Перед самым входом в канал наш теплоход прошел мимо металлической колокольни и вошел в первый шлюз. Гремела музыка, и по обеим сторонам канала плотной стеной стоял народ.
Наш теплоход медленно вошел в шестой шлюз. Прибывающая вода подняла его на упругих ладонях вровень с парапетом. И я через стекла радиорубки увидел Кукушкина. Я не мог ошибиться. Он стоял у самого парапета против меня в каких-нибудь пяти шагах. Мне нельзя было выбежать, потому что я вел передачу. Кукушкин стоял в новом коричневом костюме, и его белесый чуб трепетал на ветру, как золотой вымпел. Кончив передачу, я вышел на берег, но разве можно было среди толпы разыскать Кукушкина…
Вскоре я получил письмо от Щеглова-Щеголихина, который приглашал меня в Сибирь. Я с радостью поехал на целину.
Галя Мельникова выходила нашего комиссара. Они поженились. О дальнейшей службе в армии не могло быть и речи. Они вместе окончили Институт механизации сельского хозяйства. Их направили в конструкторское бюро завода. У них появилась отдельная квартира в городе. Родился сын.
И вот, как мне сообщал Сергей Львович, его вызвали на бюро райкома.
— Ваш отец работал в Сибири ветеринаром? — спросил секретарь. — Может быть, и сыну хочется поработать в деревне?
И Щеглов-Щеголихин обрубил концы сразу. Сдал квартиру. Забрал семью и на двух полуторках приехал в Новые Тырышки. Совхоз размещался в березовом перелеске, в кирпичном здании бывшей сельскохозяйственной коммуны. Вокруг лежали необозримые поля и редкие деревни, словно по этим деревням, перехлестнув Уральский хребет, прокатилась огнем и железом война, оставив колдобины и обгорелые, заросшие бурьяном фундаменты. Снежная поземка била в окна. Из-под пола дуло.
— Дьявольски холодно! — ежился пятилетний сын Шурка, на манер отца потирая руки перед раскаленной времянкой.
— Подожди, — говорил отец, — вот ласточки прилетят — и тепло будет.
И Шурка ждал.
Нового директора встретили не то чтобы недоверчиво, но с долей иронической выжидательности: посмотрим, что из тебя выйдет и что ты за птица.
С осени по всему участку совхоза в поисках корма бродил годовалый бычишка Кузя. От скуки трактористы, стоящие на ремонте, выучили его, по их мнению, одной забавной штуке. Если человек нагибался, бычишка подкрадывался к нему сзади и запрыгивал на спину.
Надо было случиться так, что когда Щеглов-Щеголихин вошел в тракторный парк, прикуривая, он обронил зажигалку и нагнулся, чтобы поднять ее. Этого момента Кузя только и ждал. Он неслышно выскочил из-за угла и прыгнул на нового директора. От неожиданности Сергей Львович чуть не свалился. Но тут же повернулся и поймал бычишку за рога. Поймал и резким движением опрокинул его на спину. Трактористы не смеялись. Кузя после этого позорного для него случая при виде кожаного пальто директора отходил подальше.
Когда я приехал в Тырышки, Кузя попытался произвести эту операцию и надо мной, но, видимо, испугался, заметив мое кожаное пальто в розвальнях.
Я поселился на квартире у директора. А больше жить было негде. Щеглов-Щеголихин занимал две комнаты и кухню в пятистенном деревянном доме. Русская печь дымила, а поэтому была в бездействии. Для обогрева и приготовления пищи директор соорудил времянку особой конструкции с конденсатором для сохранения тепла.
Галина Ивановна работала в тракторном парке бригадиром ремонтников.
Я целыми днями мотался с директором по полевым бригадам. Все хозяйство совхоза было растащено и запущено. Не хватало всего: людей и машин, жилья и запасных частей. Директорский шофер Покусаев, недавно приехавший на целину с молодой женой, после того как от него сбежала жена, запил горькую. Директору часто приходилось садиться за руль вездехода самому. В лица нам бил ветер и мелкая снежная пыль. Мы продубели на степном зимнем солнце. Иногда я оставался дома и играл с Шуркой. К нам заходил Санька, семиклассник местной школы. Он все свободное время толкался в тракторном парке, помогая трактористам. Ему самому очень хотелось сесть за руль трактора. Его мать работала на почте. Отец погиб в первый день войны под Ленинградом, и Санька его не видел ни разу.
Я отправляюсь на почту, чтобы отправить письма и посмотреть газеты.
— Колывань, Колывань!.. Вы слышите меня? — кричит женщина в трубку, потом поворачивает ко мне голову и говорит: — Просто наказание какое-то! Опять замыкание.
Я смотрю на нее сочувственно и узнаю Тоню Магрычеву.
Как летит время! Как оно разбрасывает людей и, как земля, становится все меньше и меньше. «Наверно, это от возраста», — думаю я. И чем грандиозней пространства, тем больше шансов встретиться. Какой-то парадокс!
Тоня после гибели мужа ни жива ни мертва с грудным Санькой эвакуировалась в Сибирь, да так и застряла в Новых Тырышках. Она и живет в заднем приделке при почте вместе со своей сменщицей и Санькой. Она робко спрашивает меня о Кукушкине. А что я могу ей ответить?
По вечерам при свете керосиновой лампы мы садимся с Сергеем Львовичем за стол. Галина Ивановна подает нам хлеба и молока.
Поужинав, я забираю тулуп и залезаю на печку.
Утром Сергей Львович затемно уезжает на станцию за новым оборудованием. Я иду в степь.
Г л а в а т р и д ц а т ь п я т а яМЫ ПРОСЫПАЕМСЯ ВМЕСТЕ
Поезд шел с востока на запад. В вагоне, как всегда, пахло дорожной неустроенностью. Кукушкин не отрываясь смотрел в окно вагона, но не видел ни мелькавших перелесков, ни полосатых шлагбаумов, ни встречных поездов. Он думал.
— Чаю? — спросил проводник.
Кукушкин взял чаю и, не глядя, стал размешивать ложечкой сахар. Он был, как это ни странно, именно сейчас, как никогда, одинок и сосредоточен в своем одиночестве.
Была ли у него в жизни любовь? Да, была! Но он сам отпустил ее глупо и нелепо. Зачем он ее отпустил? Найдет ли он ее снова? Будет ли у него свет своего домашнего огня? Он испытал все, что человеку положено, а может быть, больше. Жизнь — счастье. Это Кукушкин знал очень хорошо. А счастлив он сам? Конечно, счастлив, раз едет в вагоне живой и целый и рассуждает об этом, может быть ненужном, деле.
А за окном вагона шла весна.
Над головой Кукушкина, на второй полке, девушки на два голоса пели длинную и грустную песню о боевой жизни партизана Евдохи, о жизни прекрасной и стремительной и о смерти мгновенной, как щелк затвора:
Партизан Евдоха
Неживой лежит.
Шелковые кудри
Ветер шевелит.
Он представил себе, как лежит этот Евдоха в высокой зеленой траве лицом кверху и белая ромашка заглядывает ему в остановившийся голубой глаз, а около него стоит оседланный конь и ржет надрывно и беспощадно, понимая, что хозяин не поднимется больше.
Потом девушки завели новую песню, грустную и трогательную.
Скажи, ветка бедная,
Да ты куда плывешь? —
запевала одна из девушек задумчиво и тихо. Ее поддерживала другая, как бы предупреждая первую:
Берегись сердитого
Да моря, ветка, пропадешь.
«А зачем бояться мне, —
Да веткин был ответ. —
Я уже иссохшая,
Да во мне жизни нет.
От родного деревца
Да ветер оторвал.
Пусть же, пусть несет меня
Да куда хочет вал».
И навела эта песня Кукушкина на грустные размышления.
С некоторых пор он снова стал задавать себе старый вопрос «почему». «Почему я еду один? И куда я еду и зачем? Жить надо для других, в этом найдешь и свое счастье».
Он еще не чувствовал себя иссохшей веткой. В нем была сила. В нем была жизнь. Он чуял ее соки, набирался ее живого трепета и волнения, может быть, еще не сознавая этого. Он привыкал к обычному в необычном пока еще для него мире. Он осознавал себя заново и понимал, что для этого не надо много усилий. Он становился прежним Кукушкиным. Он провел ладонью по щекам и подбородку.
«Зачем мне усы и борода?» Он достал из мешка «безопаску» и помазок с мылом, накинул на плечо полотенце и вышел в тамбур.
— Закрыто. Сейчас станция, — сказал проводник.
— Мне только побриться.
— Возьми ключ. Воды много не лей. Потом закроешь.
Вымывшись после бритья, он бегло взглянул на себя в зеркало. Право же, он не так постарел. Только огонек лукавства в голубых глазах сменился сосредоточенной умудренностью знающего цену жизни человека и на прежних складках добродушной улыбки легла сеть маленьких морщинок. Особенно было много лучиков вокруг глаз, научившихся прищуриваться и быть жесткими. Лоб все так же был чист и высок, и его все так же пересекали две характерные бороздки от переносицы кверху; слов нет, они углубились. Белесый чуб, не тронутый сединой, все так же спадал на правую выгоревшую бровь.
Он бесцельно посмотрел на столик и увидел, как будто впервые, свои руки. О, как они были сейчас похожи на руки дяди Саши! Руки с крепкими, узловатыми в суставах пальцами, с твердыми, как слоновая кость, ногтями; руки, оплетенные сетью голубоватых бугристых вен; руки с каменными мозолями, в которые въелись железо и известь, мазут и смола. Руки самого труда, все умеющие делать руки!
Но Кукушкин не думал об этом. Он даже сожалел, что их нельзя ни отмыть, ни отпарить.
Он смотрел в окно. Поезд подъездными путями, пе-
рестукивая колесами на стрелках, на замедленной скорости подходил к станции. Колеса разговаривали, сбавляя темп.
«Чик — и нету! Чик — и нету! Чик — и нету! Чик… Чик…» Поезд остановился, и Кукушкин увидел через стекло прямо перед собой одноэтажное здание продымленного, покрытого мельчайшей угольной пылью вокзала.
«Станция Чик», — прочел он на вывеске и не удивился. Он опять припомнил Порфишу Атюнова. А так как решения в нем созревали сразу, то он накинул фуфайку на плечи, шапку — в охапку, мешок — под мышку, и не успели девушки повернуть головы, вышел в тамбур и спустился мимо проводника на перрон.