— Получите за чай. Билет можете оставить у себя.
Кукушкин давно вырос из того возраста, когда люди в трудную минуту говорят: «Я один на целом свете — никого у меня нет». Он знал: там, где есть люди, можно найти все.
А на станции Чик людей было много. Все они спешили куда-то со своим скарбом. С чемоданами и баулами, с узлами и сундучками. Ребятишки держались за материнские подолы и выглядывали из-под нахлобученных шапок. За вокзалом в непролазной весенней распутице пыхтели безнадежно застрявшие грузовики. Два гусеничных трактора волокли тракторные сани.
«Привет освоителям целинных земель!»
Ветер, резкий, как наждак, трепал и, раскачивая, надувал это полотнище.
Кирзовые, а чаще резиновые сапоги, ватные брюки, стеганая фуфайка и шапка-ушанка были в то время спецодеждой целинников. На Кукушкине тоже были кирзовые сапоги, стираные, военного образца брюки и гимнастерка, неизменная стеганая фуфайка и подержанная ушанка со следом пятиконечной звезды на выцветшей цигейке.
Прямо перед ним с бесконечных платформ сгружали тракторы, громоздкие бороны и плуги, сеялки и комбайны. И все это вязло в весенней распутице, ожидая, когда его возьмут и увезут на место и пустят в работу. Вокруг этих завалов спорили и чертыхались люди.
По магистрали с паровозами и электровозами в четыре линии гремели составы с запада на восток и с востока на запад. Белый пар и серый дым стлались по земле, обволакивая провода и шлагбаумы. Ветер забивался под рубахи, насквозь продувая фуфайки и кожанки.
Разные ветры знал Кукушкин: и палящий «астраханец» сталинградских степей, и ледяной ветер Баренцева моря, и легкий бриз Каспия, и влажный ветер Балтики, — а здесь поежился, смахнул с носа каплю и вошел в буфет. В буфете было тихо и пусто, если не считать долговязого парня в драном кожухе, накинутом на тельняшку подозрительной чистоты. Он распинался, не обращаясь ни к кому:
— И кто у нас не пьет в Сибири? Не пьют только телеграфные столбы! А почему? Да потому, что у них чашечки книзу опрокинуты! А у меня кверху стоит.
Он допил остатки, откуда-то из-за спины вынул гитару и, ударив по струнам, промычал:
Земля имеет форму чемодана,
А милая моя наоборот… Тар-рарм! —
и поник.
Людей, для которых земля действительно имела форму чемодана, Кукушкин знавал еще до войны. В погоне за длинным рублем они, как перекати-поле, кочевали с новостройки на новостройку.
Кукушкин шел, перескакивая через ямы и рытвины, среди завалов арматуры, досок и кирпича, по будущим улицам нового поселка, опытным глазом строителя угадывая их очертания. Снег на припеке таял, как в кипятке сахар.
Арматурщики заканчивали каркас элеватора, монтеры подводили последние провода к подстанции, на восток и на запад гигантскими шагами шли марсианские конструкции высоковольтных передач. Из-под ноздреватого снега красной кровью цвели кирпичи. И все это было в земле, в глине, жило и копошилось человеческой жадностью: поскорее привести этот хаос в надлежащий порядок.
В поисках конторы строительного участка Кукушкин вышел на единственную сухую улицу Чика, уводящую прямо в степь.
Детский сад стоял на пригорке в конце улицы, просохший двор его был чист и выметен. Через вымытые стекла широких окон просвечивали фикусы и герани. Сзади дома на привязи около сарая паслись три козы.
Остаться в Чике он решил безоговорочно. Бывают такие движения человеческой души, объяснить которые немыслимо, хотя они и закономерны, и прожить без них человек не может потому, что они единственно правильные.
Двери детского сада отворились, и из них боком, еле протискивая свое тучное тело, вышел человек в ослепительно белом халате. За ним, как цыплята за клушей, в аккуратных пальтишках и пуховых шапочках и резиновых ботиках выкатились ребятишки. Громадный человек выстроил их во дворе по двое, они его слушались и не сбивали строя, потом подошел к первой паре, взял за руку правофлангового, скомандовал: «Ать! Два!» — и они пошли по двору.
Кукушкин загляделся на это бесподобное зрелище, подумал про себя: «Смелые растут!» — и крикнул:
— Федотов!
Громадный человек неуклюже оглянулся, повернувшись всем телом, улыбнулся во все свое великолепное мясистое лицо добряка и силача, оставил ребят и направился к калитке.
Они обнялись через забор. Кукушкин ребрами почувствовал, что силы его друга не иссякли.
Они вошли во двор и сели на низенькую скамейку. Вокруг них играли дети. Федотов не расспрашивал Кукушкина, как будто сам знал, что с ним было.
— Ну, а как ты? — спросил Кукушкин.
— А что я… Вот видишь. Если бы не переправа в Курляндии, мое место было бы не здесь. У меня внутри чего-то случилось. Ослабело у меня внутри. Вот я и нанялся сюда поваром.
— А я думал, воспитателем.
— Нет. Это я два дня по совместительству. Заведующую вызвали в область на инструктаж. А я, как видишь, остался.
К Федотову подошел карапуз и потянул его за руку.
— А!.. — понимающе сказал Федотов. Отвел малыша в сторонку и ловко сдернул с него штанишки. Тот сделал свое нехитрое дело.
— С этими я справляюсь легко. Они меня слушаются. Вон образины, — указал Федотов на привязанных коз, — никак доить не даются. Прямо беда!
— Мне ребятишек кормить. Ты уж извини меня. Ты ко мне вечерком заходи, — и Федотов указал на трехоконную мазанку в конце улицы.
В гостях у Федотова в этот вечер Кукушкину побывать не удалось. Он снова направился на вокзал. В буфете парень в драном кожухе спал, облокотившись о стол. Спутанные волосы спадали на потный лоб. Гитара лежала на коленях.
Кукушкин сел напротив парня и заказал чаю.
Дверь открылась, и в буфет вошел мужчина в высоких охотничьих сапогах, в кожаном полупальто, в меховой барашковой кубанке, заломленной на затылок. Лицо его было покрыто здоровым загаром человека, знающего степь и ветер. Кукушкин узнал Щеглова-Щеголихина сразу. Вошедший сказал только одно слово:
— Покусаев!
Парень в драном кожухе что-то промычал и попытался приподнять голову.
— Покусаев! — повторил вошедший. Парень в драном кожухе встал, и гитара, дребезжа, упала к ногам.
— Опять готов! Не оправдывайся и сиди!
Парень послушно сел. Щеглов-Щеголихин взглянул на Кукушкина и, узнав его, обрадованно воскликнул:
— Гвардия! Выпьешь?
— Не хочу!
— Какие машины водить умеешь?
— Все!
— Откуда сейчас?
— Оттуда!
— Ищешь, где получше?
— Где нужней!
— Тогда порядок!
Так Кукушкин стал шофером директора совхоза.
Около вокзала стоял новый гусеничный трактор с волокушей, нагруженный запасными частями и мешковиной. Они выволокли Покусаева и водрузили его поверх всего вместе с гитарой. Кукушкин сел за рычаги. Директор рядом.
— Трогай!
Смеркалось. Подмораживало. Трактор, отфыркиваясь, как бегемот, по радиатор забираясь в грязь, скорее плыл, нежели ехал, волоча за собой тяжелую ношу. Мотор ревел на пределе надсадно и угрожающе. Кукушкин переключал скорости и ловко лавировал на размытом и раскатанном большаке. Директор дремал, ежеминутно просыпаясь, чтобы показать дорогу. Они брали тараном овраги и снежные завалы, всю эту клейкую ледяную смесь воды, снега и грязи. Свет фар выхватывал из темноты березовые рощицы, стену чернобыла, кривые ивы и далеко голубыми ножницами врезался в степь, растворяясь в пространстве. Иногда в эти ножницы попадал заяц и, смешно вскидывая зад, улепетывал по лучу к горизонту. Через пять часов они прибыли на место.
Покусаев, протрезвев на холоде, сам слез с волокуши и виновато стоял перед директором, придерживая у ноги гитару.
— Ты мне только прямо скажи, можешь ты совсем бросить пить?
Покусаев мялся, не зная, что ему сказать.
— Если тебя, скажем, отправить на год на необитаемый остров, где есть все, кроме водки, выживешь ты или умрешь?
— Проживу…
— Завтра пойдешь работать в мастерские.
Печка в доме директора была единственной для всех прибывающих в поселок гостиницей, поэтому я и не удивился тому, что среди ночи кто-то лег со мною рядом.
Первый луч солнца скользнул по стене и остановился на закрытых ресницах Шурки. Шурке стало щекотно, и он повернулся на другой бок. Солнечный зайчик скользнул по щеке и остановился на Шуркином глазу. Шурка потянулся, сбросив одеяло, протер кулачонками глаза и спросил:
— Мам, ласточки прилетели?
Я проснулся вместе с Кукушкиным.
Г л а в а т р и д ц а т ь ш е с т а яРАЗГОВОР НА ПЕЧКЕ
Весна задерживалась, и ласточки не летели. Железный щуп в руках директора на оттаявших пригорках туго входил в промерзшую землю. Пахать было еще рано, и директор с Кукушкиным на вездеходе колесили из бригады в бригаду.
Не хватало людей и семян, не хватало машин и запасных частей, зато с избытком было неоглядной земли ветра, солнца и уверенности, похожей на удаль. Этим и жил директор, заражая своим настроением других. В его характере уживался фантазер с практиком и трезвый реалист с романтиком.
Иногда директор садился за баранку сам, а Кукушкин отправлялся в тракторный парк помогать бригаде Галины Ивановны. Там он встретил Саньку. Они стали друзьями и принялись из ржавого барахла собирать трактор. Санька расцветал от восторга.
Днем нам некогда было встречаться. Вечером мы все собирались за столом, рассаживались вокруг чугуна с картошкой, заедали картошку посоленным хлебом и запивали молоком. Хозяева уходили в переднюю, а мы с Кукушкиным залезали на печку.
Война не отпускала нас, мы снова и снова вспоминали боевых друзей.
Многих наших друзей с полуострова Ханко взяла Победа и навечно зачислила в свои списки.
Их нельзя демобилизовать.
Они на вечной службе у Победы.
Вскоре после войны умерла Глафира Алексеевна. Она дождалась возвращения в Ленинград швейной артели и сдала всю свою блокадную продукцию. Ее распашонки брали нарасхват, потому что у победителей рождались дети. Нас не было в Ленинграде, когда она умерла, и мы не успели проститься с ней. Я и не хочу с ней прощаться. Для меня она жива — как мать всего живого и справедливого.