он. Если бы Дон мог, он бы встряхнул Фаррисса как тряпку – вытряс бы из него Килдскую Тоску, вернул ему краски. Но Фаррисс был вялым и больным, кожа его стала бледной и воскоподобной, а мысли никак не желали превращаться в слова. Он походил на потухший костёр, последние угольки которого умирают.
Внезапно Мурдо рявкнул, что он с радостью отправится наверх и перережет Кейну глотку. Никто не принял его предложения. Никто, кроме Куилла, не понимал, почему Мурдо так гневается; почему, в последовавшей за его словами тишине, у него так громко и яростно скрежещут зубы.
– Obà, друг. Успокойся, – сказал Куилл. – Завтра пойдём вместе.
Переправа
Джон взбиралась к Верхней Хижине с «пастором», боясь немыслимого, гадая, кто шепнул её секрет Кейну. Его представлением об отшельничьей жизни она оказалась приятно удивлена. Ей нравилась еда, и её самым большим страхом – ну, вторым самым большим страхом – было то, что Кейн станет отказывать себе (и ей) в радостях ежедневной трапезы и только лишь пить по воскресеньям птичий бульон, пока они оба не умрут от святости. Но выяснилось, что обязанности Джон как его прислужника у алтаря состоят в том, чтобы приносить птиц и перья из каждого клейта на расстоянии двадцати чейнов[2] от пещеры и готовить еду. Кейн оказался обжорой и лентяем.
Что же до самого большого её страха – он поутих, когда Кейн продолжил называть её «парень» и «мальчишка», продолжил рассуждать о политике и мочиться у неё на глазах. По её опыту, никто из мужчин с Хирты не стал бы делать ничего подобного в присутствии женщины. Она по-прежнему не понимала, почему Кейн выбрал её вместо набожного маленького Юана, но уже скоро выяснила. Кейн, несмотря на свою страсть к нравоучениям, был из тех, кто предпочитал утруждаться как можно меньше. Внешность Джон – сильной, проворной и плотной – говорила о том, что она может подносить и таскать, готовить и шить и не устанет так быстро, как мальчишки потощее.
На третий день, когда за гигантский пик Стака не зацепилось ни одного облака, Джон разглядела далёкий Скай. Это было редкое и волнительное зрелище, но Коулу Кейну она говорить об этом не стала: он велел ей отвечать только тогда, когда заговорит с ней первым. От этого её существование делалось мирным, хоть и немного одиноким.
Однако теперь «пастор» неистовствовал.
Проснувшись и обнаружив, что штанины его портков обрезаны на уровне бёдер, Коул Кейн обвинил Джон. А кто ещё, в конце концов, мог это сделать? Осыпая своего прислужника шлепками и тумаками, он содрал со спины бедняжки лохмотья, намереваясь устроить абсолютно заслуженную порку. И тут, сквозь красную пелену ярости и метель кружащихся перьев он сделал второе за день открытие. То, чего он не понял, три недели проспав спина к спине с Джон, открыл ему один порыв гнева.
Оказалось, что Джон вовсе не мальчишка. Человек, стоявший перед Кейном теперь, трясущийся от холода и страха, определённо был не мальчишкой.
– Противоестественное создание! Ты что такое?
Торопливо собирая обрывки одежды и горько всхлипывая, Джон выглядела униженно виноватой – и чувствовала себя так же. В конце концов, она с рождения чувствовала вину – за то, что родилась не мальчиком.
– Ты искусительница? Послана искушать меня, сбивать с пути истинного?
Джон промычала что-то, что можно было принять и за «да», и за «нет». Если она искусительница, может, Кейн отошлёт её с глаз долой и позволит вернуться вниз. С другой стороны, он может сбросить её со скалы, сочтя ведьмой.
– Я всего лишь Джон Гиллис, мистер. Я ничего не…
На Хирте у Кейна была жена: костлявая маленькая женщина, вся одежда у которой застёгивалась рыболовными крючками – и не только шаль, но и юбка, и кофта, и накидка для похода в кирк. Муж с женой редко обнимались. Детей в этом браке не было. Теперь Кейн затруднялся и вспомнить о жене что-то кроме рыболовных крючков да вечного запаха мыльного щёлока. В любом случае, она, по всей вероятности, сейчас отправилась наверх в Рай, а может, вниз в другое место – ему было наплевать… И ло! Господь даровал ему замену! Шок поутих. Холодный страх превратился в нечто гораздо более разгорячённое. Он глядел, как девчонка подбирает клочья своей одежды, продолжая отрицать, что это она порезала штаны, и в голове Коула Кейна зазвенела новая мысль – громче, чем церковный колокол Хирты.
Он женится на Джон, и они будут жить, подобно Адаму и Еве, в каменистом Эдемском саду, подальше от мужчин, которые ни во что его не ставят, и громкоголосых и мерзопакостных мальчишек, у которых душ явно нет вовсе.
Тем временем Мурдо собирался на собственную миссию: спасти Джон из лап Коула Кейна или умереть. Чувствуя, как сильно любовь осветила жизнь Куиллиама, Мурдо очень хотел последовать его примеру, и последовал бы, если бы всех на свете девушек и женщин не забрали в Рай, пока он торчал на скале посреди моря. Потом ему подвернулся секрет Джон, а вместе с ним – прекрасная возможность. Он ещё может влюбиться в Джон!
Будучи одновременно стеснительным и терпеливым, ей он об этом не сообщал. Но омерзительное известие о том, что Кейн и Джон спят на одной постели, мигом лишило Мурдо стеснительности. Его охватило боевое безумие. Он словно превратился в оленя, ревущего об украденной у него лани. Он устроит засаду у Верхней Хижины, сказал он Куиллу, а когда представится шанс, спасёт свою даму из её высокой башни.
– Несмотря на её бесчестие, – щедро добавил он.
– Может, честь ещё при ней, – предположил Куилл, но всё равно предложил сопровождать его. Украдкой покосившись на облака, он с радостью обнаружил, что небо расчищается, а ветер меняет направление. День обещал быть славным.
Но на полпути к Верхней Хижине они заметили две фигуры, спускающиеся по щебенистому склону. На Джон было надето одеяло, продырявленное так, чтобы она могла продеть в него голову, и завязанное на талии ремнём из соломенного жгута. Это можно было счесть за платье. С другой стороны, каждый из них согревался как мог. Так сохранила Джон свой девичий секрет или нет?
За собой она волокла раздутый мешок, так легко подпрыгивающий на камнях, что внутри него могли быть лишь перья. У Кейна на шее висела связка насаженных на конский волос гуг. Его слегка нелепая фигура повернулась, огляделась, потом потащилась дальше – гуги подскакивают на груди, короткие штаны развеваются на ветру. Джон плелась следом. Почему она не вырывается? Почему не сбегает?