— Кукушкин!
Если же Кукушкину случалось плакать, — отец брал его на руки и, глядя в глаза, говорил:
— Что же ты, мужик?! Где наша не пропадала!
И младший Кукушкин умолкал, понимая всю глубину сказанного отцом, по крайней мере, так Матвею казалось.
Г л а в а т р е т ь я,В КОТОРОЙ ГЕРОЙ ОСТАЕТСЯ ОДИН
К пасхе мать сшила ему сатиновую рубашку, новые штаны, и к неописуемому восторгу, из старого отцовского бушлата, настоящее пальто с карманами и золотыми пуговицами.
Во всем этом наряде Кукушкин и пошел проведать тетю Полю, жену двоюродного брата Матвея, дяди Саши. Дядя Саша пришел с войны на костылях и хворал чахоткой. Зимой и летом он ходил в валенках, сутулый и тощий. Ходил и кашлял. А тетя Поля каждый год приносила по девочке. В их избе зыбка на скрипучей пружине никогда не снималась с матицы.
Кукушкин отворил дверь, постоял на пороге, снял шапку и сказал:
— Христос воскресе! — и подал тете Поле яйцо.
— Герой! — сказал дядя Саша. — Настоящий герой!
Кукушкину это понравилось. Раздеваться ему не хотелось. Не хотелось расставаться с пальто, у которого настоящие карманы и золотые пуговицы с якорями. Поиграв с девочками, немного потоптался у порога и вышел на улицу.
А на улице пастух дядя Токун, кривоногий весельчак из соседней деревни Кожино, умеющий в хмельном виде танцевать на руках, сгонял скотину. Было тепло. Пахло молоком и навозом. Телята, впервые увидев белый свет, задрав хвосты, смешно взбрыкивали задами. Дядя Токун хлопал кнутом. Ох, как здорово он хлопал. А что это был за кнут — с резной ручкой, с ременной, как змеиная чешуя, репицей, длинный, с волосяной хлопушкой на конце! За таким кнутом Кукушкин готов был пойти хоть на край света.
Матвей любил сына. Из можжевеловой палки он вырезал ручку со всякими завитушками и рубчиками. Из старого сыромятного гужа нарезал тоненьких ремешков и сделал репицу, совсем такую же, как на кнуте у дяди Токуна. Потом они выпросили у матери моток трепаного льна, и Матвей сплел кнут, толстый у репицы и тоненький к концу. Чтобы Воронку не было больно, они не выдирали у него волосы из хвоста, а выстригли целую прядь — сразу на две хлопушки.
И вот кнут готов. Отец размахнулся и звонко щелкнул.
— Дай я сам!
Размахнулся Кукушкин и щелкнул себя по уху. Очень больно щелкнул, но стерпел, не заплакал.
Вечером в деревню зашли мешочники. Их гнал с места на место голод, нужда, а может быть, и жажда деньгу нажить на чужом несчастье. Пойди разберись. Они брели из Заволожья голодные и оборванные. Одна женщина осталась ночевать в доме Матвея. Попив чаю и поблагодарив за хлеб-соль, она улеглась спать на печке и почему-то во сне выкрикивала одни и те же слова:
— Батюшки! Батюшки мои, соль-то подмочите!
Кукушкин этого не слышал. Он спал. В эту ночь ему ничего не снилось. Утром, когда мешочники ушли, а дядя Токун угнал скотину на пустырь, Кукушкин, позавтракав, спросил мать:
— Мам, можно я босиком?
— Иди, оглашенный!..
Кукушкин взял кнут и напрямик, через гумна и Перетужину, бегом пустился к дяде Токуну в стадо.
— Здравствуй, помощник!
— Дядя Токун, научи меня хлопать!
От нетерпенья он даже позабыл поздороваться.
Солнце пекло вовсю, и от холодной, еще не отогретой земли шла пряная испарина. Жаворонки заливались около самого солнца. Малиновки выщипывали из прошлогоднего репейника пух для своих гнезд. Совсем как маленький ягненок, блеял бекас. Ссорились дрозды. Скоро полетят майские жуки, и их можно будет сшибать метлами, громко выкрикивая:
Шаран-баран, ау!
Поедем по траву!
— Делай вот так, — сказал дядя Токун.
И Кукушкин, подражая дяде Токуну, резким движением послал кнут вперед и потом дернул на себя. Кончик быстро вильнул, и хлопушка щелкнула.
— Не пугай мне скотину, шлеп те во щи, — попросил через час дядя Токун. Да и у Кукушкина рука устала. Но он был рад и горд. Еще бы! Он теперь умеет хлопать не хуже дяди Токуна, а это для пастуха главное. Вечером, выпив молока, он лег спать усталый и счастливый.
— Горячий какой! — сказала мать Матвею, кивнув на Кукушкина.
И приснился Кукушкину сон. Первый сон, запомнившийся ему на всю жизнь.
Будто бы лежит он и спит, сунув свернутый кольцом кнут под подушку. И вот дверь открывается — и в дом входит лиса. Крадется лиса прямо к изголовью, берет зубами кнут и вытаскивает из-под подушки. Кукушкин хочет крикнуть и не может. А лиса тянет и тянет. Вот она вытянула кнут и утащила его из избы.
Очнулся Кукушкин только через два месяца. По низкому окну и по подвешенной к матице зыбке он догадался, что находится в избе тети Поли. Вот и она сама идет от печки, дает ему чашку теплого молока, гладит его по голове и говорит, вытирая слезы: «Ешь, сиротинка…»
Не знал Кукушкин, что за время, пока он хворал, и мать и отец его умерли от тифа, занесенного мешочниками, и что у него тоже был тиф, выходила его тетя Поля, и что он один теперь на белом свете.
— Пять ртов есть, шестой не в убыток, — сказал дядя Саша, глядя на Кукушкина, и закашлялся.
Воронка дядя Саша оставил у себя. У него не было лошади. Трехрядку продали на базаре на похороны. А дом стоял сиротливо пустой и только три тоненькие березки, посаженные Мотей, шелестели в палисаднике о чем-то вечном и грустном легкими желтеющими листьями.
Пусто было Кукушкину. Очень пусто. Он жил в каком-то полузабытьи и, по ошибке называя тетю Полю «мамой», забивался потом на печку и всхлипывал.
Г л а в а ч е т в е р т а я,СОВСЕМ НЕ РАЙСКАЯ
Хоть и большая была у тети Поли семья и достатков было немного, но стал Кукушкин для нее вроде родного сына и за столом сидел, орудуя ложкой наравне со всеми.
Дядя Саша сапожничал. Он латал старые калишки и сапоги и подшивал валенки. В избе всегда пахло кислым запахом сыромятины и потом.
Кукушкин стал помогать дяде Саше наваривать концы, всучивать щетину, а потом и сам научился подшивать валенки.
Летом было лучше. Можно было собирать щавель и заячий кисель — кисловатую лесную траву, похожую на заячий след. Потом поспевали ягоды, репа и горох, а потом картошка, — и живот не урчал от голода.
Как-то дяде Саше за работу принесли бычью ногу. И тетя Поля сварила студень. Кукушкин никогда его не пробовал. Он показался ему очень вкусным. Кукушкин спросил тетю Полю, где она его достала.
— Это кусок райского облака после дождя за Перетужиной упал, вот я его и подобрала.
— А где этот рай находится? — спросил Кукушкин.
И тетя Поля, как умела, рассказала ему о рае.
— Там, на небесах, — сказала тетя Поля, — на белом-белом облаке сидит бог Иисус Христос, а вокруг него летают ангелы и играют на гармошках и скрипках; а перед ним стоит стол, и чего-чего только нет на этом столе: и яблоки, и груши, и белый хлеб с изюмом.
— И молоко? — спросил Кукушкин.
— И молоко, — подтвердила тетя Поля.
— И студень?
— Да ешь сколько хочешь — целый серебряный противень.
Но сколько Кукушкин потом ни бегал после дождя по окрестным перелескам и пустырям, а студня так и не нашел. Очевидно, он падал в какое-то другое место.
Ровесников мальчишек в деревне у него не было. И он подружился со своей троюродной сестренкой Танюшкой. Они вместе собирали щавель и ягоды, выслеживали птичьи гнезда, ходили за грибами и пололи огород.
Разлад в эту дружбу пришел неожиданно.
В дом, где родился Кукушкин, где он жил с отцом и матерью, вселилась семья Кузиных. Их было трое, этих Кузиных: Игнат Кузин — печник, его жена Матрена и сын, ровесник Кукушкина, Венька, вертлявый черноголовый мальчишка, все время бахвалившийся, что он «сегодня ел пеклеванный хлеб с изюмом и с молоком». Кукушкин невзлюбил Веньку только за то, что он жил в его доме. Сам-то он не знал, что дом тоже продали.
Он однажды сказал Веньке:
— Вот вырасту, женюсь на Танюшке и выгоню вас из моего дома.
— Дожидайся! Папка тебе таких накладет!
— Да я тогда его одним мизинцем!
И началась драка. Венька с расквашенным носом побежал жаловаться матери. Тетка Матрена подвязала узелком платок и пошла к тете Поле просить, чтобы та «выдрала своего безродного шаромыжника».
— Ладно уж, — сказала тетя Поля, — перед сном выдеру, — и ласково гладила Кукушкина по голове.
Кукушкин вместе с Танюшкой решили сварить варенье. От каждого вечернего чая стали откладывать они по маленькому кусочку сахару. Хранили они сахар под сараем, в красивой коробке из-под папирос «Сафо». Когда коробка была почти полной, а тетя Поля пообещала Кукушкину кастрюлю, — сахар пропал. Словно его корова языком слизала вместе с коробкой. Кукушкин подумал сначала, что это сделала Танюшка. Потом увидел в окне у Кузиных приметную коробку «Сафо» и затаил обиду на Веньку крепкую и надолго.
Когда тете Поле было уже совсем невтерпеж от бесконечных забот по хозяйству, она присаживалась на лавку, устало опустив руки, и тихо, полушепотом, говорила:
— Господи, боже мой, и в кого я такая несчастная!
— В кого я такой несчастный? — повторил про себя Кукушкин и, сверкнув пятками, побежал на речку Молохту.
Он сел на мостки, с которых черпали воду и полоскали белье, спустил ноги в воду и стал болтать ими, ни о чем не думая. Пришла тетя Поля, присела рядом с Кукушкиным и принялась прополаскивать вылинявшие и залатанные платьишки и рубашонки.
— Ты что тут делаешь? — спросила она Кукушкина.
— Сижу.
— Подвинься хоть немного, наказанье господне.
Кукушкин подвинулся и стал смотреть в тихую прозрачную воду. Мостки были сделаны около глубокого бочага. У правого берега, там, где бил родничок, на быстром течении чуть шевелилась осока. Изумрудная стрекоза не-
подвижно сидела на камышинке. Камышинка вместе с неподвижной стрекозой отражалась в воде. Кукушкин загляделся на это отражение. Потом рядом с перевернутой в бочажке камышинкой он увидел белое-белое облако. И ему показалось, что на этом облаке и есть рай, где сидит сам бог — и перед ним стоит громадный противень со студнем, а вокруг него летают ангелы и играют на гармошках. При этом у Кукушкина приятно защекотало под ложечкой и сладкий комок подкатился к горлу. Кукушкин даже услышал игру на гармошке.