"Это из наших! Непременно. Бурлаки у нас так-то ходят", - подумала Пелагея Прохоровна и пошла за ним.
Немного погодя она догнала этого человека.
- Дядюшка! - сказала она, став с ним нога в ногу.
- Што? - сказал он охриплым голосом, глянул на нее - и потом, мотнув головой, стал глядеть на мостовую.
- Питер ли это?
- Знамо, Питер.
- Где бы мне остановиться?..
- Остановиться?.. Известно, где люди останавливаются… - Он глянул на нее и опять стал глядеть на мостовую.
- Укажи ты мне дорогу.
- И укажу! провалиться…
- Да ты мне скажи, куда идти-то?
- Куда идти?! Подем к Артемьевне… Я у ней живу.
- А есть ли там бабы?
- Как не быть бабам… А ты, брат… Кабы мне такую бабу!..
- Пустое говоришь. Ты доведи до места. - Они пошли.
- Разве я пес?.. Нет, у меня душа христианская… Я к слову: потому у меня жена в деревне. Да какая она теперь жена мне?
И крестьянин остановился.
- Почему теперь я в Питере? - спросил он сердито. Лицо его подернуло, брови сдвинулись.
- Все вы таковы. У вас все только жены виноваты.
Крестьянин махнул рукой, и из руки выпал недоеденный кусок булки, который и попал в лужу. Крестьянин взял его, обтер грязь полушубком, поскоблил пальцем и откусил.
"И здесь тоже, видно, хорош народец", - подумала Пелагея Прохоровна.
Крестьянин вошел во двор одного из деревянных домов.
Пятиоконный деревянный дом, обшитый тесом, с питейным заведением, принадлежал, как гласила голубая дощечка над воротами, купчихе Фокиной. Он стоял особняком от других домов, потому что с одной стороны находился дровяной двор с возвышающимися около самого забора и заслоняющими с одной стороны свет к дому рядами еще не распиленного на дрова леса, с другой же стороны находилось пустопорожнее место, на котором, впрочем, купчиха Фокина летом садила капусту и картофель. Как перед домом Фокиной, закоренелой староверки, так и перед дровяным двором и пустопорожним местом вместо тротуара существовала канава, которая, впрочем, только отчасти походила на канаву, но зато к каждым воротам были сделаны деревянные мостки. В настоящее время, в дождливую погоду, около низеньких окон дома нельзя было вовсе ходить: хоть грязи было не очень-то много, но почва была такая, что ноги скользили. Несмотря на то, что наши староверы чистоту любят, двор купчихи Фокиной не оправдывал этой славы: он был очень грязен и вонюч до того, что в нем пахло как из бочки с протухлой рыбой или говядиной. Впрочем, это объясняется, может быть, тем, что Фокина сама в доме не жила, а приезжала в него только изредка. Кроме дома, во дворе был флигель с двумя окнами по бокам и дверью в середине, выходящими к воротам.
Помещение в этом флигеле тоже не отличалось изяществом; войдя в дверь, даже простой человек мог заметить, что внутренность его устроена с расчетом. А именно: большая изба с двумя окнами - одно недалеко от двери к выходу, другое налево. Но с первого раза нельзя отличить, изба ли это или горница: во-первых, потому, что в ней не было полатей; во-вторых, направо, в углу на заднем плане стоит ч у г у н к а, и от нее проведена через все помещение железная труба, идущая над дверьми направо, в помещение хозяйки; и, в-третьих, в этом помещении нет ни нар, ни скамеек, ни стола и ни стула. Прокоптелые сырые стены, когда-то оклеенные желтыми обоями, которые в иных местах уже отпотели и отпали, а во многих местах висят клочками; грязный, никогда не моющийся пол; в углу маленький образок, который с первого раза трудно заметить; серый потолок с дранками крест-накрест и штукатурные карнизы; сырой табачный и иной неприятный воздух - вот и все в этом помещении, которое содержательница флигеля, солдатская вдова Софья Артемьевна называла постоялою избою. Так и нам следует называть это помещение.
Когда Пелагея Прохоровна вошла в эту избу, она заметила, что несколько мужчин в поддевках, зипунах, а более в полушубках, различных лет, высокие и низкие, сидели на полу около стен, точно собирались петь "Вниз по матушке по Волге". Такое предположение, впрочем, в настоящий момент было неверно, потому что они говорили почти все разом, передавая глиняные и деревянные трубки с коротенькими чубуками соседям. Подалее от двери лежало четверо крестьян во всем как есть, подложивши под головы свои узелки; в переднем и противоположном ему углах лежало несколько котомок. Тут же можно было заметить кирку, пилу, лоток. Из хозяйской комнаты слышались крики женщин.
- Ермолаю Евстигнееву! - крикнуло несколько голосов вошедшему крестьянину. Несколько человек слегка приподняли шапки. Пелагея Прохоровна ушла в хозяйскую половину.
- Ну, как дела?
- Нашел ли место?
- И не спрашивайте!.. Народу нонича страсть. На Сенной-то нас собравши, почитай, была ста два. Дождем так и мочит. Ну, стояли-стояли, топтались-топтались, - хоть бы кто!!
- Нет?!
- Провалиться!
- Надо по заводам походить.
- Да што на заводах-то делать? На фабриках - другое дело.
- На суда бы.
- То-то, братцы; там все стояли, кои на суда… Вот в маляры да в каменщики спрашивали. А таких, штобы на суда, - не было. Народ галдит: чать, поздно! Пошли к рекам - в полной препорции! судов страсть - и народу страсть.
- Мы тоже по рекам-ту ходили - народу в препорции. Надо рядиться песок плавить или хоша камень.
- Вре?!
- Семьдесят пять надыть просить. Мы в прошлое лето с дядей Митрием ходили в Питер, так у него деньги были, он и купил лодку - семьдесят пять выложил да нанял четырех работников: так он еще в барышах остался и лодку имеет. Только помер теперь.
- А лодка?
- Што лодка? я ходил к тому месту, где мы ее под караул оставили, караульщик и не дает. "Дай, говорит, такую бумагу, што лодка тебе предоставлена, и плыви, говорит, с ней по Неве". А у меня бумаги нет. Ночевал я там, а утром уж лодки и нет. Ну, что ты поделаешь?
- Ничего не поделаешь. Известно, простота не доводит до добра.
Помещение хозяйки - кухня и комната, как хотите называйте его, - было уже мужского, которое отделялось от него перегородкой до потолка и имело изразцовую печь, похожую на русскую. Все пространство, вровень с печкою, было занавешено ситцевой драной занавеской, сквозь которую виднелись кровать и комод. В переднем углу стоял стол со шкафом; на столе красовался самовар, не чищенный более месяца; по обеим сторонам стола стояли три стула с решетками. Над столом, в углу, укреплено три образа в фольговых украшениях, которые от времени и от копоти уже отлиняли. Стены оклеены голубыми обоями, которые хотя и прокоптели, но еще целы. На стене, противоположной дверям, висит небольшое зеркальце и две картинки, из которых одна изображает девочку, держащую в руках книгу, а другая немца, отправляющегося на охоту с ружьем и двумя собаками. Потолок здесь выштукатурен, пол чистый.
В то время как в это помещение вошла Пелагея Прохоровна, шесть женщин в коротеньких шугайчиках и полушубках, в сарафанах и в платках на головах, от восемнадцати до сорока пяти лет, сидели на своих узелках в ряд на полу у стены, закусывали кто хлебом черным, кто белым хлебом с соленым огурцом и селедкою. Тут же была и хозяйка, низенькая, толстенькая женщина, с распухшим красным лицом, с широким ртом, с подбородком, заплывшим до того, что с первого взгляда казалось, нет ли у нее тут грыжи, с толстым красным носом, свидетельствующим, что она в день употребляет не малое количество водки, с маленькими карими глазами, то и дело перебегающими с одной женщины на другую и успевающими заглянуть в мужское помещение. Одета она была в это послеобеденное время в старенькую черную терновую юбку, которую жильцы называли платьем, потому что она носила еще такую же черную кофточку с широкими, немного поменьше поповских, рукавами. В ушах ее сережек не было; но на левой руке, на указательном пальце, находилось постоянно кольцо польского серебра - знак ее вдовства.
Пелагея Прохоровна помолилась на образа и поклонилась хозяйке и женщинам, которые при входе ее в комнату замолчали.
- Што тебе? - спросила хозяйка охрипшим голосом, наливая в чашку кофе.
- Пусти на квартиру.
- Тесно! - ответила хозяйка и принялась пить кофе, не спуская глаз с Пелагеи Прохоровны.
Пелагея Прохоровна ступила шаг вперед и оглядела женщин. Женщины все незнакомые: в том вагоне, в котором она ехала, этих не было.
"И куда это народ делся? Сколько ехало баб одних, а здесь ни одной нет", - подумала она и обратилась снова к хозяйке:
- Скажи, пожалуйста, хозяюшка, Питер ли это?
Хозяйка засмеялась, разлила кофе и закашлялась так, что принуждена была выйти вон, во двор; женщины захохотали; щеки Пелагеи Прохоровны покраснели.
Оглушенная дружным хохотом всех женщин, Пелагея Прохоровна ничего не нашлась сказать. Она чувствовала, что ее щеки горят. "Нет, это не Питер", - подумала она и взглянула на женщин; женщины шепчутся и хохочут. "Экие гадкие!" - подумала Пелагея Прохоровна и пошла было к двери, но ее ухватила одна женщина за сарафан.
- Ты куда приехала-то? - спросила она Пелагею Прохоровну, закрывая рот рукою, чтобы не хохотать. Наречие у этой женщины было тверское.
- Знамо, куда: в Питер везли на чугунке, - сказала сердито Пелагея Прохоровна.
- А заместо Питера ты куда попала?
- К чертям! - крикнула Пелагея Прохоровна.
Женщины снова дружно захохотали.
Пелагея Прохоровна вышла во двор и столкнулась с хозяйкой.
- О, штоб тебе!.. Чуть-чуть из-за тебя не подавилась! - крикнула хозяйка на весь двор.
- Ты это куда пошла-то? - крикнула она снова, увидав, что Пелагея Прохоровна идет с узлом к воротам.
- Уж я в другое место.
- В другое? Да ты заплатила ли мне за постой-то? - И хозяйка подошла к Пелагее Прохоровне.
- За какой?
- А вот за какой! - И она толкнула Пелагею Прохоровну к флигелю.
В это время из дому в оба окна смотрел народ - в одно мужчины, в другое женщины.
- Да ты што дерешься-то всамделе? - крикнула Пелагея Прохоровна и замахнулась, но хозяйка успела отвернуться.