сах виднелась седина, случай с «призраком» наполнил мистера Фаррисса какой-то новой энергией. У него словно появилось неотложное дело, и эта неотложность пробудила его. Теперь он демонстрировал свой многолетний отточенный опыт лазанья по скалам, взбираясь по Стаку.
– Один, мистер? – спросил Куиллиам. – В одиночку, мистер? – Едва ли было что-то необычное в том, что Фаррисс искал одиночества и тишины: Куилл, может, и не пошёл бы за ним – однако Фаррисс прихватил с собой верёвку Мурдо. Обвязавшись ею, он перебирался с уступа на уступ, нащупывал руками опору за опорой. Было в его поспешных движениях что-то подстегнувшее Куилла отправиться за ним следом: это и тот факт, что у мужчины не было с собой мешка, куда складывать растопку.
Каждый фурлонг[3] или около того Фаррисс оглядывался и велел Куиллу возвращаться.
Он направлялся к Навесу, этому покрытому птичьим помётом каменному персту, выступающему над глубокими водами, а летом служившему домом целой ораве морских птиц: когда они только прибыли, жизнь здесь так и бурлила – птицы спаривались, откладывали яйца, бранились и гадили с рассвета до заката. Фаррисс обвязал конец верёвки вокруг основания бесформенного валуна и принялся набивать карманы: но не старыми, бесплодными яйцами, не армерией, не чаячьими перьями и не мёртвыми птенцами, а камнями. Полностью сосредоточившись, он отыскивал на уступах камешки и щебень, трескающиеся хрупкие осколки породы подходящих для карманов размеров. Под ним болталась сама по себе белая верёвка, её узлы и изгибы выпрямились в ровную линию, раскачивающуюся на ветру, как колокольный язык.
– Я из этой верёвки конский волос выдёргивал, – крикнул Куилл. – Для фитилей. Её чинить надо.
– Без разницы, – сказал Фаррисс.
Куиллиам хотел, чтобы сюда пришёл Донал Дон со своим всеобъемлющим и грубым здравомыслием. Он хотел, чтобы сюда заявился Мурдо, требуя назад свою верёвку. Хотел, чтобы здесь оказалась его мать, оттаскала Фаррисса за уши и сказала, что у него ячменная шелуха вместо мозгов, а потом прижала бы к сердцу и пообещала никому не рассказывать, какой он дурень.
Он хотел, чтобы здесь появился Юан и напомнил Фарриссу, что самоубийство – грех. Потому что он понимал намерение Фаррисса так же чётко, как если бы тот сказал это вслух.
– Я собираюсь домой, Куиллиам, – сказал Фаррисс, спускаясь с края Навеса. Белая верёвка натянулась. Надрезы, которые сделал в ней Куилл, чтобы вытащить конский волос, раскрылись словно жабры.
Была в действиях мужчины какая-то логика: Куилл попытался поставить себя на место Фаррисса, чтобы понять его. Пугающее это было место. Но да: какой-то смысл тут имелся. Броситься в море или с вершины Стака уж наверняка считалось бы самоубийством и смертным грехом. Кроме того, Фаррисса в самый последний момент могла бы оставить смелость. Но если поступать так, как задумал он – тяжесть его греха окажется на верёвке.
Если завязать верёвку на выступе скалы, таком как Навес, ты не сможешь влезть обратно без помощи другого человека, способного тебя втащить. И держаться не за что: только за верёвку. В конце концов либо верёвка порвётся под тяжестью Фаррисса, либо время попросту выжмет из него все силы до капли, так что он упадёт и разобьётся о воду. Камни нужны были для того, чтобы утащить его на дно (на тот случай, если он не погибнет от удара и попытается, как Фернок Мор, выплыть). Остальные птицеловы не найдут ничего, кроме верёвки, и спишут всё на несчастный случай. Возможно, это обманет даже всемогущего Господа, и Он сочтёт, что греха не было.
Но Куиллиама обмануть не так легко. Куиллиам всё понимал. Он не собирался позволить Фарриссу обречь себя на вечные муки, совершив самоубийство, не собирался позволить учителю бросить своих учеников, не собирался стоять и смотреть, как гибнет хороший человек.
В равной мере Куилл понимал, что ему недостаёт физической силы, чтобы затащить Фаррисса назад.
Он хотел, чтобы Мурдина сказала ему, что он ошибся: что Фаррисс и правда всего лишь хочет набрать птичьих гнёзд. Но в голове у него не раздалось её успокаивающего голоса – лишь жужжание слепого ужаса, напоминающее осиное…
…Так что Куилл тоже перелез через край Навеса и повис на белой верёвке. Он почувствовал, как оболочка из овчины натягивается. Почувствовал, как она впитывает пот его ладоней.
– Ты рехнулся, мальчик?
– Теперь ничего плохого не случится, мистер. Иначе я тоже упаду.
Куилл не считал Фаррисса сквернословом. Учёный человек (думал Куилл) знает не так уж много ругательств. Следующая пара минут определённо оказалась поучительной.
Затем настала тишина, нарушаемая лишь скрипом раскачивающейся на ветру верёвки, трущейся об основание камня. Море, в свою очередь, тёрлось об основание Стака. Вода под ними была голубой и кристально чистой. Солнце скрывали низкие облака, так что на воде не было бликов, и мужчина и мальчик могли разглядеть морские глубины, куда только доставал свет – не самое дно, конечно, но подводные каменные своды и столбы. Это было всё равно что смотреть на затопленный город – какие-нибудь затонувшие руины прежних цивилизаций – русалочий замок, цитадель Королевы Амазонок. Или дом сине-зелёного люда, который дышит океанской водой, который сам и есть морская вода.
– Я могу просто отпустить верёвку, – сказал Фаррисс.
– Но тогда я не смогу влезть назад, – ответил Куилл. – Совсем никак.
Седьмая волна с вызовом разбилась о скалы внизу, и брызги поднялись вверх, но конца белой верёвки они не достигли.
– Фернок Мор приходит ко мне во сне, – сказал Фаррисс.
Спустя какое-то время Куилл ответил:
– А ко мне приходит Мурдина Галлоуэй.
– Правда? Значит, она и впрямь была ведьма. – Фаррисс произнёс эти слова так, будто находил их печальными, но интересными: не возмутительно ужасными, но доказывающими, что их сны действительно сотканы из одних и тех же дьявольских нитей.
– Никакая она не ведьма. Как вы могли так подумать! Она же ваша родня! Она хороший человек. Просто снится мне, и всё.
– Я прошу прощения. Моя жена… мои девочки… – начал Фаррисс, но осёкся. Может, своими кошмарами он и мог поделиться, но были у него и сокровища слишком ценные, чтобы рассказывать о них… Вместо этого он сказал: – Фернок Мор приходит ко мне. Это за мной он тогда явился в Хижину. Говорит мне, что лучше быть Нигде, чем здесь. Быть Ничем. Быть Нигде. Лучше, чем это.
– Он искушает вас совершить дурное. Это очень в его духе… Но мистер, если его призрак всё ещё здесь, на Стаке, он никак не может рассказать, каково это – быть Ничем или Нигде, потому что он застрял здесь на веки вечные и теперь является сюда. Так что откуда ему знать про Нигде и Ничто? Вы что, хотите вечно бродить призраками с ним на пару по Стаку Воина?
– Я не вор навроде него. Я не плохой… – Но Фаррисс не стал оправдываться перед мальчишкой, чьи ноги висели у него перед лицом. – Скоро наши запасы птиц иссякнут – а море слишком бурное для рыбалки. Я не желаю оставаться и смотреть, как те, кого вверили моим заботам, голодают и замерзают насмерть.
Оболочка верёвки сместилась на своей сердцевине, и они оказались лицом к морю, а не к камню. За Стаком Ли виднелся самый краешек Хирты: вершина Конахайра, остров Соэй на одном конце, остров Дан на другом. Почему за ними никто не приплыл? Тут же совсем-совсем недалеко…
– Я ткал ткань на платье. До того, как мы сюда приплыли. На платье моей жене. Она спряла нить, и всё было готово – садись и тки. Но я не шибко спешил. Я уплыл прежде, чем соткал, сколько ей надо.
Овчинная оболочка верёвки разошлась, как жабры. И облака тоже разошлись, как жабры, и дали золотому солнечному свету пролиться на море. И там, где он пролился, к северу, в океане показалась какая-то тень.
Кит.
Он был огромным, как галеон – целый флот галеонов, потому что – да! – кит был не один, а целых три – даже четыре – даже больше! Целая китовья Армада, движущаяся на юго-запад. Фаррисс затаил дыхание.
– Земля полна произведений Твоих. Это – море великое и пространное[4]… – Он процитировал это шёпотом, будто, заговори он слишком громко, – и спугнёт китов.
Величественное это было зрелище: движутся неторопливо, и нет им дела ни до времени, ни до крошечных частичек суши, торчащих из воды, ни до ещё более крошечных существ, на них висящих. Пока киты не скрылись из виду, всё казалось неважным – только бы смотреть, как они плывут на юго-запад навстречу пустоте Вечности.
– Китов я никогда раньше не видел, – выдохнул Куилл. – Слыхал про них, но видеть не видел.
– Вот бы мои девочки их увидели… – сказал Фаррисс.
– Может, они и видели. Может, они прямо сейчас на вершине Ойсевала, глядят на море.
– Значит, мир не кончился? По-твоему?
– А чего меня спрашивать? Я мальчишка. Это вы должны давать нам знания. – Пучок конского волоса вылез из оболочки и попал Куиллу в лицо, запутался в ресницах, оцарапал глаз. Без обвязанной вокруг бедра верёвки он не мог высвободить руку и избавиться от него. Он удерживал весь свой вес обеими руками. – Пока я не устал, мистер, не перелезете ли вы через меня? Вы дотянетесь до края, если встанете мне на плечи. А потом сможете меня втащить.
– Ты можешь встать на мои плечи, – возразил Фаррисс. – Сначала ты лезь.
– Но я не смогу вас втянуть, когда окажусь на уступе. Я же сказал: я мальчишка. Вам придётся залезть первым… О, и выкиньте эти камни из карманов, если вам не трудно, мистер. Уменьшите вес. Будьте так любезны.
И чудесным образом, не став даже отрицать, что в карманах у него камни, Фаррисс вытряхнул куски породы, гальку и покрытые коркой помёта булыжники из карманов, и они упали в море, прямо в отражение двух висящих на белой верёвке людей. Потом мужчина взобрался по верёвке – попытался взобраться по верёвке – мимо цепляющегося за неё над его головой мальчишки.
Лезть по верёвке, свисающей вдоль скалы, – одно, но взбираться по свободно болтающейся верёвке – совсем другое. Хоть глаза его и были закрыты, Куилл чувствовал каждую часть тела пробирающегося мимо него мужчины – ловящая ртом воздух голова, жилистые конечности, высушенные, как птичье мясо, забытый в одном из карманов камень, впадина под рёбрами, пустая от голода, двигающиеся суставы.