Наш генерал тоже раза два бывал в гостях у полковой бабушки вместе с комиссаром Щегловым-Щеголихиным.
Кукушкин смотрел на стену и молчал. Потом попрощался с бабушкой и вышел на Литейный. Перед улицей Салтыкова-Щедрина он замедлил шаг. Прямо на него к Литейному шла рота. Но что это были за молодцы! Один к одному, ладные, высокие, как на подбор, в новых гимнастерках, в надраенных яловых сапогах, в суконных пилотках, перекрещенные желтыми портупеями, румяные, веселые — просто загляденье! Они шли молча, и только согласный шаг подкованных сапог гулко отдавался на сером плитняке. Они шли по четверо в ряд и, когда старшина скомандовал: «Правое плечо вперед! Арш!» — они развернулись к Кукушкину флангом, и он заметил у всех у них в петличках красные кубики лейтенантов. Значит, это было пополнение. Наверное, с Большой земли самолетом.
Хвост колонны плавно завернулся, и они двинулись к Невскому. И тогда-то над тишиной, над приниженностью слепых окон в такт покачиванию широких плеч возник тонкий, необычайно чистый голос:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана.
И рота подхватила на полную грудь всем многообразием голосов:
Ведь были схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
Из ворот выглядывали женщины. На улицу выбегали тонконогие ребятишки, останавливались с раскрытыми ртами, дивились на этих красавцев, бежали за колонной, пристраивались к ней и, неумело семеня, выравнивали шаги. Песня гремела, смешиваясь с глухим рокотом дальнего обстрела.
Кукушкин тоже пошел вслед за песней, незаметно для себя переходя на строевой шаг. Это было какое-то наваждение. Они шли и пели. И старшина, командовавший ротой, стал похож на Лермонтова.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
— Ножку! — крикнул старшина, и рота грянула:
Земля тряслась, как наши груди,
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Так Кукушкин и дошел за ними до Витебского вокзала. Потом, когда песня, спетая в третий раз, оборвалась, повернул к Адмиралтейству, зашел в сквер и присел на парапет фонтана.
Перед ним был бюст Лермонтова. Осколок снаряда попал ему в левый и вышел в правый висок, так что бронза на выходе осколка завилась кольцом.
Отдохнув, Кукушкин прошел по набережной и, о чем-то задумавшись, медленно повернул на Литейный мост, и если бы его в эту минуту увидел наш генерал Симоняк, он непременно бы остановил его и отчитал как следует. Наш генерал больше всего на свете не любил медлительности.
Симоняка рядом не было, но Кукушкин услышал другой начальственно суровый голос, обращенный к нему:
— Товарищ красноармеец, почему не приветствуете?
Кукушкин выпрямился по команде смирно и, увидев перед собой незнакомого генерала, глядя прямо ему в глаза, четко и ясно отрапортовал:
— Товарищ генерал-майор, согласно параграфа шестьдесят восемь устава внутренней службы войск Красной Армии, рядовой состав вышестоящее начальство на мостах и переправах может не приветствовать.
Лицо генерала расплылось в довольной улыбке.
— Молодец, товарищ красноармеец, можешь следовать дальше!
— Есть! — сказал Кукушкин и пошел на Ржевку, где приводила себя в порядок после боя наша бригада.
А генерал пошел к себе домой.
Г л а в а т р и д ц а т ь п е р в а яИГНАТИЙ ИВАНОВИЧ
Генералу, его звали Игнатий Иванович, было трудно подниматься на шестой этаж в свою квартиру. Лифты в те времена не работали, и вода по трубам доходила только до третьего этажа. Игнатий Иванович останавливался на каждой площадке перевести дух. Ему было за шестьдесят, но выправка старого военного делала его моложе своих лет. Он был подтянут и прям, все на нем было пригнано от фуражки до шпор. Он любил шутя говорить молодым командирам, что у хорошего содержания должна быть хорошая форма. В первую мировую войну он командовал батареей гаубиц и отличался храбростью. Юденич предлагал ему от имени Временного правительства пост командующего артиллерией. Игнатий Иванович отказался. А потом события развернулись так, что он, как честный и образованный человек, видя, что старый мир прогнил до конца и его незачем спасать оружием, одним ударом рассек гордиев узел и пошел служить в Красную Армию. Он был знаком с нашим генералом Симоняком. Сейчас он занимал должность инспектора артиллерии.
Поднявшись на шестой этаж, он отдышался и открыл ключом дверь.
Игнатий Иванович снял сапоги, переоделся в теплую пижаму, надел теплые туфли и сел в мягкое кресло у своего стола. Игнатий Иванович провел ладонью по глазам и почему-то вспомнил Кукушкина, его ладную фигуру, крепкие плечи и четкий голос.
Он взял с полки устав внутренней службы.
Никакого параграфа о мостах и переправах, конечно, не было в уставе.
— Все равно молодец! — сказал вслух Игнатий Иванович.
А Кукушкин пришел в батарею и стал помогать Федотову восстанавливать на стволе пушки сбитую осколком надпись: «Смэрть Гитлеру!». «Э» оборотное они так и не переделали на «Е». Они считали это кощунством перед памятью Чхеидзе.
И опять потянулись бесконечные дни и ночи тревог и учений.
Моросил мелкий дождь и смывал ночную изморозь с пожухлого репейника. Батарея выстроилась на плацу и застыла, равняясь на Федотова.
И Кукушкин заметил, кося глазом, как из дверей казармы выходит, направляясь к капитану Червякову, наш генерал Симоняк и еще один генерал, так похожий на того, которого обманул Кукушкин на Литейном мосту.
Капитан Червяков отдал рапорт, и батарея поздоровалась; крепкие голоса батарейцев глухо прокатились в низком небе. Артиллеристы стояли как каменные, расправив груди и затаив дыхание. Оба генерала прошли вдоль строя с правого фланга до левого. И Кукушкин чуть отвел в сторону глаза от пристального взгляда инспектора.
Потом капитан Червяков скомандовал: «Вольно!» Солдаты расправили плечи и вздохнули полной грудью. Генералы, о чем-то разговаривая, прошли снова на правый фланг, потом, повернув, остановились против Кукушкина, и наш генерал скомандовал Кукушкину:
— Три шага вперед!
«Суток пять, наверно, дадут», — подумал про себя Кукушкин и вышел из строя.
— Благодарю за службу, — сказал Симоняк. — Теперь у тебя будет новый начальник.
Так Кукушкин стал адъютантом и шофером инспектора артиллерии. Он мотался со своим генералом на старенькой эмке по разбитым дорогам, от Токсова под Колпино, из-под Колпина на Пулковские высоты, привык спать в машине, если выпадало время, и кормиться в любой походной кухне. У генерала было много работы, и он редко заезжал домой.
— Кончится война, — шутил генерал, — направлю я тебя, Кукушкин, в комиссию по составлению уставов.
Г л а в а т р и д ц а т ь в т о р а яПРУЖИНА ДАЕТ ОТДАЧУ
Вдоль Невы от Шлиссельбурга по правому берегу стояли наши. По левому берегу оборону держали немцы. Им так и не удалось перескочить через Неву. Оба берега были изрыты блиндажами и переходами и перепутаны колючей проволокой. У правого берега лежали вмерзшие в лед немецкие разведчики. У левого берега лежали наши. Поземка с Ладоги заметала черную воду в воронках от снарядов и вмерзшие в лед трупы. Искромсанные деревья на том и другом берегах чернели в белых с грязными подпалинами от разрывов сугробах. Стоял декабрь, и мороз каждую ночь наращивал на Неве лед. На этот раз мы были благодарны морозу. Между берегами шла непрекращающаяся перестрелка из всех видов оружия. Пули состригали прибрежный ивняк, и мины визжали не переставая. И на том и на другом берегах из-под прокопченных накатов укрытий через стекла биноклей и стереотруб днем и ночью велось наблюдение. Темные метельные ночи освещались сполохами ракет.
Наша бригада растянулась от Шлиссельбурга к Невской Дубровке. Мы углубили окопы и ходы сообщения до полного профиля. Мы построили дополнительные блиндажи и капониры. Мы наблюдали за левым берегом, каждый намечая для себя ориентир. Нам надо было перескочить через Неву, взять штурмом левый берег и пойти дальше на соединение с Волховским фронтом. Мы ждали.
Шесть орудий нашей батареи были рассредоточены по батальонам. В поддержку бригаде выделены две артиллерийские дивизии, минометные и саперные батальоны и части специального назначения. На каждый метр наступления — два артиллерийских ствола. Все это подходило и сосредоточивалось на правом берегу. Указательный палец лежал на спусковом крючке. Боевая пружина была сжата до отказа.
Фотография левого берега и карты с отметками огневых точек немцев, по мнению капитана Червякова, не давали полной картины огневой системы обороны немцев. Попробуй разберись на фотографии, дот это или холм.
Капитан Червяков сидел в блиндаже разведчиков и рассматривал с лейтенантом Пушковым карту левого берега.
Кукушкин смотрел не отрываясь в окуляры стереотрубы. Он видел песчаные осыпи с обнаженными корнями деревьев, колючую проволоку, бруствер окопа, приблизительно угадывая амбразуры пулеметов; он видел вмерзших в лед у самой кромки левого берега наших разведчиков.
— Товарищ капитан, разрешите обратиться, — сказал Кукушкин.
— Что там такое? — не отрываясь от карты, тихо спросил капитан.
— Я могу нарисовать левый берег, — сказал Кукушкин. — Ночью надо перебраться к левому берегу и вытащить сюда к нам хотя бы одного нашего мертвого, а я лягу на его место и весь день буду смотреть, потом вернусь и нарисую.
— Немцы заметят следы и откроют по тебе огонь.
— Каждую ночь метет метель. Не заметят.
— Готовься! — сказал капитан.
Три ночи провожали разведчики Кукушкина к левому берегу. Три ночи ветер с Ладоги заметал его снегом. Три дня не отрывая глаз он смотрел за левым берегом. Три раза, возвращаясь обратно, прозябший до мозга костей, отогреваясь у печки и растираясь спиртом, он садился за дощатый стол капитана Червякова и рисовал все, что видел.