Три километра левого берега с каждой ложбиной и кустиком, с каждой выемкой и бугорком были нанесены на лист ватмана. Рисунок не блистал мастерством, но он был предельно точен, а войне, как известно, нужна точность.
Кукушкина вызвал к себе в блиндаж командир бригады генерал Симоняк.
У стола вместе с нашим генералом рассматривали кукушкинскую схему инспектор артиллерии Игнатий Иванович и комиссар Щеглов-Щеголихин.
— Орел! — сказал Кукушкину генерал Симоняк.
— Он далеко полетит, — подтвердил инспектор артиллерии.
— Как думаешь, комиссар, — сказал Симоняк, обращаясь к Щеглову-Щеголихину, — эта картина стоит ордена Отечественной войны Первой степени?
— Стоит! — подтвердил комиссар.
— Пиши представление. А ты, орел, иди отоспись, утром много дела будет.
Я тоже три дня мотался по правому берегу Невы из блиндажа в блиндаж, из роты в роту, и за эти три дня мне не удалось сомкнуть глаз. Я брел по ходу сообщения на командный пункт батареи, спотыкаясь от усталости. Сон наваливался на плечи каменной тяжестью. Я пробовал оттирать щеки снегом, но это мало помогало. Навстречу мне попался Кукушкин, и мы пошли километра за три от берега в санчасть полка, чуть-чуть поспать и отогреться.
Яша Гибель занял под санчасть двухэтажное каменное здание школы. В школе было чисто и тепло. По всему полу стояли брезентовые носилки ряд к ряду. Яша нам обрадовался. Мы вымылись в походной бане, сменили белье, съели по котелку горячих щей, а перед щами пропустили по стаканчику медицинского спирта. Нас разморило.
Яша предложил нам отдохнуть на расставленных носилках.
Мы легли, укрылись полушубками и заснули как миленькие.
Мы во сне не видели, как, разрезая темную ночь, взвились над Невой три сигнальных красных ракеты.
Мы не слышали, как ударила по всему фронту наша артиллерия и левый берег вздрогнул под обвальным грохотом обстрела, как полтора часа не переставая бушевала эта стихия огня и грома, как потом этот гром сменился раскатами «ура» и трескотней автоматов, как наша пехота всей неисчислимой прорвой свалилась с правого берега на лед и двинулась и потекла к левому берегу, захлестывая на своем пути все.
Мы не видели, как Федотов первым спустил с откоса «Смэрть Гитлеру» и расчет потащил ее за станины, как выронил можжевеловую палку из рук капитан Червяков и, споткнувшись о пулю, свалился под ноги бегущим.
Мы ничего этого не видели и не слышали. Мы спали каменным сном. И милый Яша Гибель позабыл нас разбудить. Ему некогда было нас будить. Стали поступать раненые. Санитары вытаскивали носилки из операционной и подвешивали их в кузова санитарных машин.
Я очнулся от приятной теплой волны, обдавшей все тело, и открыл глаза.
В нос мне ударил запах йодоформа и пота. Прямо передо мной стоял командир третьей роты лейтенант Салтан с окровавленной отвисшей челюстью, рядом со мной в ванне сидел Кукушкин и смотрел удивленно на пожилую женщину, которая намыливала ему голову. Рядом с ванной Кукушкина я увидел его окровавленный полушубок.
Я взглянул через борт своей ванны на пол и увидел свой полушубок, черный от подтеков крови. «Что же с нами произошло?» — подумал я и тут же услышал усталый внимательный голос и почувствовал прикосновение к своему плечу чьей-то руки. Меня тоже, как и Кукушкина, мыла пожилая женщина.
— Милый, куда ты ранен?
Я ощупал и оглядел себя всего. На моем теле не было ни одной царапины.
— Ты контужен, милый? — опять спросила женщина.
Я пожал плечами, потряс головой. Чувствовал я себя великолепно.
— Оказывается, я здоров!
И вдруг лицо женщины преобразилось, и глаза стали злыми.
— Что же ты мне голову морочишь, ты что, дезертир, что ли? А ну, одеваться живо!
И я выскочил из ванны как ошпаренный, словно передо мной стоял сам генерал Симоняк.
Кукушкин тоже был цел и невредим. Мы оделись, и пожилая женщина, забрав наши ремни, с пистолетами вывела нас из обмывочной и пошла по бесконечному коридору и всю дорогу приговаривала:
— Люди воюют, Ленинград освобождают, через Неву перешли, а вы — в госпитале укрываться! Хороши молодчики, ничего не скажешь.
Нам в конце концов надоели эти причитания. Что мы, виноваты, если нас Яша Гибель в спешке позабыл разбудить, а санитары погрузили в машину, но возражать было напрасно, и мы шли за этой пожилой измученной женщиной покорные.
Мы вошли в просторный кабинет комиссара госпиталя. За столом сидел лохматобровый человек с тщательно зачесанной лысиной.
Пока конвоир докладывал комиссару, положив ему на стол наши пистолеты и ремни, Кукушкин пристально присматривался сначала к необыкновенно укрытой лысине, потом к бровям комиссара, потом взглянул на стену, где под громадным портретом Верховного главнокомандующего в тени его рамки висела небольшая фотография совсем молодой девушки. И Кукушкин вспомнил Лидию Васильевну из Клюкинской школы; и не успел комиссар встать и ударить кулаком по столу, как Кукушкин сказал:
— Петр Иванович Филин, товарищ старший батальонный комиссар, я ваш бывший ученик из Клюкинской школы, Кукушкин…
Разговаривать нам было некогда. Санитарных машин из-под Шлиссельбурга приходило много, и мы еще засветло добрались до переправы. А история отношений Лидии Васильевны и Филина так и осталась для Кукушкина тайной.
Через разбитый лед по деревянным настилам на левый берег перебирались танки. Регулировщицы с красными повязками на рукавах размахивали флажками, указывая дорогу подходившему подкреплению. Из-за низких туч прямо на голову с визгом сваливались «хенкели» и, скользнув на бреющем, сбрасывали бомбы и взмывали вверх. Оглушительно лаяли наши зенитки и дико ржали раненые кони, земля дымилась в рыжеватых подпалинах тола и в черных проталинах пороха.
— Торопитесь! — кричали нам встречные раненые. — Торопитесь, а то не успеете, еще немного осталось!
И мы по раскромсанному льду бежали через Неву, туда, на левый берег, за кромку в щепы разнесенного перелеска, туда, где багровело низкое небо, где резко и глухо перекатывалась громовая стихия наступления.
Мы нагнали нашу батарею километрах в четырех от берега, за Марьиной рощей. Говорят, что тут раньше был лес и поселок. Сейчас только была видна горелая торфяная земля, перемешанная со снегом. Ни пня, ни дерева — все искромсано и перекорежено. Мы стали с ходу помогать Добромувечеру разгружать снарядные ящики с подоспевшего тягача и подтаскивать их к орудиям. Наблюдательный пункт был где-то впереди. Батарея вела беглый огонь. Федотов сбросил полушубок и шапку. Его гимнастерка дымилась.
Лейтенант Пушков с наблюдательного требовал огня. Видимо, немцы шли в контратаку, сосредоточив свои подкрепления на втором рубеже своих укреплений. К ночи наше наступление застопорилось. Неразборчивый гул затихал. Можно было слышать отдельные разрывы.
Мы поползли с Кукушкиным на наблюдательный
пункт к лейтенанту Пушкову, пригибаясь под трассирующими очередями, беззвучно стегавшими откуда-то слева.
— Пошла! — сказал Кукушкин.
— Что пошла?
— Победа пошла!
Следующие двое суток мы торчали перед этой разбитой высоткой за Марьиной рощей, где засели немцы.
Мы били по ней, не жалея снарядов, но она не давала нам подняться. Осколками начисто соскоблило надпись «Смэрть Гитлеру!» со ствола федотовской пушки, искривило прицельную рамку и погнуло щит.
Немцы держатся за эту высотку изо всех сил.
Но им не удержаться — это мы знаем.
Прошел третий день, и мы не сдвинулись с места ни на шаг.
Ночью мы подтянули пушки ближе к высоте. Кукуш-
кин подошел к лейтенанту Пушкову. О чем они говорили и советовались, я не слышал.
— Я пойду один, — сказал Кукушкин. — У кого есть теплый жилет под фуфайку и меховые рукавицы? Я обойду их справа.
И он ушел в ночь, и трассирующие очереди пулеметов перекрестили его дорогу.
На правом фланге занятой немцами высоты был дзот. Он стоял за валунами. Наши снаряды были ему нипочем. Авиация его не успела обработать. Кукушкин опять вспомнил малуевский лес, опять вспомнил Порфишу Атюнова. Забрал гранаты и парабеллум, надел под фуфайку меховой жилет Пушкова, взял у Федотова меховые рукавицы и уполз.
Мы не спали всю ночь. Мы вглядывались в темноту, не смыкая глаз.
На рассвете Пушков первым в бинокль заметил Кукушкина. Бинокль переходил из рук в руки, от глаз к глазам.
Мы все видели Кукушкина. Он лежал за камнем в пяти шагах от дзота. Его не видели только немцы. Он лежал в мертвой полосе в пяти шагах от их мороженого немецкого носа.
Немцы заметили, что мы переменили позицию, и первыми открыли огонь. Фонтанчики снега и мерзлой земли вспыхнули перед пушкой Федотова.
Кукушкин встал в полный рост. Это нам было видно без бинокля через прицелы карабинов и автоматов, готовых выстрелить. Он прыгнул на крышу дзота. Мне даже показалось, что он сказал сквозь зубы: «Чик — и нету!»
Сколько он опустил гранат в трубу этой берлоги, я не знаю. Успел ли он спрыгнуть с ее горба и снова укрыться за валуном, я не видел.
Я только видел столб дыма и огня, услышал трескотню справа и слева. Я увидел отрывающиеся от земли бегущие фигуры с перекошенными ртами и над брустверами немецких окопов дрожащие ладони, устремленные к небу.
За высоткой было поле, за полем торчали обгорелые трубы бывшего пятого поселка. Люди бежали туда, где закипала земля черными клубами дыма, ветер сносил этот дым в сторону Ленинграда и обнажал пламя; и через это пламя, через визг и грохот я увидел бегущее нам навстречу красное знамя; яркое и трепетное, оно росло в наших глазах во весь горизонт, и наши глотки наполнялись криком радости и жизни, криком торжества и победы, криком ликования.
Навстречу нам шли волховчане.
Мы обнимались и целовали друг друга в небритые щеки. Мы не обращали внимания на выползавших из-под земли немцев. Они ждали, что мы будем делать с ними, и поднимали руки.
Мы разожгли костры и угощали друг друга всем, чем могли угостить.