Они жили все вместе. По одному коридору четыре комнаты и кухня. Три сына и три невестки. Пять внучат и шесть внучек. Все они были сняты на общей карточке, и седая бабушка, скрестив на коленях тонкие руки, сидела в середине. И эта карточка была обвита траурной лентой, и за ее рамкой лежало письмо летчика из соседней квартиры о том, как горела на Ладоге баржа, подожженная немецкой гадиной, а на барже были три невестки Глафиры Алексеевны, направлявшихся с детьми в тыл, куда бабушка наотрез отказалась ехать, и спасти с баржи никого не удалось.
— Вы коммунистка? — робко спросил Кукушкин.
— Нет! Они были все коммунистами, а я была их матерью, — сказала Глафира Алексеевна и принялась за шитье. — Мне надо работать!
Она всю жизнь работала за своим «Зингером», который стрекотал, как десять тысяч кузнечиков. Она работала от артели на дому.
Перед началом войны агент артели завез Глафире Алексеевне несколько кусков мадаполама и заказ на шитье детских распашонок. Началась война, началась блокада. Артель эвакуировалась в Буй и стала шить фуфайки. А Глафира Алексеевна все шила и шила эти детские распашонки.
— Вот погоди, кончится война, найдешь невесту, женишься, пойдут ребятишки, — вспомнишь меня, старуху!
Зуб у Кукушкина болеть перестал окончательно. Видимо, и вправду чужая боль пересилила собственную. Он вызвался сходить в магазин и выкупить для Глафиры Алексеевны хлеб по карточкам. Он дошел до угла Литейного и повернул направо. На самом углу он увидел ящик с песком. На ящике сидела девчонка.
— Товарищ, — позвала она Кукушкина слабым голосом. Кукушкин подошел.
— Я потеряла карточки. Я умру. Помогите мне!
А чем Кукушкин мог помочь? Он мог отдать ей хлеб
Глафиры Алексеевны, она бы не заругала его за это, потом отвести девочку домой. Он так и сделал. Он выкупил в магазине триста граммов черного, как торф, хлеба, завернул его в бумагу и побежал на угол. Он прибежал поздно. Девчонка лежала в ящике с песком, свернувшись калачиком, и голубая жилка на тонкой прозрачной руке не пульсировала.
От Глафиры Алексеевны он направился к себе в Ново-Саратовскую колонию.
— Ну как, вытащили? — спросил его Яша Гибель.
— Вытащили! — соврал Кукушкин.
С легкой руки Кукушкина почти весь наш полк перебывал на улице Чайковского в бывшем доме царской прислуги в гостях у полковой бабушки, как мы стали называть Глафиру Алексеевну. Она не возражала.
Г л а в а т р и д ц а т а яТАК УМИРАЛИ АРТИСТЫ
Полковая бабушка стала нашей совестью, нашим домашним миром, нашим оптимизмом.
Чаще всех у нее бывал Колька Бляхман. Он приносил ей наши подарки и рассказывал о последних новостях.
Бригада стояла теперь на подступах к Карельскому перешейку. Во всех подразделениях шла усиленная подготовка к наступлению. Все дни и ночи командиры и солдаты проводили в поле. Учение шло за учением, поверка за поверкой.
Я работал в самом Ленинграде, на Невском, в редакции фронтовой газеты «На страже Родины», но часто на попутных машинах ездил в свой полк, в свою батарею к старым друзьям, и они по старой дружбе, бывая в Ленинграде, всегда заходили ко мне в редакцию. Если я в Токсове или в Осиновой Роще попадался на глаза нашему генералу Симоняку, он оглядывал меня и говорил:
— Что, сочинитель, все еще не поправился? Иди на кухню подкормись, потом приходи ко мне.
Однажды мы с Кукушкиным встретились около казармы запасного полка в Токсове и пошли вместе в батарею. Не доходя до горбатого мостика через протоку между двух озер, в кювете мы услышали слабый стон.
На зеленой траве, на припеке, беспомощно сползая по откосу кювета, в брезентовых сапогах, в фуфайке, в черном платочке, завязанном тугим узлом под подбородком, лежала девочка или женщина — понять было трудно, так была она тоща, так голод снял с ее лица все индивидуальное. Ноги ее были настолько тонки, что сапог сам свалился с левой вытянутой ноги, и бумажный чулок закрутился штопором и обвис. Она лежала с закрытыми глазами, держа в руке две щавелинки, третий листочек щавеля прилип к запекшейся губе.
Что нам было делать?
С первой зеленью, с первым теплым солнышком уцелевшие от голода люди, изнуренные им до конца, выползли за город в поисках чего-нибудь съестного.
— Отнесем ее к Яше Гибелю! — сказал Кукушкин.
Мы ее несли на руках по очереди километра три до санчасти. Она была легка, как перышко, и не приходила в себя всю дорогу.
Сначала Яша Гибель наотрез отказался принять ее.
— У меня не гражданский госпиталь, я не имею права, у меня всего три койки и те заняты своими.
И все-таки мы уговорили Яшу. Мы обещали ему для этой женщины свой дополнительный паек. Мы отыскали на пустой даче койку и матрац и притащили в санчасть, мы выпросили у Доброговечера попону и чистую простыню и после этого сказали Яше Гибелю спасибо.
— Ты же свой парень, — говорил Кукушкин, — не умирать же ей, понимаешь? Ты же ангел нашего здоровья.
И Яша согласился с нами.
Вечером мы принесли в санчасть от Федотова котелок бульона и миску манной каши.
Женщине было восемнадцать лет. Звали ее Зина Скворцова. Она поела на наших глазах и заснула.
Как-то зашел ко мне в редакцию Колька Бляхман. Он был печален.
— Понимаешь, старина, я не могу с ними соревноваться. Они профессионалы, они кончали театральный институт, у них есть костюмы и реквизит, они настоящие артисты; когда они приезжают к нам, ребята перестают меня слушать. Мне придется возвращаться опять в пулеметную роту. Нет ли у тебя наставления по пулемету?
Я нашел в редакционной библиотеке наставление. Колька ушел, нелепо загребая полусогнутыми ногами, и Колькин чуб, когда-то вызывавший в нас чувство зависти, свисал на этот раз из-под пилотки без всякой лихости.
Я его познакомил с администратором фронтового ансамбля, но из этого тоже ничего не получилось. В ансамбле были тоже настоящие артисты, и наш полковой артист уступал им во всем.
Колька сменял свои хромовые сапоги на кирзовые и командирскую шинель с золотыми пуговицами — на обыкновенную солдатскую и пошел в свою пулеметную роту.
На учениях он старался изо всех сил, он прямо-таки лез из кожи, чтобы не отстать от своих товарищей. И они не смеялись над его неумелостью, а добродушно шутили.
— Артистом ты уже стал, торопись теперь стать подносчиком патронов, а то не успеешь!
Коля Бляхман успел стать подносчиком патронов!
В сентябре начались, как говорили командиры, операции местного значения под Колпином у Теткиного ручья. Нам надо было расширить плацдарм и потеснить немцев.
Артиллерия всех систем, при поддержке береговой из Кронштадта, целую ночь перемешивала с землей передний край немецкой обороны. На рассвете пехота нашего полка взяла этот рубеж и, проскочив вперед, стала закрепляться, зарываясь в землю. Пулеметная рота занимала левый фланг ближе к берегу Невы.
За Теткин ручей перекочевала и федотовская кухня.
Кровь немцев и наша кровь смешались в Теткином ручье, и он побурел.
К вечеру немцы начали контрнаступление. Они ввели в бой новые части и пустили на окопы танки. От пулеметного расчета, в котором был подносчиком патронов Коля Бляхман, остался в живых только он один.
Ему перебило пулеметной очередью обе ноги. Танк шел прямо на пулемет. Бляхман знал свои силы. Он рассчитал в последний раз все. Это была последняя игра, поэтому он подпустил танк как можно ближе и швырнул противотанковую гранату прямо под гусеницы. Он кидал наверняка.
Танк остановился в двух шагах от пулемета и загорелся.
Осколком своей же гранаты Бляхману раздробило висок. Он упал навзничь, откинув голову с черным чубом.
Быть или не быть? Он решил это по-своему, так и не дочитав до конца подарочное издание Шекспира.
В этом же бою погиб и Боря Утков. Он пришел на передний край в разгар наступления вместе с журналистом Колей Черноусом. Когда наши окапывались, Боря стал зарисовывать одного снайпера. Начался артиллерийский налет. Осколком снаряда убило командира роты. Немцы пошли в контратаку. Борис спокойно взял командование на себя, и все в роте считали, что это самый подходящий человек на место убитого командира. Он погиб в атаке, наскочив на автоматную очередь. Он умер сразу. Пули прошили грудь и засунутый за отворот шинели альбом с недорисованным портретом.
Об этом мне рассказал Кукушкин спустя дня три после боя, забежав в редакцию.
Он спешил к полковой бабушке. Да и разговор-то у нас не клеился.
У Глафиры Алексеевны кончился оставленный агентом артели мадаполам. Ей не из чего было шить детские распашонки. На занятом в этом бою немецком складе Добрыйвечер своим хозяйственным взглядом обнаружил два куска мягкой и легкой байки. Он припрятал ее на свою повозку и послал с Кукушкиным в подарок полковой бабушке.
И вот они сидят с Кукушкиным перед остывающими чашками чая и молчат. Кукушкин рассказал ей все и о Бляхмане и об Уткове.
Кукушкин смотрит на стенку, где развешены портреты в траурных рамках. Рядом с ними висит гитара. Гитару подарил бабушке Колька Бляхман. В пулеметной роте она ему не нужна. Там надо было играть с патронными ящиками. Колька Бляхман, заходя к нашей полковой бабушке, любил петь слегка дребезжащим голосом, подыгрывая себе на гитаре и безбожно фальшивя старинный романс:
Вот вспыхнуло утро. Румянятся воды.
Над озером белая чайка летит.
Наша полковая бабушка почему-то имела особое пристрастие к этому романсу и всегда просила Кольку спеть его и сама чего-то мурлыкала в такт музыке.
Рядом с гитарой висел репродуктор. Радио провел бабушке Боря Утков, чтобы она не скучала и была в курсе всех дел. Под репродуктором Боря прикрепил карту, а сбоку от нее — портрет нашего генерала Николая Павловича Симоняка своей работы. Симоняк смотрел сейчас из-под тяжелых от бессонницы век на Кукушкина и бабушку сосредоточенно и сурово.