Он просидел там всю ночь, и холод вспарывал швы его тела, как вода в трещинах превращается в лёд и крушит камень. Холод влез ему в голову. Ввинтился в грудь. Вгрызся в ладони. Но холод не смог ни одолеть его, ни отправить с хныканьем в Хижину. На помощь Куиллу пришла лихорадка: она отогнала ледяной ветер волнами идущего изнутри жара.
Он не мог дотянуться до тела Дейви на прибрежных скалах, и море, казалось, тоже не могло. Наконец Ночь облачила море в траурно-чёрные одеяния и скрыла Дейви из виду.
Забрезжил неяркий рассвет, нереальный, как сон. Тело пропало. Какой-нибудь прилив, или мерроу, или кто-то из сине-зелёного люда, или белый корабль наконец подкрались поближе и приняли дар. Теперь Дейви словно никогда и не существовало. Неровный свет пошлёпал Куилла по щекам, и поскольку от голода в глазах у него уже помутилось, ему показалось, что белое пятно на том месте, где до этого лежало тело, было не более чем обманом зрения. Или он принимал желаемое за действительное.
«Смотри, Куиллиам! Смотри!» – сказала Мурдина откуда-то с периферии его снов.
Говорят, белая птица-душа парит над телом человека достойного. На Хирте соседи скребут по коньку на крыше дома умирающего человека и кричат утешающе: «Тут птица-душа, Агнес! Душа твоего муженька упокоится с миром!» Куилл видел, что они обманывают, из доброты. Или видят то, во что хотят верить. Себя Куилл обманывать не собирался. Птицы улетели со Стака, и Куилл больше не верил в знамения.
«Смотри, Куиллиам. Смотри!»
Мурдина тоже не терпела ни знамений, ни знаков. Она говорила, что люди, с Божьей помощью, – сами творцы своей удачи. Но теперь она говорила ему…
«Смотри на птицу, друг!» Это было бессмысленно. Он не хотел смотреть: голова у него раскалывалась, а кровь пульсировала от жара.
Фаррисс назвал её ведьмой. И был прав, не так ли? Куилл вызвал её – вызвал в тёмный и лихой час, не так ли? Она наполнила его желаниями, которых он никогда в жизни не исполнит. Околдовала его.
«Нет! Ты не смотришь! Смотри, Куилл!»
Когда душа отлетает от тела, птица-душа исчезает – или так говорится в бабкиных сказках. Куилл сфокусировал взгляд на мельтешении крыльев и лишь утвердился во лжи. Он отказывался верить, что птица прилетела забрать душу Дейви в Рай. Это была обычная птица: она не пропадёт как по волшебству. К тому же она даже не была белой. Она была чёрно-белой. Просто чтобы доказать, что он не сошёл с ума, он запретил себе моргать.
«Смотри, Куилл! Смотри, что там!» На Куилл поклялся противостоять любым новым искусам морской ведьмы в его голове.
И, конечно, птица подтвердила, что он прав. Она никуда не делась. Она покружила над ним, причитая, едва не задевая огромными лапами его лицо, а потом улетела прочь и слилась с нависающей сверху скалой.
Что? Что она сделала?
Куилл вскочил на ноги, поскользнулся на оранжевой слизи и, упав на четвереньки, заторопился – уполз – с причала и начал взбираться по скале вверх, уже запыхавшись от натуги. Холод-Ворона, должно быть, сидел у него на груди, пока он спал, и выщипывал тепло меж его рёбер, потому что, да, дышать получалось с натугой.
Вечно лезешь и лезешь! Когда он в последний раз ходил по ровной земле? Когда в последний раз ходил по дёрну или песку, или копал землю, или срывался бежать, или сидел верхом на пони? Нет, только лезешь и лезешь вертикально вверх, как муха по стене дома. Он поклялся, что если когда-нибудь вернётся домой, больше никогда не уйдёт с горизонтальной плоскости.
Средняя Хижина была усеяна остатками съеденных качурок. В одну продели фитиль и зажгли, чтобы лучше видеть, но она прогорела, потому что Хранитель Огня уснул после незапланированной трапезы. Все уснули. Куилл заорал так громко, как только мог.
– Знамение! Я видел знамение – но это не было – знамение, в смысле – это была не птица-душа… – Он схватился за рёбра, которые болели так, что не вдохнуть, и почувствовал ладонями, как они сжимаются и раздуваются, словно гармонь. – …потому что она не пропала, и она была вот так близко… вот так, Богом клянусь! – она была настоящая!
Птицеловы сонно уставились на него. Он хотел присесть на мягкий Трон Хранителя, но на нём раскинулся вниз лицом Калум – всё ещё спящий.
– Кайры! – прохрипел Куилл. – Кайры возвращаются!
И отметины на стене, и Донов запас лапок тупиков говорили о том, что до февраля ещё несколько недель. Последние птицы съедены, последнее масло прогорело, море слишком бурное… всё гласило о том, что птицеловам на Стаке пришла пора голодать.
Но у птиц календарь вернее. Осенью, племя за племенем, они улетают в море. Племя за племенем, они возвращаются весной. И кайры всегда прилетают первыми, прокрадываются на берег в предрассветных сумерках, выбираются на сушу, как потерпевшие кораблекрушение. По зову природы кайры вернулись на Стак выводить птенцов!
Весенняя лихорадка
Кайра – простая птица. Она одевается в чёрно-белое. И мысли у неё чёрно-белые. Глядя на белое, она видит – кто знает, что она видит? – колонию товарок-кайр; насест, с которым можно слиться? Она ищет белое.
Птицеловы взяли Трон Хранителя, вытряхнули из него перья – им нужен был только мешок – и принялись выбеливать его стольким птичьим помётом, сколько только смогли найти.
Кеннет хотел быть Камнем, но у него слишком болели ноги в том месте, где он отодрал носки башмаков от подошвы и холод покусал его за пальцы.
Фаррисс сказал, что он должен быть Камнем… но мешок был слишком мал, чтобы прикрыть взрослого мужчину. Это относилось и к Мурдо, который вытянулся и стал ростом как взрослый. Лаклан сказал, что раз Куилл сделал его Королём Олушей, он должен быть Камнем… но даже он знал, что ему ни за что не усидеть на месте спокойно.
Куилл хотел это сделать – в конце концов, первая кайра пролетела над его головой. Но под волосами у него скрывалась лихорадка, в лёгких – расплавленный свинец, а руки его были неуклюжие и медленные; Фаррисс велел ему не покидать пещеры, пока не поправится. Куилла слишком лихорадило, чтобы он мог его понять: он решил, что они усомнились в его словах – что кайра была лишь плодом воображения – как корабль или Мурдина – и что они вообще никуда не пойдут. Он стал возражать из последних сил.
Но задание досталось Калуму, и именно он устроился, скрючившись, на Навесе, при свете одной только луны, натянул на себя выбеленный мешок и сидел неподвижно, как – что ж – как камень.
«Почему я не подумал обернуть Дейви в мешок вместо савана?» – подумал Куиллиам, снова падая в лихорадочный сон.
«Потому что мешок должен был пригодиться вам сейчас», – сказала в его голове Мурдина.
Кайра – простая птица. Мысли у неё чёрно-белые. И если человек под белой тканью сидит неподвижно, как камень, птица за птицей, возвращаясь с зимовки в море, станут приземляться на него. Ловить их – волшебный фокус, ловкость рук. Стоит им устроиться и сложить пегие крылья, как из-под белой ткани выползает рука и хватает одну из птиц за горло. Остальные даже не замечают краткое трепыхание или мёртвую птицу на том месте, где миг назад была живая. Они просто продолжают прилетать на сушу. Кто бы мог подумать, что столько птиц могут попасться на один и тот же фокус? Но всё же попадаются.
Под конец Калум пел во всё горло, ноты вибрировали от холода.
Кайры, сложенные по обе стороны от него, только укрепили видимость колонии и приманили новых и новых птиц, вылетающих из предрассветных сумерек.
Только когда верхний край зимнего солнца вынырнул из моря, нескончаемый поток кайр поднялся со скал и полетел прочь, боясь, что яркий дневной свет выдаст их врагам. Они скрылись, даже не заметив пятидесяти мёртвых подруг, сваленных кучами по обе руки от Калума.
Так что у команды птицеловов снова будет еда. Они смогут продолжить цепляться за Жизнь, как цепляются за Стак, в глубине души подозревая, что должны разжать руки, погибнуть и вырваться отсюда, как птицы, которые улетают в море и уже не возвращаются на берег. И всё же сама конкурентная природа мальчишек заставляла каждого упрямо цепляться за жизнь, пока цепляются остальные: чтобы не быть первым, кто сдался. Кроме того, настала весна, а весна в каждом существе пробуждает надежду, от кромки воды до горного пика. Они пировали кайрами (жёсткими, как кожа, и солёными, как море) и их настроение невольно поднималось.
Кайры тоже радовались весне и едва ли замечали чью-то смерть – если только она не была их собственной или их птенцов. Оживились, конечно, и злобные черноспинные чайки, и орлы – любители ягнятины. И они тоже стукались где-то клювами со своей парой, которая даст им то, чего они больше всего желали: бессмертие в яйце.
– Спроси её, – сказал Куилл в пятидесятый раз. – Просто спроси её. – Но Мурдо не хотел его советов. Кроме того, он и так готовился спросить Джон, не станет ли она его милой, но подходящий момент никак не наступал.
Кеннет и Парламент взяли это дело в свои руки.
Однажды Джон первой возвратилась в Среднюю – там не было никого, не считая Кеннета, пролодырничавшего весь день. Кеннет схватил её за талию и заявил:
– Я с тобой займусь кой-чем, если больше никому неохота.
Она ударила его в ухо.
На самом деле Джон сочла ухаживания Кеннета настолько несоблазнительными, что на Парламенте предложила зашить его в белый мешок и вышвырнуть в море. Несмотря на большое число голосов за, Парламент решил, что мешком жертвовать нельзя.
Калум любезно заметил:
– И всё-таки Джон четырнадцать или около того; ей явно нужен муж.
– Вовсе не нужен. На что мне один из этих? – запротестовала она. – Я мальчик. Моя маменька так говорит, и меня это прекрасно устраивает.
– По правилам девочки не могут говорить на Парламенте, – совсем не помог ей Юан.
– Я думаю, по уму… – начал Лаклан, – надо нам опять проверить, правда ли она…