Несмотря на шок от холода, он умудрился ухватиться за уступ одной рукой, но когда он попытался выбраться на берег, Найлл лёг на бок и стал выть и пинать его в лицо:
– Ты забрал мои башмаки! Башмаки мои украл, ты, mearleach! Мне эти башмаки Лаклан дал!
– Найлл, дай мне вылезти. Ты свободен, смотри. Ты выбрался. Ты в безопасности, осёл ты этакий. Дай мне вылезти!
Но Куилл отчего-то сделался корнем всех бед, от ужаса Кеннетовой ампутации до многочисленных морских чудищ. Он был вор, демон, людоед, сине-зелёный человек, явившийся схватить Найлла и утащить его из мира живых в подводные глубины. Куилл метался из стороны в сторону вдоль кромки берега, пытаясь выбраться, но Найлл не собирался позволять сине-зелёному человеку зайти ему за спину. Он шлёпал Куилла по пальцам, пинал по лицу.
Куилл повернулся и указал на море.
– Смотри, друг! Акула! Вон плывёт акула, сейчас сожрёт тебя! Беги! Беги! – И Найлл поглядел на море.
Кошмарных видений, буйствовавших в его голове, хватило, чтобы он увидел акулу, а может, и что похуже. Несмотря на разодранные икры, заледенелые ступни и сводимые холодом мускулы, он босиком помчался через площадку и полез вверх по скале, гонимый невидимыми демонами.
Под каменной площадкой зияла пустота – это была всего лишь неровная выступающая вперёд каменная пластина, ведь волны неустанно подтачивали основание Стака Воина. Куилл не мог найти опоры для ног, чтобы выбраться на берег, а Найлл оставил ему непрошенный подарок. Угорь пробрался из головы Найлла в его голову. Куилл внезапно был совершенно уверен, что он там, внизу, разевает пасть, полную бритвенно-острых зубов, обвивается вокруг его ног, решая, куда вонзить клыки для начала – какой кусочек отгрызть первым…
Волной ноги и тело Куилла занесло под выступ, и он с головой погрузился под воду.
Что случается с утонувшими мальчишками, Мурдина?
Их кровь – это китовьи фонтаны, Куилл.
И перед его глазами, вытаращившимися от нехватки воздуха, вдруг предстали тёмные громады китов, выпускающих серебряные струи в солнечное небо.
Волны, отступая, увлекли его за собой, и его голова снова вынырнула на поверхность. Море болезненно подпихнуло его на уступ, и что-то так сильно хлестнуло его по скуле, что он отцепился от Стака Воина.
Это оказался конец верёвки. Мурдо, бросая верёвку с высоты, оказался немного чересчур меток.
Некоторое время они глядели друг на друга с разных концов белой верёвки: Мурдо с уступа, Куилл – с покачивающихся вверх-вниз волн.
– Прости, – сказал Мурдо, прикладывая ладонь к своей щеке.
– За что? – ответил Куилл. – Но тут, кажется, угорь внизу, так что если ты не поторопишься… – Его голос был едва слышен. В горле хрипело и сипело. Как кровь отступает вглубь тела во время опасности, так лихорадка отступила ему в лёгкие и угнездилась там на всё лето.
Охота на ведьм
Как-то раз, ни с того ни с сего, Джон решила выбрать себе в суженые Калума. В конце концов, она была женщиной с Килды, а на таком крохотном острове, как Хирта, выбирать особо не приходится. Воспитанная как мальчишка, она знала, как мальчишки (между собой) говорят о девчонках, одобряя или отвергая их в качестве потенциальных спутниц жизни и пряча любые искренние чувства из страха быть осмеянными. Большинство из них не смогли бы удержать в голове романтическую мысль, даже будь у них вместо головы ведро. Во время беседы Калум мог быть настолько тихим, что начинал казаться бестолковым, но по крайней мере, когда он пел старые песни, с его губ так и лились романтичность и нежность. Ради этого Джон могла вытерпеть кривизну его носа и шрам от клюва на щеке. Когда они поженятся, она заставит его петь ей каждый вечер, настойчиво, как птенец, разевающий рот, чтобы его покормили.
Калум был так доволен, что немедленно пошёл и вымыл из волос весь кайровый помёт в заполненной дождём впадине выше по Стаку. Он даже некоторые другие части тела вымыл. Но когда он вернулся, Джон сообщила ему, что вообще-то свадьба не состоится до тех пор, пока они не вернутся на Хирту и у неё не появится новая одежда. На что он встряхнул длинными влажными волосами, как пёс, и пожалел, что намочил их.
Все знали, что Джон охотнее предпочла бы Куилла – кроме самого Куилла. Но прежде чем покинуть Хирту и отправиться ловить птиц на Стак, Джон никогда не представляла, что помолвится с кем-то из мальчишек. И Калум со своим пением был лучше, чем перспектива быть каждый вечер поколачиваемой Коулом Кейном. Или Кеннет с его представлением о том, что надо делиться.
– Как мне её называть? – спросил Калум. Из-за стеснительности он спросил всех разом. – Я же не могу жениться на Джоне.
– Можешь и женишься, – сказала невеста. – Я не собираюсь брать новое имя! – И Калум снял вопрос с обсуждения. Голос у Джон был такой же пронзительный, как у любой из рыбацких жён, обдирающих олуш на разделочных столах на Хирте.
Мурдо сел рядом с Куиллом – их ссора из-за верёвки была позабыта.
– Девицы, а? – сказал он.
– Девицы, ага, – согласился Куилл.
Они отпраздновали помолвку крабовыми бегами, загадками, шутками и песнями. Потом, в ходе игры, придуманной во время голодных дней, каждый мужчина и мальчик «принёс» на пир по воображаемому блюду.
– Овсянка с молоком и яйцами.
– Овсяная лепёшка с сыром и сывороткой.
– Рыбьи головы, начинённые ливером.
– Баранина с щавелем и картошкой!
– Крапивное пиво.
Воспоминания из прошлой жизни: роскоши, давно ими утерянные, да. Но пока каждый ещё мог вообразить их, они существовали. Иногда вместе с воспоминанием приходил даже вкус.
– Надо начать строить новый плот, – сказал Донал Дон. – Придёт лето, переправиться будет легче.
– На Боререй?
– Для начала.
По их венам потёк оптимизм. Только Кеннету не удалось принести кушанье к воображаемому столу. А если бы удалось – это была бы какая-нибудь дрянь, чтобы отравить их. Ибо он до сих пор винил их в том, что они спасли ему жизнь, оставив калекой.
Они превращались в птиц. Следили за Луной. Никаких больше календарей. Течение времени они измеряли месяцами, растущей и убывающей Луной: каждая Луна – словно глазом моргнули.
Они одевались в птичью кожу и пух. Их ноги, покривившиеся от цинги, были крапчатые, жёлтые и в корочках от болячек. Они жили в Настоящем: Прошлое давно прошло, а Будущее было размытым и невероятным. И всё же они пережили много всего: весну, лето, осень, Мёртвое Время – так почему бы не жить дальше?
Они превращались в ангелов; по-прежнему глубоко веруя в свою странную, полуязыческую религию, они продолжали ждать белого корабля или ангельской колесницы, Королевы Амазонок или иссохновения моря, освободивших бы их со Стака. Но много думать об этом они не могли. Слишком много дел. Слишком много боли. Слишком много птиц.
Все белые верёвки были опасно истёрты для работы на скалах, сети продырявлены, так что мальчишки и мужчины карабкались по утёсам и пикам, не обладая никаким преимуществом перед птицами, кроме капельки сметливости. А не умея ни летать, ни ходить по воде, они походили скорее на бескрылую гагарку, чем на буревестника или кайру. Или они были качурками, прогоравшими от головы до лап, пока их пламя наконец не угаснет совсем?
Сиротливая гагарка снова появилась… Ну, возможно, это была другая, но она тоже питала склонность к одиночеству. Иногда оставшиеся без пары птицы в стае дезориентируются, компас в их голове начинает отклоняться, и они отделяются от остальных, подобно духовидцам, бросающим старые жизни и идущим скитаться по миру. Так что гагарка опять появилась, шлёпая через колонии олуш и глупышей, словно ища чего-то, что привнесёт в её жизнь смысл. Мурдо пришёл сказать Куиллу, что видел её, и, если бы не больные лёгкие, Куилл стремглав помчался бы к ней. Вместо этого спускаться пришлось медленно и наконец он увидел её – и был рад. Целый день он бродил за ней по пятам – нетвёрдым, равномерным шагом, как стрелки часов.
Найлл, однако, отнёсся к этой вести иначе. За несколько недель он подуспокоился. Его голени зажили; он даже не подхватил воспаления лёгких. Только по ночам, во сне, чудища и отряды сине-зелёного люда снова являлись к нему, гримасничая и щёлкая зубами, облизывая его ледяными, мокрыми языками, не давая дышать. Он говорил о них, но в основном сам с собой, и редко принимал участие в чужих разговорах. И всё же, услышав слова «гагарка» и «морская ведьма», он завопил так, будто его цапнула крыса… а потом укус загноился, и горячечные видения снова наполнили каждый миг его бодрствования.
– Ведьма! – всё говорил он. – Ведьма идёт! Не подпускайте её ко мне! Она голову мне откусит!
Куилл попытался переубедить его, но он всё ещё числился одним из чудищ из Найлловых снов. Если он подходил слишком близко, Найлл по-прежнему съёживался – так он теперь делал, отмахиваясь от лица Куилла:
– Ты башмаки мои украл!
Так что Куилл сказал остальным:
– Думаю, она помочь пыталась. Думаю, гагарка его покормить хотела – понимаете? По-своему, по-птичьи. Отрыгивала еду, как своему птенцу. – Ему это казалось ясным, как день. Во время своего изгнания он кормил гагарку рыбой в устье своей пещеры. Потом она, в свою очередь, пыталась кормить застрявшего в расщелине мальчика. Именно так и поступила бы Мурдина. Именно так и поступила бы его гагарка.
Мальчишки пождали губы, явно ему не веря. Птицы – они птицы и есть (кроме тех случаев, когда они ведьмы или души зловредных мертвецов).
Так что, конечно, он не стал больше рассказывать – про рыбную кашицу на Найлловых волосах и одежде – про то, как птица наблюдала за спасением, словно беспокойная мать… Неспособный поминать добром птицу вслух, конечно, Куилл обнаружил, что она ожидает его во снах.
В его снах она неслась к берегу, расправив коротенькие крылья, на гигантской прозрачной волне, выбросившей её в заливе Виллидж-Бэй. Она прошлась по Улице, мимо домов, кивая своим большим носом собравшемуся Парламенту вместо приветствия. Деревенские собаки залаяли на неё, но нападать побоялись и только смотрели, как она шлёпает по наделам и огибает кладбище, потихоньку плетясь к Конахайру. Она намеревалась забраться на самую вершину и поспать там, потому что это место было волшебным.